Сократ оказывал нам сопротивление. Неколебимая стена.
– Жизнь сохраняет свою ценность. Я не хочу жизни любой ценой.
Сократ потер покрасневшие от цепей запястья и щиколотки, а затем поднял глаза на меня:
– Прощай, Аргус, один из лучших людей, которых мне довелось знать.
И он протянул руки, чтобы меня обнять. К моему великому удивлению, я не испытал жалости, до того он был лучезарен, до того в согласии со своим решением. Я не заметил в нем ни бесстрашия, ни чрезмерной отваги, а лишь беспредельную безмятежность.
– Мы должны были предложить тебе решение, Сократ. Выбор за тобой.
– Спасибо. Я прислушиваюсь только к одному голосу – голосу своего разума.
Необычно резкий, сдавленный крик Ксантиппы нарушил повисшую тишину:
– А мой голос? Мой, да видит Зевс, – это разве не голос разума?
Сократ улыбнулся и прошептал:
– Это голос любви.
После этих его слов Ксантиппа взорвалась. Покачнувшись, она в ярости ткнула в него дрожащим пальцем:
– Это я-то тебя люблю? Да я тебя ненавижу! Ты мне отвратителен! Меня от тебя тошнит! Никакая критика не достигает высот твоего самодовольства – тебя распирает от высокомерия, ты поглощен только собственной персоной, репутацией и славой. На протяжении всего суда, пока сограждане судили тебя, ты судил их. Знаешь, что у тебя в душе? Плачевный порок: гордыня. Твоя гордыня толкнула тебя бросить вызов суду, потребовать, чтобы тебя поселили в Пританее. Гордыня заставляет отвернуться от спасения, поданного тебе на блюде. Ты всю жизнь поступаешь, как подсказывает тебе гордыня! Из гордыни ты живешь в прекраснейшем городе мира. Из гордыни, чтобы не уподобиться софистам, обучаешь бесплатно. Из гордыни утверждаешь, что твоя наука стоит в тысячу раз дороже, чем тебе могли бы заплатить. Из гордыни сам отбираешь себе учеников. Из гордыни очаровываешь их и отрываешь от родных. Из гордыни идешь через агору в сопровождении великолепных эфебов. Я убеждена, что ты называешь Афины своей мыслильней исключительно ради фанфаронства, чтобы покрасоваться в городе. Из гордыни ты отказал Алкивиаду, Критию и Хармиду, которых не отверг бы ни один нормальный человек. Ты и на мне женился из гордыни! Не потому, что я лучшая, – нет, потому, что худшая… Ты бахвалишься этим, мне рассказывали. Ты кичишься тем, что взял замуж самую отталкивающую женщину всех времен, ибо если с таким чудовищем сможешь ужиться ты, то и все человечество сможет. Кретин! Давай, проглоти завтра свою цикуту, только пей до дна. Это станет твоим апофеозом. Твои повадки трагического актера, твоя последняя величественная поза дадут тебе возможность избежать злословия и оставить по себе память. Какое дерьмо! А твоя супруга? Твой сын? Они что, ничего для тебя не значат? Они недостойны того, чтобы ты остался с ними? Да плевать на все! Ты верен себе, Афинам – но только не своей жене! Это было бы так заурядно! Господин работает на свою легенду, надеется, что при воспоминании о его героической и патетической жертве будет пролито море слез! Неблагодарный! Подлец! Мерзавец!
Сократ положил руку ей на плечо и нежно произнес:
– Все так, ты права: я тоже тебя люблю.
И они бросились друг другу в объятия.
Назавтра мы с Эвридикой и Лампроклом собрались у Ксантиппы. Нам подтвердили близость казни, и Ксантиппа отказалась увидеться с Сократом в последний раз. Он с нами уже попрощался. Ни к чему приносить ему дополнительные страдания. А что мы сами испытали бы, глядя, как он умирает под действием яда? Ксантиппа предпочла избавить нас от этой сцены.
День все не заканчивался. Длинный. Долгий. Как повисшая капля, что никак не решается оторваться и упасть.
Неожиданно к нам ворвался Критон, давнишний друг Сократа, великодушный и бесхитростный старик, который относился к философу как к младшему брату. По пути он много плакал, и омытое слезами лицо его застыло, опустело.
– Сократ не стал ждать конца дня, хотя имел право. Как только стражник подал ему чашу, Сократ поднес ее к губам. «К чему длить эту пытку. Цепляясь за жизнь, в то время как она мне уже не принадлежит, я стану смешон в собственных глазах». Спокойно и смиренно он испил чашу до последней капли. Потом прилег и, перебирая волосы окруживших его юношей, насмехался над ними, потому что скоро в знак траура им придется остричься. Умирающий утешал тех, кто оставался жить. Яд уже разливался по телу, парализуя его от ног до головы, однако Сократа столь мало тревожило приближение кончины, что он даже напомнил мне о долге, связанном с петухом[69]. После чего, исполненный доверия и надежды, ушел в мир иной.
Утомленный своим рассказом, Критон упал. Свернувшись калачиком, как пес, плакал Лампрокл – он утратил отца, который дарил ему любовь, хоть и не смог поделиться с ним мудростью. Эвридика до прихода Критона удерживалась от рыданий, но сейчас в слезах убежала к себе. Я, признаюсь, думая о друге, которого ныне лишился, оплакивал участь не гордого Сократа, но свою собственную. А Ксантиппа, прежде не проронившая ни слезинки, вдруг завыла, и ее стенания, вырвавшись из патио, пронзили сердца всей округи.
Спустя несколько дней мы покидали Афины на корабле, который зафрахтовали для бегства на Тиру. От чего мы бежали? Разумеется, от беды. От залитых кровью афинских улиц. Возможно, от демократии, которая, поначалу воодушевив меня, теперь вызывала лишь тревожное недоверие; да, эта прямая демократия, где даже правосудие отправлялось народом, в свою очередь тоже оказалась преступным режимом; подобно любому тирану, она уничтожала выдающихся людей, таких как Алкивиад и Сократ, а также знаменитых стратегов и государственных деятелей.
Судно уходило все дальше в море, город уменьшался, и я испытывал безграничное облегчение.
Ненависть жестоко истерзала нас. Нам предстояло залечивать свои раны.
Свет на Тире был какой-то особенно резкий. Он делал очертания искристыми, вспарывал тени. Мне сразу понравились красные скалы, вгрызающиеся в синеву вод; я с первого дня наслаждался контрастом между нашей белой фермой и пастбищем, где среди луговой зелени козы соединялись в созвездия, словно выскочившие из нашего жилища.
Мы бежали из города, оставили позади себя деревни и выбрали уединение. Нам хотелось жить на лоне природы, перенять ее ритм, циклический и сезонный, решительно отдалившись от темпа людей, бестолкового, прерывистого, своевольного и беспощадного.
Ксантиппа восторгалась этой безмятежной жизнью. Я тоже. Лампрокл, по своему обыкновению, не высказывал никакого мнения и пассивно подлаживался под нас. Зато Эвридика очень скоро возненавидела эту глушь.
Она взяла в привычку уходить от нас и отваживалась посещать более населенные районы Тиры. Вначале говорила, что хочет набрать кусочков пемзы, что качались на волнах, словно водоплавки, а потом и без всяких объяснений. Мы с Ксантиппой вздыхали, глядя ей вслед и понимая, какие неосознанные порывы превращают ее в молодую женщину. Через год она стала часто ночевать вне дома. Когда она возвращалась после своих прогулок, я лишь осведомлялся о ее здоровье, хотя спрашивать и не требовалось: ее сияющие глаза, торжествующая улыбка и упругое, налитое соками тело свидетельствовали о том, что она познаёт науку наслаждения.
Ксантиппа порой упрекала меня за широту взглядов:
– Кончится тем, что она станет гетерой, как моя тетка Лампито! Она не отличает свободу от распутства.
– Пока не отличает – потом научится.
– Почему ты терпишь, что она ведет себя как хочет?
– Она в любом случае будет так поступать, но за моей спиной, не ставя меня в известность, даже если у нее возникнет проблема. Пусть лучше не прячется от меня и при необходимости советуется.
– Ты отказываешься ее приструнить?
– Не забывай, что в ней течет кровь Алкивиада.
Я как в воду глядел. Однажды Эвридика поставила нас перед свершившимся фактом: она уезжает, чтобы жить с мужчиной, которого любит, неким Аймением. Мы не общались с островитянами, поэтому никто из нас троих никогда не слышал о ее счастливом избраннике.
– Чем он занимается?
– Он пират.
В те времена это слово не имело отрицательного значения. Что может быть естественнее, чем захватить добычу? Этим жили герои Гомера – Менелай и Одиссей. Разве не было обычным делом для победивших армий воровать и грабить? Отличить пиратство от морской войны невозможно. Слава победителю, позор неудачнику! Морской разбойник обладал отвагой и удалью того, кто дерзает вступить в бой.
– Какой именно пират?
– У Аймения легкая быстроходная лодка с десятком крепких парней. Они нападают на большие торговые суда.
– И где он прячется после своих операций?
– Аймений не скрывается! На Тире и богатые, и бедные пользуются тем, чем он их снабжает.
– Значит, ты собираешься жить у него и ждать из каждой отлучки? – вмешалась Ксантиппа.
– Да ни за что, тетушка! Я буду участвовать. Я это обожаю: каботировать вдоль побережья, прятаться в проливах архипелага, выслеживать судно, оценивать силы и – хоп! – стремительно нападать!
Ксантиппа чуть не задохнулась.
– Ты… ты сражаешься? – взвизгнула она.
– Ну конечно! У меня есть меч, аркан и кинжал. И вовсе не для красоты.
Ксантиппа перевела взгляд на меня. В ее глазах я прочел ту же мысль, что возникла у меня: Алкивиад! Эвридика оживилась, щеки у нее порозовели.
– Мы перекидываем мостки, набрасываемся на противника, приканчиваем тех, кто сопротивляется, и берем в плен тех, кто сдается.
– А потом?
– Приводим их на невольничий рынок.
– Эвридика, – прорычал я, – ты превращаешь свободных людей в рабов!
– Сегодня это случится с ними, а завтра, может, и со мной. Таков наш общий удел: или пират, или жертва.
– Ты отнимаешь у них свободу!
– Послушай, папа, или я отнимаю у них жизнь, или я отнимаю у них свободу. Что бы ты предпочел? Чтобы я их всех перебила?
Я дожил до того момента, с которым сталкивается каждый родитель, – до момента, когда перед ним уже не его ребенок, а незнакомец. Пусть я воспитал Эвридику, передал ей все свои ценности, правила и законы, она думала и поступала по-своему, в соответствии со своим нравом.