– Папа, – возмутилась она, – ты врач, ты вбивал мне в голову, что жизнь надо уважать. Мы продаем наших пленников как рабов.
Довольная своим аргументом, она побежала в дом за какими-то вещами, которые оставила у нас. В тот день я отчетливо понял, что теряю если не Эвридику, то свою дочь. А Ксантиппа еще целый час твердила:
– Кончится тем… кончится тем… кончится тем…
Она, которая всю свою жизнь предсказывала молодым людям, чем они кончат, не могла найти слов, дабы описать судьбу Эвридики.
Шли годы.
Ксантиппа постепенно смягчалась. Мы с ней хорошо ладили, избегая стычек и испытывая друг к другу искреннюю привязанность.
– Постарайся хоть немного состариться, Аргус! – время от времени ворчала она. – Когда мы сюда прибыли, тебя принимали за моего сына. А теперь уже считают моим внуком.
Лампрокл умер. Упал в расщелину с не слишком опасной скалы. Лампрокл никогда не искал опасностей – они сами находили его…
Во время погребения, глядя на это худое тело, вмещавшее простоватую, не слишком привлекательную душу, которая никогда не приносила нам ни радости, ни удовлетворения, мы с Ксантиппой не знали, что и думать. Всю свою жизнь он нас разочаровывал, мы холили и лелеяли его, ничего не получая взамен, поскольку все наше внимание он, со своими куриными мозгами, расценивал как само собой разумеющееся. Что он совершил за время своего пребывания на земле? Зачем прошел сквозь время? Пока его пожирал погребальный костер, я понял, что мы оплакиваем смерть, а не мертвого.
В тот же вечер, пребывая в меланхолическом настроении, Ксантиппа рассказала, почему не захотела пойти в тюрьму, когда ее муж принял цикуту.
– Сократ был двоеженец.
– То есть как?
– У него была вторая супруга, Мирто. Она подарила Сократу двоих сыновей, Софрониска и Менексена, оба младше Лампрокла. Я-то производила одних мертворожденных. Он сблизился с ней, когда бигамия была разрешена и даже одобрялась в Афинах, чтобы, совокупляясь, граждане поставляли городу больше солдат. Она была бедной вдовой. Сократ спас ее от нищеты. Хорошая женщина, мне кажется.
– Ты ее приняла?
– Несколько месяцев мы даже вместе жили: Мирто, Сократ и я. Поначалу мы с ней, конечно, грызлись, но потом очень скоро объединились против него. Тогда Сократ нашел ей жилье… Потому-то я и предпочла, чтобы в день казни мы остались дома. Я дала Мирто и ее сыновьям возможность попрощаться с Сократом. Мы же смогли попрощаться накануне.
– За это я еще больше преклоняюсь перед тобой, Ксантиппа.
– Не надо… Я ведь любила его, моего прекрасного Сократа…
– Неужели прекрасного? – ласково улыбаясь, переспросил я.
– О да!.. Как земноводное он был симпатичный. Если рассматривать его как человека, он был уродлив, но если считать, что это жаба, – очень даже хорошенький.
Тиру потрясла новая смерть – гибель пирата Аймения. Жениха Эвридики убили в сражении. Его похороны представляли собой величественное зрелище. За два дня погребальный кортеж в сопровождении оркестра и хористов пронес его тело на носилках через весь остров, двигаясь по тропе вдоль обрывистого берега. В воздухе витал запах ароматических масел, а юные девы разбрасывали по пути следования носильщиков цветочные лепестки. Эвридика шла за покойником, прекрасная, как никогда. Она не проронила ни слезинки. Ее глаза полыхали яростью. Эта неукротимая женщина отринула все остальные чувства и была преисполнена лишь гнева.
Дальнейшее принадлежит легенде Кикладских островов. Эвридика унаследовала дело Аймения, взяла на себя командование его отрядами и стала знаменитой пираткой. Необузданная и в то же время справедливая, она бесстыдно завладевала огромными кораблями, затем поровну распределяла добычу между пиратами, не забывая даже тех, что оставались на суше, а также родственников погибших. Как и Алкивиаду, ей не слишком нравились законы, кроме тех, которые издавала она сама. Все вокруг судачили о женщине, проявляющей исключительно мужские качества. Она поражала, возбуждала любопытство и завораживала. Ее сравнивали с Артемисией, правительницей Галикарнаса, столетием раньше победившей персов в битве при Саламине.
Должен признаться, хотя перемена, произошедшая в моей дочери, сбивала меня с толку и пугала, я не мог не преклоняться перед ее феноменальной отвагой. Я же видел, до какой степени женщины были низведены до второстепенного, подчиненного положения в Афинах. Сама мысль о том, что одна из них бросила вызов условностям, взяла на себя командование сбирами, которые без колебаний выказывали ей свою преданность, и соперничала в дерзости и жестокости с самыми ужасными флибустьерами того времени, ошеломляла меня.
Между прочим, я догадывался, что Ксантиппа, хотя тревожилась не меньше моего и каждодневно молила Зевса защитить Эвридику, все-таки тайно восхищалась племянницей. В сознании вдовы Сократа моя дочь подхватывала факел ее борьбы за то, чтобы женщины наконец заняли свое достойное место рядом с мужчинами и считались равными им.
Ксантиппа слабела. Она никогда не жаловалась на упадок сил и ухитрялась забавлять и даже удивлять меня. Никогда еще я не имел столь приятного и ненавязчивого общества.
Когда Ксантиппа спала – она все чаще и чаще проваливалась в сон, – я спешил в луга, к старым масличным деревьям, чьи покрытые трещинами стволы служили убежищем пчелам. Поначалу меня интересовал мед, но с каждым разом все больше увлекали подробности их сложно устроенной жизни.
Иногда вдруг появлялась Эвридика. Она приносила тетушке драгоценные подарки, осыпала ее поцелуями, а затем внимательно оглядывала меня и восклицала:
– Да ты прямо молодец! Вообще не стареешь!
Из принципа я возражал. Она перебивала меня:
– Да ладно! К счастью, ты мой отец. Иначе я бы набросилась на тебя.
– К счастью, я твой отец…
Ксантиппа возводила глаза к небу. Со временем Алкивиад полностью завладел духом и внешностью своей дочери, а всякое сходство с Дафной странным образом исчезло.
Настало утро, когда Ксантиппа угасла у меня на руках.
– Кто ты такой? – выдохнула она.
Сказать ли ей правду? В конце концов, она имеет право знать. Там, куда она направляется, ей вряд ли доведется предать меня.
И тогда я начал свою исповедь. Рождение на берегу озера, разочарование в отце, его патологическая порочность, мой единокровный брат Дерек, мой дядя Барак, потоп… Она зачарованно слушала, как будто я рассказывал ей самую прекрасную сказку. Потом я вспомнил молнию, которая ударила меня, Бавель, Страну Кротких вод и царицу Кубабу. Я почувствовал, что мой рассказ удерживает в Ксантиппе жизнь. Нимрод и Авраам тоже заинтересовали ее. Описывая Нуру, ее очарование, любовь, ее хитрости и капризы, я почувствовал, что Ксантиппе хотелось бы прокомментировать мой рассказ. Наконец, я поведал ей о своем прибытии на берег Нила, знакомстве с Египтом, фараоном и…
Она испустила последний вздох.
Я закрыл ей глаза и долгие часы неподвижно предавался размышлениям. Когда тело Ксантиппы остыло настолько, что показалось мне чужим, я осторожно перенес ее на ложе.
И стал молиться.
Я просил сам не знаю кого, благодарил за то, что мне выпала возможность встретить Ксантиппу, умолял хорошо принять эту женщину в ином мире, где ее уродство никого не ужаснет, не скроет больше ее прекрасной души и не заставит ее страдать.
Я увлекся пчелами.
Эвридика навещала меня все реже. Если бы ей и хотелось проводить со мной больше времени, она лишилась такой возможности с тех пор, как у нее появился большой флот, а ее отряд превратился в войско. Она даже основала в Иллирии деревню, где впоследствии сможет разместить своих людей и сокровища.
– Когда владеешь лишь одним суденышком, тебя называют пиратом. Если у тебя сотня кораблей, тебя называют завоевателем. Поехали со мной в Иллирию, папа.
– Я остаюсь со своими пчелами.
Мое бытие упростилось. Много солнца. Ветра. Ульев. Я любовался неутомимыми труженицами, которые жили, разнося пыльцу, делали мир прекраснее, украшая его цветами и расцвечивая наш остров множеством красок. Соседство с пчелами представляет собой рискованный поединок, ведь человек не приручает их – разве что эксплуатирует. Я научился находиться рядом, не вызывая у них тревоги.
Однажды вечером мне сообщили, что судно Эвридики, которая не появлялась на Тире уже несколько лет, атаковали афиняне. Оно потерпело кораблекрушение. Ни один член экипажа не выжил.
Эта новость поразила меня, однако теперь я понемногу вспоминал время, проведенное с Эвридикой, смог мысленно увидеть ее в далеком детстве, когда она больше походила на Дафну, чем на Алкивиада; когда ее еще не заботили преуспеяние, власть и слава. Смерть возвращает нас в юность наших ушедших.
Я вернулся к пчелам.
Они стали единственными моими спутницами на долгие годы, когда я вел себя не менее целомудренно. Чтобы обмануть свою потребность в женщине, я удовлетворял сексуальное влечение по примеру пастухов: вместо того чтобы орошать землю вином, я время от времени изливал на нее семя, не нанося вреда ни траве, ни своему здоровью[70].
Каждое утро, едва разомкнув веки, я тотчас видел перед собой роскошный пейзаж, заключенный между ослепительным Эгейским морем и антрацитовыми наслоениями лавы. А затем шел к своим ульям. Я сливался с вселенной пчел – ведь хотя бы они не покинули рай земной. Тысячелетиями для них ничего не менялось. Время было не властно над ними. В их фасетчатых глазах века длились не больше, чем дни. Их общество, неуязвимое для бунтов, невзгод и потрясений, существовало само по себе, стабильное, организованное, со своей иерархией. Ни одна пчела не стремилась ни к свободе, ни к выгоде. Ни одна пчела не проявляла ни честолюбия, ни досады.
Рядом с этими существами, живущими в бесконфликтном обществе, я излечивался от людей, от их государств, режимов, правительств… и их спеси. Чем больше я узнавал людей, тем больше ценил насекомых. Чем глубже познавал Историю, тем глубже проникался Природой. В сущности, боги сделали людям странный подарок, предоставив нам свободу. Какая удача – быть запрограммированным! Удавка инстинкта лучше сомнительной авантюры.