Глядя на этих покорных пчел после десятилетий жизни в Афинах, я пришел к мысли, что свобода ведет только к деспотизму.
Движемся ли мы наугад?
Я задал себе этот вопрос, вновь ступив на пристань Пирея, уверенный, что прибыл сюда ненадолго, только чтобы сделать необходимые покупки, и сразу вернусь на остров. Впрочем, напомнил я себе, продираясь сквозь праздношатающуюся толпу, не предсказала ли мне дельфийская пифия, что часть меня умрет в Афинах? Моя исключительная привязанность к Нуре заметно ослабела в этом городе, и без нее я был счастлив. Да, вопреки всякому ожиданию Афины подарили мне истинное блаженство. А потом всего лишили. Принесшие столько в мою жизнь Дафна, Алкивиад, Сократ, Ксантиппа и Эвридика оставили меня печальным, оглушенным, обескровленным; новых встреч я больше не искал. Только восхищение природой и красота мира каждодневно поддерживали меня, когда я оказался взаперти на своем острове: я втягивал в легкие свежий рассветный воздух, следовал за огнем космоса, подставлял лицо полуденному свету, насыщался солнцем, водой и землей, плавал, бегал, валялся в траве, наблюдал за пчелами, лакомился медом и вгрызался в спелые плоды.
Однако, едва ступив на пристань, я ощутил укол в сердце: все здесь было мне знакомо. Различать шум города сквозь звуки постоянной работы порта, улавливать ту энергию, что не дает грузчикам и торговцам остановиться, слышать этот тягучий аттический диалект греков с хрустящими на зубах согласными, вдыхать этот воздух, где смешиваются испарения водорослей, морской соли, простокваши, подгнившей дыни, корабельной смазки и жареного мяса, – все настолько пленило меня, что я удивился, как мог так надолго этого лишиться.
Мне понравилось плутать по афинским улочкам, таким горячим и сухим, что они распространяли зловоние. Я купил нужные инструменты, но не вернулся прямой дорогой в порт. Что еще поразительнее, я точно сомнамбула зашел на постоялый двор и снял комнату в твердой уверенности, что завтра снова взойду на корабль. Осмотр этого с виду очень посредственного обиталища, ветхие дощатые стены которого позволяли любому вору просунуть сквозь щель ловкую руку, погрузили меня в ностальгические воспоминания о нашем с Дафной прибытии сюда из Дельф, где с первого взгляда нас молнией поразила любовь.
И тогда я осознал, что выздоровел: я мог без грусти думать о своих ушедших. Наоборот, воспоминания о них стали радостью. Вместо того чтобы стенать об их утрате, я наслаждался тем, что когда-то встретил их. Завершился ли мрачный период скорби? Наконец-то реальность представлялась мне роскошной тканью, чья наружная поверхность являла настоящее, в то время как на исподе возникало прошлое, и его померкнувшим моментам память возвращала четкость.
Я бросился на улицы и двинулся по городу вслед за красной нитью своих воспоминаний. У меня вдруг появилось желание остаться здесь. Остров, который прежде казался прибежищем, неожиданно представился мне тюрьмой. Не отдавая себе отчета, я бежал из нее, по ничтожной причине взойдя на корабль до Афин.
Почему у меня вновь появилось желание?
Не нужно оправдывать свою волю к жизни – она сама все оправдывает.
Чего мне хотелось?
К часу сиесты улицы понемногу опустели. В редкие моменты, когда афиняне оказывались дома, жилища служили им прохладным и тенистым укрытием. Однако время от времени мне навстречу попадались одетые с изысканной скромностью, без излишеств, молодые мужчины и женщины с аристократическими манерами. Миновав несколько присыпанных легкой пылью и окаймленных чахлыми деревцами дорожек, я стал подниматься на холм Ликавитос. Тропу, пересекавшую редкую сосновую рощицу, не прерывала ни одна постройка. В прохладной тени среди смолистых запахов я не ощущал жары и двигался энергично, словно вершина манила меня. Оглушительно звенели цикады, чей хор напоминал звук атаки смычка на струну.
Когда я взобрался наверх, передо мной распахнулась панорама города. Прямо передо мной высился Акрополь, а вокруг раскинулись многочисленные городские кварталы. Здесь, на высоте, воздух вновь повстречался с дыханием моря. Словно ориентир среди всего, что располагалось по четырем сторонам города, подобно вулкану в центре острова, сиял Акрополь, не столь величественный, каким казался, когда я прогуливался у его подножия, но более безмятежный, открытый, снисходительный и наставительный. Он освещал, подчинял себе, держал под контролем и один представлял собой весь город.
Хотя на равнине отчетливо вырисовывались храмы, они не отделялись от каменистой почвы, на которой стояли. Их присутствие казалось навсегда установившейся здесь очевидностью. Обладающий непреложным влиянием Пантеон, строгий и грандиозный, добавлял священному величию необходимый штрих роскоши. Идеал равновесия вписывался в камень, мечта о гармонии читалась в небесной лазури.
Отныне я лучше понимал, что привлекло и продолжало привлекать меня сюда. Эта цивилизация сопротивлялась упадку, которому подвержено все: она стремилась увековечить красоту и мгновение. Она воспевала великолепие и удерживала его, чтобы сохранить в камне. В этом чувствовалось некое упоение вечностью. Иными словами, Афины – город столь же мудрый, сколь и сумасшедший – были сродни человеку. Вглядываясь в Акрополь, я ощущал тот внутренний порыв, что заставлял одновременно наслаждаться и вопрошать. Трагедия, философия и демократия размышляли над нашим положением, приветствуя его, доказывая благородство сомнения, двойственность всякого поступка, спорность любого решения. Этот город представлял собой сгусток жизни и вымысла. Под его воздействием я вновь захотел присоединиться к Истории. Оглянувшись назад, я осознал, что на Тире испытывал апатию, скуку провинциальной жизни – вялость, которую смягчает приятная и тоскливая истома.
И вдруг какой-то голос во мне выкрикнул, что в стенах Акрополя меня что-то ожидает.
Я слышал зов.
Вот почему я сюда вернулся…
Однако, понимая, что не смогу спуститься с Ликавитоса и в срок подняться к пропилеям, я не шелохнулся.
Когда солнце померкло, город сделался лиловым, и в теплом воздухе, от которого кружилась голова, я вспомнил про Сапфо. Она тоже была там, в Афинах, и я внезапно понял, почему фиолетовый, лиловый, пурпурный по-гречески означает «прекрасный».
Я долго еще стоял, черпая силы в городе, который расправил под луной свои высокие молчаливые колонны.
Завтра я иду на свидание.
На рассвете я выскочил с постоялого двора и бросился к Акрополю. Я не успел полюбоваться прекрасными скульптурами, чьи натертые воском обнаженные тела покрывала шелковистая патина, которая придавала известняку иллюзию кожи. Я стремительно пересек агору, с ее гомоном, болтовней, взрывами смеха, неистовыми перебранками и рынком, куда приманивали покупателей пирамиды зеленых овощей, горы золотистых фруктов, грозди белого и фиолетового винограда и груды яблок, и поднялся на Акрополь, это совершенное место из безупречного мрамора.
Когда-то, перед бегством, я принес в храм письмо. В этом послании, написанном после кончины Сократа, я сообщал Нуре о своем намерении на долгие годы укрыться на Тире. Прочла ли она? Ответила ли?
Я топтался перед статуей Афины, подкарауливая момент, когда храм совершенно опустеет, потом сдвинул светильник и открыл лючок. На дне нашего тайника лежал папирус.
Послание получено. Когда снова поселишься в Афинах, дай мне знать.
Очень похоже на Нуру: она хотела знать обо мне, не сообщая ничего о себе. Я закрыл ящик и вернулся в подходящий квартал, где можно было раздобыть принадлежности для письма. Спустя два часа я снова опустился на колени перед статуей Афины, чтобы положить в тайник свой ответ.
Вот я и вернулся. Поступаю в Академию Платона. Где ты?
Прежде чем задать этот вопрос, я долго колебался. Он казался мне чересчур лобовым. Не сочтет ли Нура, что так я выражаю желание увидеться с ней? Или возобновить отношения? Я опасался сделать неверный шаг. Хотя, по правде говоря, кто на этой земле, кроме Нуры, еще будил во мне чувства? На сей раз, в отличие от моего пребывания в Дельфах, не она стала причиной моего приступа мизантропии – он был вызван печалью от утраты незаменимых для меня людей. В поддержке я не нуждался, поскольку давно превозмог потребность в утешении. Но мне хотелось узнать, как живет женщина, которую я беспрерывно любил всю свою жизнь.
Спускаясь с Акрополя, я был настолько поглощен своими мыслями, что не заметил одной сцены.
Какой-то скульптор реставрировал статуи портика – некоторые из них разбил ураган. Когда я сбегал по ступеням, одна статуя не выдержала напора зубила и рухнула. Я как раз находился внизу, и она пробила мне голову.
Никогда не забуду своего пробуждения после этого происшествия. Я лежал на костре, который при помощи хвороста пытался запалить какой-то человек с фитилем. Меня сжигали. Наверняка меня сочли мертвым. А может, я и умер?
Я взвыл.
Перепуганная похоронная команда тоже завопила от ужаса.
Неспособный пошевелиться, я крикнул:
– Вытащите меня отсюда!
Но они словно оцепенели. Тот, что помоложе, догадался, что случилось, и выплеснул на разгорающееся пламя ведро воды. Другой схватил одеяло. На помощь прибежали их товарищи. Наконец им удалось укротить и потушить пылающий огонь. Как же обрадовались эти славные парни! Они смеялись и плясали вокруг меня. Еще бы: они, наемники смерти, спасли жизнь! Теперь до конца своих дней они будут рассказывать эту историю…
Меня на носилках доставили на постоялый двор. Чудесным образом воришки не растащили мои пожитки, и я смог вознаградить своих благодетелей несколькими серебряными монетами. Прежде чем покинуть меня, они пригласили ко мне лекарей, каковые, по своему обыкновению, чередовали здравомыслие и несуразности.
Мне потребовалось три месяца, чтобы восстановиться: рана на голове зарубцевалась, волосы отросли, заметные шрамы на лице начали разглаживаться.