Несмотря на ранний час, навстречу ему, поднимая босыми ногами клубы пыли, мчались любопытные ребятишки.
Фекла Захаровна и Маша наблюдали у окна за опускающимся самолетом.
– В сельсовет, начальство из города, – сказала Фекла Захаровна. Она посмотрела на Машу и заметила, что лицо ее побледнело и осунулось, под глазами легли темные тени. – Идите спать, Мария Владимировна. Вон как вас подвело за ночь-то. Не беспокойтесь, я за всем догляжу, а как звонок из города будет – разбужу вас сразу же.
– Да, пожалуй, пойду. Зайду к шоферу – и потом спать, – вяло ответила Маша.
Но спать в этот день ей не пришлось.
Со скрипом открылась калитка, и во двор больницы в сопровождении ватаги торжествующих ребят вошла невысокая полная женщина в просторном сером пальто, в платочке из клетчатого шелка, повязанном под подбородком. В руках она держала небольшой чемодан.
– Вот сюда! Сюда! – суетились ребятишки, забегая на крыльцо больницы.
– Алла Максимовна! – крикнула Маша и, забыв о сне, об усталости, перевернув табуретку, помчалась на улицу.
Вслед за ней бросилась изумленная Фекла Захаровна.
На крыльце Маша протянула обе руки Алле Максимовне, и та, улыбаясь, приняла их в одну свободную руку в черной замшевой перчатке.
В одно мгновение отлегли от сердца Маши и тревоги и сомнения. Так случалось и прежде, на практических занятиях в нервной клинике, когда появлялась около Маши ассистент-невропатолог Алла Максимовна Зорина.
Между стволами березовой рощицы выглянуло солнце, жарким светом загорелись маленькие окна изолятора. Маша почувствовала вдруг небывалый прилив счастья, бодрости.
– Как я рада, Алла Максимовна! – твердила она. Об этом можно было и не говорить: сияющие глаза, яркая краска щек и счастливая улыбка – все выдавало ее радость.
Она отобрала у Зориной чемодан, пропустила ее вперед в двери больницы и даже забыла познакомить с Феклой Захаровной. Алла Максимовна сама протянула сестре руку и назвала себя.
Снимая пальто и перчатки, она сказала Маше, что собралась в районы читать лекции, а за час до вылета ей позвонили из облздравотдела, попросили заглянуть в Семь Братьев по поводу больного с диагнозом лепра.
Зорина села на стул, и Маша впервые заметила, что у нее были уже совсем седые волосы, строго причесанные на прямой ряд. Сутулая спина и опущенные плечи говорили о том, что ей далеко за пятьдесят. Но лицо с живыми глазами и свежим маленьким ртом было румяным и даже молодым. Всю жизнь, увлеченная науками, Зорина не придавала значения своей внешности, не подозревая того, что окружающие отмечали это в первую очередь.
Со спокойствием опытных врачей, которого у Маши еще не было, Зорина не торопясь позавтракала и только тогда надела халат и направилась в изолятор. Она пробыла там больше часа, а потом долго ходила с Машей по аллейке рощи.
Маша, красная, смущенная, как провалившаяся на экзамене школьница, комкала в руках платочек и вот-вот готова была расплакаться.
– Ну решительно все же признаки сирингомиэлии, – тихо говорила Алла Максимовна, – позвоночник искривлен, справа небольшой реберный горб. Вы должны были учесть, что очаг омертвения тканей слишком велик – и это не могло быть без расстройства двигательной сферы. Левая рука у него сильнее правой. И ногти почти на всех пальцах правой руки сходили… И если бы вы внимательно порасспросили его, он бы вам указал на неприятные ощущения в правой половине туловища… Да вы не огорчайтесь, Машенька!
Алла Максимовна остановилась и положила руку ей на плечо.
– Как же не огорчаться, Алла Максимовна, – вытирая платком слезы, отозвалась Маша. – Облздравотдел на ноги подняла. Самолет сюда летел… Вы время потратили… Ну какой же я врач после всего этого!
– Милая девочка! – ласково сказала Алла Максимовна. – Неужели вы думаете, что всю врачебную мудрость должен был дать вам институт? Нет. Вы еще десятки раз ошибетесь, прежде чем научитесь распознавать даже самые простые заболевания. Для врача главное – практика.
Алла Максимовна обняла Машу и медленно повела ее к больнице.
– Вам труднее, чем тем молодым врачам, которые начинают свою работу в городе. Но зато как радостно, Машенька, преодолеть трудности! Вы только подумайте, какое великое дело совершаем мы, врачи: спасаем жизнь человека, избавляем его от болей.
– Я понимаю это, Алла Максимовна! – горячо воскликнула Маша. – Ой, как понимаю!
Они остановились на ступенях больницы.
– Вот мне и хочется пожелать вам, – с улыбкой сказала Алла Максимовна, – чтобы вы «ой как понимали» это и потом, когда тысячи больных пройдут через ваши руки, чтобы вы не очерствели и никогда, никогда не работали по обязанности, без огня и без души… Фекла Захаровна! – крикнула Алла Максимовна со смехом. – Арестанта-то выпустите! Пусть он отведет автомобиль в свой гараж, а на обратном пути я его прихвачу в свою клинику.
Глава седьмая
Федя стоял в толпе молодежи и десятый раз перечитывал в списках принятых в университет свою фамилию. Самый ответственный шаг в его жизни был совершен, и Федя верил в то, что он не ошибся. На белом листе, озаглавленном «1-й курс биолого-почвенного факультета», под номером пять четко напечатаны слова: «Власов Федор Ильич».
Взволнованно билось сердце. Не легко было сдержать себя, чтоб не засмеяться, не заплясать и не броситься обнимать первого встречного.
Он с трудом выбрался из толпы, отошел к окну, присел на широкий подоконник и стал разглядывать лица новых студентов.
Вот, вытянув загорелую шею и закинув голову с пышными темно-рыжими волосами, к толпе подошла девушка. Она то и дело поднималась на носки, тревожными глазами пытаясь поверх голов заглянуть в список.
Потом внимание Феди привлек худой, маленький, как подросток, юноша с узкими плечами и впалой грудью. С ним Федя уже встречался на экзаменах. Этот юноша, очевидно, тоже прочел в списках свою фамилию, и в глазах его, за очками в роговой оправе, светилась радость.
На кого бы Федя ни смотрел в эти минуты – он видел, у кого успех, а у кого неудача.
Он соскочил с подоконника и медленно пошел по длинному коридору. Слева, разделенные узкими простенками, тянулись окна. Они начинались почти от пола и поднимались к самому потолку. Солнечный свет заполнял коридор. Справа белели закрытые двери аудиторий, кабинетов с синими квадратами номеров.
Федя свернул направо, в темный и более узкий коридор. Стены здесь пестрели надписями: «Уходя, гаси свет», «Здесь курить воспрещается», «Уходя, проверь, не остались ли включенными приборы».
Феде захотелось посмотреть в один из кабинетов. Он потянул металлическую ручку, но дверь не открывалась. Тогда он нагнулся и заглянул в скважину замка. В это время дверь бесшумно распахнулась и больно ударила его по голове.
Из лаборатории вышел невысокий студент в черной форменной тужурке с блестящими позолотой наплечниками.
– Извините! – сказал он, пытаясь скрыть улыбку. – Вам что-то нужно?
– Неудачно поинтересовался лабораторией.
Оба засмеялись, дружелюбно поглядывая друг на друга.
– Вы на какой? – спросил студент.
– На биолого-почвенный. А вы кончаете?
– Четвертый курс геологического.
Не сговариваясь, они медленно пошли рядом – студент четвертого курса, уверенный, свой в этих строгих стенах университета, и чужой еще здесь, немного растерянный новичок.
В дверях вестибюля студент остановился:
– Вы комсомолец?
Федя кивнул.
– Ну, значит, встретимся не раз и на комсомольской работе.
Он пошел было, но снова остановился и спросил у Феди его фамилию. Федя сказал.
– У нас с вами, товарищ Власов, очень разные специальности, – почему-то весело воскликнул он. – Мы заставляем неживую природу служить человеку, а вы будете подчинять людям живые организмы! – И студент быстро побежал вверх по ступенькам.
Федя вышел на улицу. Ему показалось, что вернулась весна, с солнцем, с запахами оттаявшей земли. Пригревшиеся на солнышке воробьи со звонким чириканьем порхали по карнизам окон, стайками слетались на мокрую от дождей землю, мелкими шажками бегали по грязи, оставляя на ней тонкие паутинки следов.
Белое четырехэтажное здание университета окружал обширный тополевый сад с дорожками, скамейками и почерневшими старыми беседками. Федя выбрал уединенную скамейку, сел и, приглядываясь к уже пожелтевшим кое-где тополевым листьям, с грустью подумал, что в Сибири слишком короткое лето.
Он нагнулся к влажной земле, прутиком написал: «Заставляют неживую природу служить человеку» – и задумался.
Неживая – значит мертвая, холодная, без души. Служению неживой природе этот веселый, привлекательный студент отдает свою жизнь! Конечно, все это делается для живых людей, но все же… Нет, Федя не мог бы учиться на геологическом факультете. В его воображении встали груды холодных камней, но сейчас же их заслонили живые просторы тайги с шелестами, шорохами, с ласковой полоской неба, скупо проглядывающего среди вершин деревьев.
Где-то в сумраке темной чащи, скрытые буйной зеленью, бьют прозрачные родники. В стороне от людских троп, в первозданной тишине самой непроходимой лесной трущобы, притаилась жизнетворная свет-трава.
К буйному молодому водовороту студенческой жизни Федя привык быстро. Не прошло и недели, как чужие и незнакомые на первый взгляд аудитории, кабинеты и коридоры университета стали такими же родными, как школьные классы.
Он внимательно приглядывался к студентам своего курса, и со многими у него завязывалась дружба.
На лекциях чаще всего он садился рядом с Барановым – худощавым, узколицым юношей в очках. Баранов привлекал Федю своим страстным увлечением науками. На обложках тетрадей, которыми он пользовался, каллиграфическим почерком был выведен его девиз жизни: «Не терять зря ни одной минуты». И он жил именно так. Федя не раз встречался с Барановым в забитых народом трамваях и автобусах: одной рукой он то и дело хватался за металлические поручни, а другой держал перед лицом открытую книгу и увлеченно читал ее, не замечая, что его жмут и толкают со всех сторон. Он жадно читал книги и в перерывах между лекциями, в столовой, в кино.