Как только Паша узнал, что я сибиряк, он очень заинтересовался мной.
На собраниях он садился рядом со мной, подсаживался к моему столику в столовой, проводил время со мной в библиотеках и наконец перешел на жительство в нашу комнату.
Учится он уже на четвертом курсе. О родине своей, о родных говорить не любит. Или очень уж больно ему вспоминать, или он такой бесчувственный. Это мы с Ванькой никак не можем решить.
От меня да от Паши и Ванька заразился любовью к Сибири. Стали мы втроем часто ходить на Ярославский вокзал, встречать поезда, идущие из Сибири. Подойдет к платформе поезд, точно отдуваясь, задохнувшись от быстрого бега, остановится. Смотрим мы, как народ выходит из дверей. Тащат вещи, глазами ищут встречающих, лица у всех взволнованные. Слезы, цветы, поцелуи, чего только не насмотришься!
В эти моменты я всегда представлял свой отъезд. Как тронулся поезд от вокзала моего родного города. Мысленно видел я, как кто-то, подобно мне, прощался с прошлым и тревожно, но вместе с тем с какой-то приглушенной радостью уходил в неизвестное будущее. Наверно, такое же чувство испытывали и мои товарищи. Ванька вспоминал прощание с матерью на Нижегородском вокзале, а в памяти Паши оживали могучие очертания корабля и веселый кочегар, спрятавший его в уголь.
Я представлял, как мчался этот поезд по железным мостам, перекинутым через сибирские полноводные реки, и пассажиры любовались высокими скалистыми берегами, островами в густом снежном серебре. Я видел, как бежал этот поезд по рельсам, ослепительно блестевшим на солнце, проложенным на таежных просторах, которым, кажется, нет ни конца ни края.
Мы стояли на краю платформы. Вдруг кто-то дотронулся до моего плеча. Я оглянулся и увидел летчика, совсем еще молодого, голубоглазого. У ног его стояли два чемодана, лежал сверток с постелью. Он попросил посмотреть за вещами и, получив согласие мое и Ваньки с Пашей, тотчас же исчез в вагоне. Вскоре летчик появился в тамбуре. Он осторожно нес на руках девушку. Она была одета в черный меховой полушубок, пуховую шаль, в белые новые чесанки.
Нас поразило, что девушку не смущало ее необычное положение. Она обвила рукой шею летчика и широко открытыми темными глазами смотрела вокруг с таким любопытством, точно в жизни она не видела ничего интереснее вокзала. Поразило нас и то, с какой простотой и достоинством нес молодой летчик свою необычную ношу, не обращая никакого внимания на устремленные на него любопытные взгляды.
Я сейчас же вспомнил себя: я стыдился ходить на базар, и когда, случалось, мать посылала меня туда, я тщательно завертывал в газету купленные продукты, чтобы не выглянула где-нибудь головка лука или огурец, по которым прохожий сразу же догадается, что был я именно на базаре. «Интересно, как бы я почувствовал себя с этой девушкой на руках», – с любопытством подумал я тогда.
Летчик подошел к нам, поблагодарил и посадил девушку на чемодан. Она приподнялась на руках, передвинулась, удобно устраиваясь на чемодане. Я понял, что она не владеет ногами.
Девушка с улыбкой вопросительно посмотрела на нас, очевидно удивляясь, почему мы не уходим. От взгляда ее мы почувствовали неловкость, но все же не ушли.
«Может быть, вам помочь?» – спросил я.
Не правда ли, дружище, этот поступок был для меня необычным? Кроме того, он оказался роковым. С этой минуты на всех нас свалилось столько обязанностей, волнений, забот, что даже не было времени написать письмо другу.
Девушка Наташа и летчик Виктор оказались братом и сестрой. Наташа с четырех лет, после тяжелой болезни, не владеет ногами. Виктор в этом году окончил школу летчиков и получил назначение в Ленинград. Накануне отъезда ему пришла мысль свозить сестру в Москву, показать ее нашим медицинским светилам. Девушка с радостью согласилась. Мать вначале протестовала. Вероятно, она предвидела то, над чем по молодости лет не задумывались брат и сестра. Но они все же уговорили мать и до Москвы ехали совершенно счастливые: радовались каждому новому городу, из окна любовались лесами, горами, реками.
Виктор был доволен собой: он повез сестру к московским врачам, невзирая ни на какие трудности. Наташа в эти дни верила, что она поправится.
Мне показалось, что тревога охватила их только в тот момент, когда я предложил им наши услуги. По лицу летчика скользнула растерянность. Кажется, только сейчас он вспомнил, что через три дня должен быть в Ленинграде, а примут ли Наташу куда-либо на лечение – неизвестно.
Наташа поняла состояние брата. Она подняла лицо, ободряюще улыбнулась ему и сказала певуче, таким тоном, как говорят обычно взрослые детям:
«Садись теперь, Витюша, рядом со мной на чемодан да подумаем, как быть дальше».
Все, что придумывали они, было просто смешно.
Принято было Ванькино решение. Мы сели на такси и приехали к нам в общежитие. В проходной будке вахтер Илья Иванович подозрительно посмотрел на наших спутников, но когда мы сказали «к нам» – все же пропустил их.
Мы организовали чай, за которым окончательно сдружились с новыми знакомыми. Затем Ванька с Пашей отправились в коридор, «сели на телефон» и принялись звонить во все медицинские учреждения Москвы, которые только приходили им на ум.
Виктор оказался молчаливым, скромным и не очень развитым парнем. Наташа же поразила нас всех своей жизнерадостностью, остроумием. Казалось, все, что было вокруг нас, – наша комната, по-мужски неуютная, мы сами, окно, в которое видны были только крыши домов, – настолько занимало ее, что в настоящий момент другого ей и не нужно было.
Вечером явился Илья Иванович выселять наших гостей. Мы решили пойти на скандал, но все же соблюсти законы гостеприимства. Я позвал к нам девушек-студенток, и они так горячо принялись ухаживать за Наташей, что та даже растерялась.
На другой день общими усилиями нам удалось поместить Наташу в клинику. В этот же день Виктор уехал и так просто, по-детски сказал нам на прощание:
«Верю, что вы замените Наташе меня».
И вот мы стали заменять Наташе брата. Ежедневно носили ей передачи, писали записки и в часы приема навещали ее.
Паша особенно рьяно взялся опекать Наташу. Мы с Ванькой между собой говорили, какое, дескать, доброе сердце у Паши. А у Паши сердце оказалось не просто добрым, а пламенным. Представь себе, Федька, он влюбился в Наташу.
Вскоре подтвердился диагноз, поставленный Наташе в Сибири. Болезнь оказалась неизлечимой, и девушку нужно было отправлять домой.
Наш романтичный, страдающий Паша предложил Наташе выйти за него замуж и остаться в Москве. Но умная девушка отклонила его предложение, ответила ему очень трогательно, но твердо, что только мать в силах любить и терпеть подле себя безногую, не замечая жертвы своей и испытывая от этого даже радость. Тогда Паша заявил, что сам повезет Наташу в Сибирь.
Наташа отказалась и от этого. Ее увезла санитарка клиники.
Страдает Паша или нет – трудно сказать. Как всегда, о себе ничего не говорит, образ жизни ведет обычный, трудовой: днем на лекциях, вечерами в читальне или дома за книгами.
К этой трогательной истории я хочу добавить еще вот что: посещая в клинике Наташу, Паша обратил на себя внимание всего персонала. Все – от уборщиц до профессоров – интересовались его отношениями с Наташей. Там же он познакомился с известным тебе академиком Мышкиным и спрашивал его о свет-траве. Мышкин ее не знает, но заинтересовался ею и дал свой телефон, для того чтобы я позвонил ему через несколько дней. Видимо, он хотел заглянуть в литературу.
Сегодня я разговаривал по телефону с Мышкиным. Он сказал, что такой травы наука не знает. Спрашивал, почему я интересуюсь свет-травой, но я ответил уклончиво. Академик обратил внимание на название травы, несколько раз повторил: «Значительное название».
В самом деле – название замечательное. Оно, Федька, говорит о большущем значении этой травы. Простую траву народ не назвал бы свет-травой…
Федя оторвался от письма и в волнении вскочил.
– Свет-трава! – сказал он и прислушался. – Свет-трава! – повторил он, делая ударение на первом слове. – В самом деле – можно ли так назвать бесполезную траву? Как же я не подумал об этом раньше? – упрекнул он себя. – Ну и молодец же Игорь!
Федя снова взял в руки письмо и стоя перечитал его. Достал из портфеля бумагу, ручку, сдвинул сковородку с недоеденной картошкой, остывший чайник.
«Гей, дружище, будь весел!» – написал он и тихо рассмеялся над этой фразой.
Глава восьмая
Паровоз огласил властным ревом морозный воздух над рудником и, укутавшись клубами дыма, тяжело отдуваясь, потащил за собой восемь новеньких вагонов пригородного сообщения.
Саня вскочила в вагон на ходу, мысленно ругая себя за медлительность. Она забывала о том, что теперь ей вдвое труднее, чем большинству ее товарищей: она работала и училась.
Саня села на скамейку, положила на колени туго набитый книгами портфельчик и задумалась.
С тех пор как она уехала из города, все чаще и чаще думает о Феде. Предположение, что Федя неравнодушен к ней, теперь уже не пугает ее, а волнует и радует. В городе почти каждый раз проходит она мимо Фединого дома, но зайти не решается. А прежде так просто, почти ежедневно забегала к нему…
Два часа прошли незаметно. Поезд замедлил ход. Саня выскочила на платформу. Небо, по-зимнему бледно-голубое, но по-весеннему блестящее, ослепило ее, и она прикрыла глаза рукой. Саня вышла на улицу, щедро залитую солнцем. Солнце играло на окнах домов, на заледеневшем асфальте, на лицах прохожих.
Саня улыбнулась, вздохнула полной грудью и, размахивая портфелем, быстро пошла по улице. Выпавший утром снежок поскрипывал под ногами, и этот скрип напоминал ей звук лыж, когда они легко и послушно несут тебя, куда хочется.