Вахтенный журнал рассказывал о жизни смотрителя в мельчайших подробностях. Точное время включения маяка, точное время его выключения на следующее утро. Погода, проходившие мимо суда. Какие-то из них подавали сигналы, а какие-то были слишком заняты борьбой с бурными водами, чтобы отвлекаться на азбуку Морзе или Международный свод сигналов и сообщать, откуда и куда они направлялись. Иногда смотрители позволяли себе вольность, рисуя завитушки или виньетки, начав записи нового месяца, или даже записывали в шутку, что инспектор Маячной службы согласился предоставить им отпуск за многолетнюю работу, поскольку нигде не регламентировалось, что именно должно быть указано в журнале. Однако на этом список вольностей, которые они себе позволяли, исчерпывался.
Журнал — это святая святых. Янус не являлся специализированной станцией беспроводной связи, и суда не получали от него информации о погоде, поэтому в его вахтенный журнал скорее всего в будущем так никто и не заглянет. Но Том исправно заносил в него все, что могло представлять интерес, и даже получал от этого удовольствие. Сила ветра по-прежнему определяется визуально по шкале Бофорта [5], разработанной во времена парусного судоходства: от «тихо» (0–2 балла, можно двигаться под парусом) до «урагана» (12 баллов, никакие паруса не выдерживают). Тому нравился этот скупой, но точный язык. При мысли о хаосе, наполнявшем его жизнь раньше, о годах лжи и отсутствия всякого представления о том, что, черт возьми, происходило в окружавшем его фронтовом аду, он наслаждался самой возможностью простой констатации фактов.
Вот почему в день появления ялика Том сразу подумал именно о вахтенном журнале. Записывать в него даже самые незначительные события превратилось для него в святую обязанность, которую предписывал не только Регламент Маячной службы, но и законы Содружества. Его информация могла оказаться важным звеном в таинственной цепочке событий, сообщить о котором мог только он, и Том чувствовал себя обязанным сделать это. Сигнальная ракета бедствия, дым на горизонте, прибитый к берегу обломок, который может указывать на кораблекрушение: обо всех без исключения событиях Том аккуратно записывал своим красивым ровным почерком с небольшим наклоном.
Он сидел за столом на маяке и смотрел на авторучку, терпеливо дожидавшуюся, когда ею начнут записывать события за день. Умер человек. Нужно об этом сообщить, чтобы навели справки. Он еще раз заправил в ручку чернила, хотя никакой необходимости в этом не было, и, отыскав в журнале свою самую первую запись, сделанную шесть лет назад по прибытии на остров, пролистал страницы вперед. Дни сменяли друг друга, как приливы и отливы. В какие-то он чувствовал себя абсолютно разбитым после срочного ремонта или бессонной штормовой ночи. Иногда не мог взять в толк, как вообще здесь оказался. А чего стоят полные отчаяния дни, когда у Изабель случались выкидыши? Но никогда раньше запись в журнале не давалась ему с таким трудом. И Изабель так просила его отложить запись на день!
Его мысли вернулись к событиям двухнедельной давности, когда он возвращался с рыбалки и услышал крики Изабель:
— Том! Том! Быстрее!
Он ворвался на кухню и увидел Изабель на полу.
— Том! Что-то не так! — простонала она. — Он выходит! Ребенок выходит!
— Ты уверена?
— Откуда мне знать? — закричала она. — Я не знаю, что происходит! Я просто… Ох, Господи Боже, Том, как же больно!
— Давай я помогу тебе подняться, — предложил он, опускаясь на колени рядом.
— Нет! Не трогай меня! — Она задыхалась и кривилась от боли, с трудом вставляя слова между приступами. — Как же больно! Господи, пощади! — взмолилась она, и на платье проступила кровь.
В этот раз беременность протекала не так, как раньше. Изабель была уже на седьмом месяце, и Том понятия не имел, как ему надлежит действовать.
— Скажи мне, что делать, Изз. Что?
Она неуклюже пыталась стащить с себя трико.
Том приподнял бедра и помог ей, а Изабель заметалась по полу и испустила пронзительный крик, который разнесся по всему острову.
Роды оказались преждевременными и быстрыми. Том беспомощно наблюдал, как из тела Изабель показался ребенок — это был точно ребенок, его ребенок! Такой крошечный и весь в крови — какая-то пародия на младенца, которого они так ждали. Он был перемазан кровью и выделениями женщины, застигнутой врасплох его неожиданным появлением. От макушки до пяток длиной не больше фута, а весом как кулек с сахаром. Ребенок не шевелился и не издавал никаких звуков. Том держал его в руках, чувствуя, что цепенеет от ужаса, и не понимая, что должен делать.
— Дай ее мне! — закричала Изабель. — Дай мне мою малышку! Дай мне ее подержать!
— Это мальчик, — с трудом выговорил Том, не зная, что еще сказать, и передал ей теплый комочек. — Это был маленький мальчик.
За окном продолжал уныло завывать ветер, а послеобеденное солнце отбрасывало золотые отблески на женщину и ее мертворожденное дитя. Старые часы на кухне мерно отсчитывали минуты: природа, казалось, даже не заметила появления и окончания новой жизни. Машина времени и пространства продолжала работать, перемалывая в своих жерновах людские судьбы.
Изабель с трудом приподнялась и оперлась о стену, не переставая убиваться над крошечным комочком, который должен был родиться крупнее, сильнее и выжить в этом мире.
— Мое дитя! Мое дитя! Мое дитя!.. — не переставая шептала она, будто заклинание, способное вдохнуть в него жизнь.
Личико младенца выглядело отрешенным, как у монаха, погруженного в глубокую молитву: глаза закрыты, губы сомкнуты. Он снова оказался в мире, покидать который, судя по всему, ему не захотелось.
А стрелки часов равнодушно продолжали свой размеренный бег. Прошло полчаса, и Изабель не произнесла ни слова.
— Я принесу тебе одеяло.
— Нет! — Она схватила его за руку. — Не оставляй нас!
Том опустился рядом, обнял ее за плечо, и она, судорожно всхлипывая, снова разрыдалась, уткнувшись ему в грудь. Кровь на полу уже начала подсыхать.
Смерть, кровь, слова утешения раненым — как все это было ему знакомо! Только сейчас рядом с ним находились женщина и ребенок, не рвались никакие снаряды, и все вокруг казалось таким мирным и обыденным. В сушилке для посуды аккуратно расставлены тарелки, над духовкой висит полотенце, а противень с пирогом, испеченным Изабель утром, так и продолжал стоять на влажной тряпке, куда она его поставила остудить.
Немного погодя Том спросил:
— Что будем делать с… с ним?
Изабель опустила глаза на остывший комочек у себя в руках.
— Нагрей воды!
Том посмотрел на нее.
— Пожалуйста, нагрей воды.
Не понимая, зачем ей это, но не желая перечить, Том поднялся и разжег огонь в топке водонагревателя. Когда он вернулся, она сказала:
— Налей воды в ванночку. Когда она станет теплой.
— Если ты хочешь помыться, Изз, я отнесу тебя.
— Это не для меня. Я должна помыть его. Потом в комоде с бельем есть чистые простыни. Возьми ту, что я вышивала. И принеси ее.
— Изз, любимая, для этого еще будет время. Сейчас самое главное — это ты! Я пойду и свяжусь с материком. Пусть пришлют катер.
— Нет! — Ее голос не допускал никаких возражений. — Нет! Я не хочу здесь никого видеть! По крайней мере сейчас.
— Но, родная, ты же потеряла так много крови! На тебе лица нет! Нужно вызвать доктора и отправить тебя на материк.
— Ванночку, Том. Пожалуйста!
Когда вода нагрелась, Том заполнил ванночку, поставил на пол рядом с Изабель и протянул ей фланелевую тряпку. Опустив ее в воду, она отжала ее и, обмотав палец, стала с величайшей осторожностью протирать личико младенца, убирая с прозрачной кожицы бурые разводы. Младенец продолжал свое молчаливое общение с Богом, не замечая ничего вокруг. Изабель опустила фланель в воду, прополоскала и, отжав, продолжила свое занятие, не спуская глаз с ребенка, будто надеясь, что его веки дрогнут или что крошечные пальчики едва заметно дернутся.
— Изз, — нежно произнес Том, касаясь ее волос, — ты должна меня послушать. Сейчас я приготовлю тебе чай, положу в него побольше сахара, и ты его выпьешь ради меня. Договорились? Я принесу одеяло и укрою тебя, а сам немного здесь приберусь. Тебе не надо никуда уезжать, но позволь мне тебя полечить. И никаких возражений! Я дам тебе болеутоляющего и других лекарств, и ты их примешь, чтобы сделать мне приятное. — Он говорил мягко и спокойно, будто просто о чем-то рассказывал.
Изабель отрешенно продолжала вытирать тельце. Пуповина и послед по-прежнему лежали рядом на полу. Изабель, похоже, даже не заметила, как Том накинул ей на плечи полотенце. Он вернулся с тазом воды и, опустившись на четвереньки, принялся за уборку.
Изабель опустила в ванночку тельце младенца, стараясь держать его головку над водой. Потом вытерла полотенцем и завернула в чистое вместе с плацентой.
— Том, ты не расстелешь простыню на столе?
Он отодвинул противень с пирогом в сторону и расстелил вышитую простыню, сложив ее вдвое. Изабель передала ему сверток.
— Положи его, — попросила она, и он послушно опустил маленький комочек на стол.
— А теперь мы должны заняться тобой, — сказал Том. — У нас еще осталась горячая вода. Пойдем, тебе надо ополоснуться. Обопрись на меня. Не спеши, вот так. Потихоньку… потихоньку.
С его помощью она добралась до ванны, роняя на пол густые алые капли. Там он уже сам вытирал ей лицо фланелевой тряпкой, время от времени макая ее в воду и споласкивая.
Час спустя Изабель в чистой ночной рубашке и с заплетенной косой легла в постель. Том нежно гладил ее по лицу, пока она в конце концов не уснула, не в силах больше сопротивляться изнеможению и действию таблеток с морфием. Том вернулся на кухню и закончил уборку, после чего замочил грязное белье в корыте. Уже стемнело, и он зажег лампу и, сев за стол, прочитал молитву над маленьким тельцем. Безбрежные просторы и крошечное тельце, вечность и мерный стук часов, обвинявших время в постоянном движении: мир вдруг лишился всякого смысла. Даже в Египте или Франции он не чувствовал внутри такой пустоты. Он видел смерть очень часто. Но на этот раз окружающая тишина, отсутствие предсмертных воплей и разрывов снарядов, казалось, демонстрировали ее безысходность особенно наглядно. Людей, которые расставались с жизнью у него на глазах, оплакивали матери, но родные находились далеко от поля боя, и представить их было невозможно. А видеть ребенка, которого забирают у матери в момент рождения, забирают у единственной женщины в мире, которая была ему дорога, было выше сил Тома. Он посмотрел на тени, которые отбрасывали, как два близнеца, мертвый младенец и пирог, накрытый похожей на саван материей.