Город Муслин известен не только дорогими шелками, но особо тем, что в его пределах обитает глава еретиков, пакостный несторианский патриарх. Несториане столь в зломыслии погрязли, что не только православные святыни не чтят, но и на самого Христа посягнули, будто он не сын божий, а сын человеческий. Мол, говорят, в Апокалипсисе прямо написано, что Христу в царстве небесном ниже Моисея сидеть, и значит, он не единосущен богу отцу, а просто ангел посланный. Даже католики и иконоборцы-армяне до такой срамоты додуматься не смогли.
Обо всём этом Семён довольно был наслышан от других невольников во время бессонных ночёвок в караван-сараях. Хозяевам бывает и невдомёк, о чём рабы в хане́ беседуют, а там речи говорятся непростые. Абдаллы, дервиши, всякой ереси и премудрости проповедники в чистых комнатах не ночуют, спят вповалку с рабами, среди них и речи свои говорят. У кого уши воском не залеплены, тот такого наслушается, что любого книжника — улема иль фарисея — походя за пояс заткнуть сможет.
Однако в Муслин Семён въезжал с опаской. То есть он уже бывал здесь раза три, но тогда он не знал, что за капище в этом городе обретается. Он и о несторианах ничего толком не знал, хотя в городе Мокке, где лучший кофе продают, забрёл-таки в несторианскую церковь. А теперь, разузнавши всё как есть о еретических делах, решил на всякий случай остерегание учинить от недостойных воззрений. Потому сильно смутился, услышав вечером колокольный звон.
Как всюду в мусульманских землях, колокол не звонил, а как бы позванивал, стараясь и закон соблюсти, и внимания к себе не привлечь. И церковь стояла привычно бескупольная, но всё же — церковь, потому как сверху был крест. Вот и думай: заходить или нет? В храм божий попадёшь или в разбойничий вертеп?
Семен в сомнении стоял перед храминой, истинно русским жестом скрёб под тюриком, не зная, как поступить. Такого зеваку на улице увидать всякому приятно, раз человек затылок терзает, значит его в пару минут облапошить можно. Но на этот раз к Семёну подкатился не продавец залежалых товаров и сомнительных святынь — сушёных мощей и всяческих щепок, стёсанных то с креста апостола Петра, то с копья, коим Георгий змея прободил. К такому народу Семён был привыкши и мигом затылок чесать переставал. Случилось так, что к нему подошёл странствующий проповедник. По внешнему виду узнать его ремесло было не слишком просто: вместо колючей абы, в какую наряжались аскеты всех религий, была на нём арабская галабия, правда, грязная и заплатанная, но говорящая лишь о бедности, а не об аскезе. Однако то, как незнакомец начал беседу, сразу показало, кто он таков.
— Здравствуй, брат, — услышал Семён. — Желаю тебе познать истину.
— Спасибо на добром слове, — отозвался Семён. — И тебе желаю того же.
Вежливый ответ содержал тонкую издёвку: обычно проповедники всяческих сект искренне полагали, что истина лежит у них в кармане и они могут ломать её кусками и питать народ откровениями, словно апостолы хлебами и рыбой. Однако Семёнов собеседник не смутился и не окрысился, а вежливо согласился:
— Да, правда скрыта глубоко, и познать её человеку непросто.
— Я православный, — поспешно сказал Семён, желая упредить долгие виляния проповедника.
— Не всё ли равно? — Проповедник удивился почти искренне. — Бог един и останется сам собой, как бы мы его ни называли и какие бы молитвы ни творили лживыми устами. Доходчива лишь молитва сердца. А христианин ты, иудей или мусульманин — не так и важно.
— Возможно, ты прав, — согласился Семён. — Однако мне придётся покинуть тебя, добрый человек, земные дела призывают меня… — Семён щёлкнул ногтем по ошейнику, объясняющему всё яснее слов.
Тем не менее случайная встреча не осталась без последствий. Ночью в бедной части караван-сарая, где вповалку спали рабы и свободные погонщики, бродяги и крестьяне, приехавшие на рынок, Семён снова встретил веротерпимого проповедника.
Южная ночь непроглядно темна, особенно если время выдастся безлунное. В духотной тьме исходят трелями сверчки, и неприкаянный плач шакала вторит им из запредельного далека. Огонёк коптилки, всю ночь мерцающий у ворот хане́, привлекает не столько запоздалых путников, сколько сонмы мотыльков, летучих жучков и прочих эфемерид. Кружок людей, собравшихся вокруг светца, быстро распался, утомлённые работники расползлись по углам, выбирая кошму помягче. Семён, оставшись один, тоже хотел идти на покой, но тут во тьме обозначилась белая фигура, давешний собеседник присел на корточки рядом с Семёном и продолжил остановленную на полуслове беседу, как бы и не прерывалась она долгими дневными трудами:
— Вижу, мудрый раб, ты из тех, кто умеет молиться сердцем. Скажи, какова твоя вера?
— Я православный, — ничуть не удивившись, повторил Семён.
— Слово «мусульманин» значит то же самое, — заметил проповедник, — и «католик», насколько мне известно, — тоже.
Семён пожал плечами: что ж делать, всяк кулик своё болото хвалит.
— У каждого человека своё добро и своя правда.
— Ты прав, — согласился странный собеседник и некстати представился: — Можешь звать меня Меджмуном.
Семён мимоходом подивился неподходящему прозвищу, затем сказал, привычно поковеркав своё имя:
— Меня зовут Шамон.
— Скажи мне, Шамон, тебя никогда не удивляло, что в мире столько зла?
— Нет. Если удивляться каждой несправедливости, придётся весь век ходить с разинутым ртом.
— Но почему так происходит? Ведь ты, наверное, полагаешь своего бога благим и добрым.
— Бог добр — злы люди, — твёрдо сказал Семён.
— Но ведь их сотворил бог. Зачем он сделал их злыми?
— Он сделал их не злыми, а свободными. Иначе они ничем не отличались бы от зверей. А уже потом свободный человек злоупотребил свободой. — Семён обхватил ладонями шею, словно стараясь скрыть и без того невидимый ошейник.
— Приятно слышать мудрые вещи из уст нестарого человека. Скажи мне, Шамон-ата, в чём смысл жизни?
Ответа Семён не знал, однако произнёс без тени сомнения:
— В исполнении предначертанного господом.
— Воля бога, если она такова, как представляют богословы, исполнится и без наших стараний. Жаль, никто не знает наверное, в чём состоит эта воля. Разные люди говорят об этом разное и сходятся лишь в одном: человек создан по образу и подобию своего создателя.
— С этим никто не спорит.
— Но скажи в таком случае, почему адепты всех религий так ненавидят божий образ? Все, начиная с суфитов и кончая христианскими отшельниками, занимаются измождением плоти. Даже ты, мудрый раб, носишь власяницу, терзая плечи жёстким волосом. Вы бичуете себя, возлагаете вериги, искажаете сами себя скопчеством, веря, что делаете это царствия ради небесного. Дервиши гордятся вшами, что едят их плоть, и червями, что копошатся среди гноя. Ты почитаешь иконы, Шамон, а разве сотворённый самим богом образ не выше деревянной доски? Ударить по лицу человека — хуже, чем плюнуть на чудотворную. Однако вы все это делаете. Вряд ли такое единодушие не имеет глубокой причины.
— Мне кажется, — произнёс Семён больше для того, чтобы не молчать, — что ты тоже давненько не умащал свою плоть, и если поискать, то в твоих волосах тоже найдётся несколько гнид.
Меджмун почесал за ухом, поднёс что-то к свету, разглядывая, потом раздавил.
— Я не чту ни бога, ни его образ, — сказал он, — хотя и не терзаю себя ненужными мучениями. Мне просто нет дела до плотской жизни. Моя вера иная.
— Какая же? — задал Семён давно ожидаемый вопрос.
Однако проповедник не пустился в откровения, а спросил:
— Шамон, ты читал священные книги христиан?
— Да! — с вызовом ответил Семён.
— Значит, тебе известно, что господь израильтян ревнив.
— Это всем известно.
— Как может ревновать единственный бог? К кому он ревнует, если он един и сотоварищей и соперников ему нет?
— К ложным богам, несуществующим, но измысленным людской немощью.
Меджмун покачал плешивой головой:
— Сомнительное утверждение, к тому же оно показывает бога мелким завистником. Но я не стану его оспаривать, пусть будет по-твоему. Скажи, когда бог сотворил Адама и супругу его, что он велел и что заповедовал?
— Велел плодиться и размножаться, а заповедовал касаться древа, — ответил Семён, удивляясь странному разговору. Обычно проповедники с ходу начинали изрекать свои истины, не интересуясь знать, что думает собеседник. А этот — расспрашивает, хотя, судя по всему, читал священное писание и разбирается в нём получше Семёна.
— Но ведь люди плодятся через плотский грех…
— Это ныне, — терпеливо объяснил Семён, — а тогда они были наги и не понимали того. В те дни не было греха в плотской любви, как нет его для зверей, которые плодятся безгрешно.
— Ты хочешь сказать, что нарушение божьей заповеди сделало человека человеком, а прежде первородного греха он ничем не отличался от всякого скота? Кто же тогда истинный творец — бог или соблазнитель?
Семён озадаченно крякнул. Вопрос пришёлся в больное место.
— Кто знает, — произнёс он, обращаясь скорее к самому себе, нежели к собеседнику, — возможно, было бы лучше, останься люди в первородной чистоте и бессмысленности. Во многом знании — многая скорби, я не раз испытал эту истину на собственной шкуре.
— А согласился бы ты поменяться со своими верблюдами — не судьбой, она и так не слишком разнится, а сущностью?
Семён вдумался в смысл сказанного, и его обдало жутью.
— Нет.
— Выходит, что смысл жизни всё-таки в знании, даже если оно несёт скорбь. Но тогда останется ли богом тот, кто заповедал касаться древа познания?
— Не кощунствуй, — устало сказал Семён. — Пути господни неисповедимы, не стоит и мудровать об этом.
— Ладно, я согласен. Но бог единый для христиан, иудеев и мусульман, он во всяком случае честен? Всегда ли он исполняет обещанное, карает порок и награждает верных?
— Да. Хотя порой это случается в будущей жизни.
— Возможно, я читал испорченные книги, — с сомнением произнёс Меджмун. — Если это так, то поправь меня там, где я ошибусь. Правда ли, что, изгнав из рая согрешивших, бог велел им питаться всяким произрастанием, а мясную пищу позволил лишь потомкам Ноя после потопа?