[6]. Небытие не страшит, страшит призрачное беспамятство. Знал бы, что так случится, завещал бы стащить себя в крематорий. Конечно, тогда рассыпался бы на несколько лет раньше, но зато не пришлось бы трястись скупым рыцарем над каждой копейкой, ожидая долгой агонии выжившего из ума склеротика.
И живые тоже хороши — не умеют помнить, снесли бы к чёртовой матери ненужный погост и соорудили бы на этом месте танцплощадку. Доходней оно и прелестней…
Щепоть лямишек высыпалась на протёртый стол, а следом весомо брякнул новенький сияющий мнемон, самый вид которого Илья Ильич успел позабыть.
«Как это? От кого?..» дрожащими пальцами Илья Ильич зажал сверкающую драгоценность. Монета долго не поддавалась артритным пальцам, так что Илью Ильича успела ошеломить мысль, что случившееся — просто нелепая галлюцинация. Хотя бывают ли логичные галлюцинации?
Наконец мнемон был зажат между ладонями. Долгое время ничего не происходило, очевидно, тот, вспомнивший, никому не сказал о мелькнувшем воспоминании и вообще никак не отреагировал на него. Илья Ильич терпеливо ждал. Сейчас должно проявиться само воспоминание…
…Солнце, много солнца и жёлтые листья под ногами. И я иду по листьям… сам! Смотрите все, как я сам иду! Я иду, и смешной серый дедушка на скамейке послушно смотрит и улыбается.
Боже, ведь это тот годовалый малыш, что повстречался ему за пять минут до того, как он тормознул машину и отправился в Лахтинский хоспис. Последняя искренняя улыбка, виденная в той жизни. А ещё говорят, что годовалый ребёнок не способен надолго запомнить происходящее! Славный малыш… Хотя какой он малыш, ему уже давно за девяносто… как-то он там? В долгой жизни бывает всякое, но очень хочется, чтобы хорошего досталось больше. Будь счастлив, малыш, и, пожалуйста, не забывай меня.
Авторское послесловиеЗаклинаю вас, помните!
Людям не хочется умирать. Верующим, и атеистам, и тем, кто никогда не задумывался о смысле жизни, одинаково противна мысль о смерти. Как это так, только что я был, и вдруг — раз! — и нету. Нигде. Совсем. Навсегда. Представить такое невозможно, смириться — нельзя, разве что в глубочайшей старости, когда и душа, и тело устали жить и хотят только покоя. На этом основаны все без исключения религии и стыдливые изыскания некоторых безбожников.
Автор этой книги атеист, но умирать мне не хочется даже сейчас, когда почти вся жизнь позади. И уж тем более не хотелось помирать сорок лет назад. Именно тогда я сотворил довольно беспомощное эссе «Никто не хотел умирать, или Третье решение основного вопроса философии». На том бы и успокоиться, но в дело вмешался Андрей Николаев, тот самый, которому посвящен роман «Многорукий бог далайна». Андрей был отчаянным любителем романов и почему-то считал, что я эти романы могу и должен писать. Чуть не всякий мой рассказ он предлагал расписать до романа, предлагал сюжетные ходы, приключения, вставные сцены. А я любил и посейчас люблю рассказы. Да, романы приносят деньги, но рассказы приносят счастье.
В ту пору мы работали над книгой, посвященной идиоматическим выражениям в русском языке. Встречались не скажу что каждый день, но достаточно часто и говорили о вещах самых разных. В том числе я рассказал о своём видении посмертного существования. Не помню, просто рассказал или притащил и дал прочесть «Третье решение». Андрей пришёл в восторг, закричал, что это практически готовый роман. На моё возражение, что здесь нет сюжета, Андрей выдал идею, что каждое воспоминание обращается в монету, и люди отчаянно копят деньги для реализации какой-то давней мечты: сразиться на турнире с Ричардом Львиное Сердце, переспать с Клеопатрой (а Клеопатра захочет?), отправиться в путешествие с Магелланом. А меня идея посмертных денег зацепила совершенно иначе.
Незадолго до того Ронка, моя собака, во время прогулки выкопала из подтаявшего сугроба полиэтиленовый пакет, в котором лежал труп новорожденной девочки. Я вызвал милицию и не знаю, чем закончилась история, но жить она мне не давала. Но теперь у меня появилась возможность написать историю Анюты, девушки, у которой украли жизнь.
Андрей был рад, что я пишу роман, и недоволен, как я его пишу. Он даже спросил разрешение написать свой вариант книги о посмертной жизни. Разумеется, я разрешил, но Андрей так и не написал ничего. А моя книга, вот она, только что вами прочитана.
Роман был встречен читателями очень неоднозначно. Но все, и хулители, и хвалители, говорили, что долго не могли прийти в себя и, как заведённые, вспоминали ушедших друзей и близких. Значит, я не зря старался, значит, книга получилась.
Есть ещё одна претензия, которую в равной степени предъявляют как сторонники, так и противники романа. Многим не нравится, что мнемоны даются равно как за хорошие, так и за плохие воспоминания. Получается, что никакого воздаяния людям на том свете нет. Тут мы упираемся в вопрос, не имеющий ответа: «Что такое хорошо и что такое плохо?» Легко маленьким детям и легко верующим людям, они перекладывают тяжесть решения на чужие плечи. А как быть тому, кто должен решать сам? Один считает поступок замечательным, другой — мерзким. Один хранит воспоминания о любимой бабушке, второй — о злобной старушонке, которая жизни соседям не давала. А ведь это один и тот же человек. Или, скажем, миллионы людей считают Ленина гением, которому мы все обязаны нашей счастливой жизнью. А другие миллионы называют его преступником и негодяем. Мнемонов Ильичу уже не видать, а какой поток лямишек посыплется на него от наших современников? Половина положительных, половина отрицательных?
Дело в том, что природа ничего о справедливости не знает. Хороших людей инсульт разбивает с той же частотой, что и негодяев. И всё же, поскольку мы люди, какая-то надежда есть. Вот, скажем, Герострат, так или иначе его помнят до сих пор. И какая радость ему с тех лямишек? В нынешней жизни он никому не интересен, как неинтересен был и две тысячи лет назад. Он один сидит на груде монеток, не нужный никому. Самое страшное мучение — пытка одиночеством. Конечно, Гитлер сидит в окружении единомышлеников, и ежедневно из мира живых приходят к нему те, для кого он образец. А вот когда в мире живых нацисты переведутся, медленно и постепенно начнётся то самое воздаяние. Хотелось бы побыстрее? Что делать, жернова истории мелют неспешно.
Земные пути
Глава 1Повелитель мечей
Тяжёлый, отполированный временем и штанами, хозяйский табурет был вынесен на улицу под открытое небо. На табурете, небрежно закинув одну ногу поверх другой, сидел доблестный кёниг Фирн дер Наст. А сам хозяин стоял на коленях неподалёку и, ударяя сцепленными руками в грудь, твердил:
— У меня ничего нет! Клянусь пресветлыми богами, у меня нет совсем ничего!
— Верю… — улыбнулся дер Наст.
Торп даже рот разинул от удивления, услыхав такое признание. Но в эту минуту длиннополый чародей Парплеус, стоящий рядом с кёнигом, наклонился вперёд и проницательно возгласил:
— А вот огородник Нежер, спрошенный нами, объявил, что деньги на выплату недоимок — четыре грошена с лишком — ссудил ему ты.
Торп кивнул согласно и робко возразил:
— Но ведь Нежер не вернул мне долг, и теперь у меня ничего нет.
— А ты спрашивал с него?
— Нет, конечно, откуда у огородника такие деньги?
— А у тебя они откуда?
— Продал купцам шкурки двух выдр.
— И тут же кинул деньги огороднику…
Торп вздохнул и чуть заметно пожал плечами, не то признаваясь в собственной расточительной глупости, не то печалуясь, что такой высокоучёный господин, превзошедший премудрости геликософии и дактилономии, не может понять вещей обыденных, очевидных для всякого простака.
— А ещё, — не успокаивался Парплеус, — стало известно, что некая вдова из Маженице также неоднократно получала от тебя деньги.
— На что же мне ещё тратить деньги…
— Значит, они у тебя есть, — обронил слово кёниг.
— Нету!.. — взвыл Торп. — Тогда я охотился на ондатру и продавал шкурки, а нынче — весна, шкура лезлая и ничего не стоит!
— Сейчас он скажет, что не имеет даже медного кёртлинга на хлеб, — заметил Парплеус.
— Истинно так!
— А что же ты тогда тут жрёшь?! Или ты, как девственная блудница, перебиваешься дарами Нота и Зефира? Не вздумай лгать перед лицом господина и выдумывать небылицы! В деревнях голод, а на болоте весной нет никакой пищи!
— Есть, — смиренно возразил Торп, глядя на обличающий перст геликософа. — Корни аира, ряска, но лучше всего — улитки. Здесь прорва самых лучших улиток, даже на виноградниках Монстреля таких не сразу найдёшь. Улиток надо выдерживать три дня на стружках молодого граба, чтобы у них прочистило нутро, а потом самое время тушить их со щавелем и кресс-салатом. Хорошо ещё добавить латук…
Хитроумный Торп мог долго расписывать прелести своей холостяцкой кухни. Прежде этот приём действовал безотказно. Старый кёниг, брат нынешнего повелителя, немедленно размякал от подобных речей, соглашался откушать тушёных моллюсков и в результате забывал, что явился в болотистую глухомань не обедать, а карать слишком независимо живущего мужика. Плохо, когда мужик о себе мнит, от этого убавляются силы сеньора. И кто знает, не из-за Торпова ли угощения настолько ослабел Гляс дер Наст, что не заметил, как брат прячет в рукаве нож.
И вот теперь к Торпу явился новый кёниг — худой и жилистый, которого ничуть не соблазняют кухонные рассказы пронырливого мужика.
Торп с причмокиванием закончил последнюю фразу и выжидательно уставился на непрошеных гостей. Дер Наст сидел с невозмутимым видом. Парплеус, не ожидавший от смерда такого красноречия, выглядел озадаченным; заплетённая в косы борода чародея потемнела от пота. Стражник, пришедший на хутор вместе с кёнигом, стоял столбом и был, кажется, озабочен лишь одним — как бы, не шевельнувшись и не привлекая к себе внимания, согнать с носа перебравшего крови комара. Из всех пришельцев жил лишь мальчишка-прислужник, стоявший за плечом у хозяина. Пучком фазаньих перьев он отгонял кровососов от макушки кёнига, не забывая на отмахе облегчать и собственную участь.