Словно из шума сосен, словно из плеска бьющихся о береговые скалы волн, из тихого шепота молитв рождаются Валаамские сказания…
«Творец и Владыка всего сущего, которого не объявлены пути и неизвестны решения, которые есть мера и определение всему сущему в стремлении к праведности, – всем подает неоскудевающей рукой Свои благодатные дары, и сохраняет каждого, и воздаст по достоинству его».
Глава первая
Существует легенда, что самое название Валаама связано с именем библейского мага и прорицателя Валлама.
«Кто же не удивится Божии пресильной премудрости! – восклицает автор «Сказания о Валаамском монастыре», созданного во второй половине шестнадцатого века. – Откуле тем диким людем вложено есть перьскаго древняго языка именование, Валам нарицаху остров той, ниже в их языце отнюдь таковое речение обретается…»
Современные ученые «библейскую» этимологию отвергают, но вместе с тем признают, что «удовлетворительного объяснения этимологии слова Валаам не существует».
Не существует удовлетворительного объяснения и многим историческим загадкам, связанным с Валаамом…
Предание утверждает, что апостол Андрей Первозванный установил на месте языческого капища на Валааме крест, дабы свет православия озарил северные края.
Никаких документальных подтверждений этому – увы! – нет, но и факты, которые бы опровергали предание, тоже отсутствуют… Все возражения насчет удаленности Валаама, что приводятся, как в светской, так и в церковной литературе, не выдерживают критики…
Совершенно справедливо говорил по этому поводу святитель Игнатий (Брянчанинов):
«Почему не посетить ему (апостолу. – Н.К.) место, освященное для богослужения народного, и там не насадить богопознания и богослужения истинного? Почему не допустить мысли, что сам Бог внушил Апостолу это высокое, святое намерение и дал силу к исполнению его? Дикость, малоизвестность страны – дальность, трудность путешествия – не могут быть достаточною, даже сколько-нибудь сильною причиною, чтобы отвергнуть это предание. Немного позже времен апостольских ходили путями этими целые воинства, почему же не пройти ими Апостолу, водимому десницею Божиею и ревностью апостольскою?»
Но если вопрос о пребывании апостола Андрея Первозванного на Валааме существует на уровне предания и, как предание, важен для истории монастыря, то с непосредственными основателями монастыря преподобными Сергием и Германом все обстоит гораздо сложнее.
Так получилось, что даже годы их земной жизни разные исследователи определяют по-разному.
Одни считают, что Сергий был учеником апостола Андрея Первозванного, а Герман – учеником Сергия… Другие считают преподобных греками, прибывшими на русскую землю в свите равноапостольной княгини Ольги, но многие историки переносят их земные жизни в тринадцатый, а кое-кто и в пятнадцатый век. Интервал разночтений и тогда растягивается без малого на пятьсот лет, покрывая едва ли не половину всей истории России…
Между тем совершенно точно известно, что в 989 году, когда равноапостольный князь Владимир еще только крестил в Днепре киевлян, ушел из Валаамского монастыря преподобный Авраамий. Он уединился на озере Неро в Ростовской земле, и здесь вручил ему евангелист Иоанн Богослов жезл, которым предстояло Авраамию сокрушить особо почитаемое идолище – Велеса.
Как к язычникам Ростовской земли, преподобный Авраамий Ростовский приходит и к современным историкам, чтобы жезлом, который вручил ему евангелист Иоанн Богослов, разрушать капища их построений и свидетельствовать, что Валаамский монастырь существовал до крещения Руси и, значит, является самым древним русским монастырем, а сам преподобный Авраамий Ростовский – первым валаамским святым, слава которого просияла по всей Руси…[5]
Косвенно подтверждается факт существования Валаамской обители еще во времена языческой Руси и то, что уже в начале двенадцатого века были обретены мощи основателей монастыря Сергия и Германа. Древние новгородские летописи сообщают об обретении мощей преподобных Сергия и Германа и перенесении их в Новгород во время шведского нашествия 1163–1164 годов…
Увы… Чрезвычайно затрудняет изучение истории монастыря отсутствие надежных источников, и этому обстоятельству, вероятно, и обязаны мы тем, что серьезные историки избегают валаамской проблематики…
И возникает вопрос о причине исчезновения или изъятия из научного оборота этих источников.
Более того… Ответ на этот вопрос позволяет, если не компенсировать в некоторой степени утрату источников, то хотя бы предположить, какие сведения могли содержаться в них.
Пограничное месторасположение Валаамских островов сделало их, как и всю Карелу, предметом территориального спора между Новгородской республикой (а затем Русью) и Швецией, и, казалось бы, чисто научный вопрос – когда же возникло православие на Валааме? – приобрел в силу географического положения монастыря значение политическое.
Известно, что многие, связанные с валаамскими древностями, документы были вывезены в начале семнадцатого века в Швецию (так называемый «делагардиевский сундук с Новгородскими актами») и до сих пор находятся в шведских архивах… А с другой стороны, можем ли мы твердо утверждать, где – в огне вражеских нашествий или в печи новгородских владык – больше исчезло древних валаамских рукописей?…
Предположение это выглядит несколько диковатым, но если разобраться, то окажется, что оно не лишено основания…
Во-первых, древнему Новгороду зазорно было осознавать, что «Путята крестил Новгород огнем, а Добрыня – мечом», когда совсем рядом, уже целые столетия сиял светильник Валаама. Во-вторых – по важности это обстоятельство следовало бы поставить на первое место! – принятое еще до крещения всей Руси православие противоречило принципам территориальной централизации истории Руси и как бы отделяло историю Валаама от русской истории, давая тем самым основания для размышлений о независимости территории островов от Новгорода…
Поэтому в Новгороде неоднократно («Сказание о Валаамском монастыре» – одна из них!) предпринимались попытки «омолодить» валаамское православие, идентифицируя запись в Новгородской Кормчей книге: «В лето 6837 (1239) нача жити на острове на Валаамском озере Ладожском старец Сергий», с указанием даты основания монастыря.
Эта запись, как мы говорили, противоречит Софийской летописи, которая свидетельствует, что еще в 1163 году были обретены мощи преподобных Сергия и Германа. А сколько других свидетельств, подтверждающих древность монастыря, было утрачено?
Разумеется, пока спор шел в рамках православной традиции, никто не покушался на преподобного Авраамия, стоящего с посохом, дарованным ему евангелистом Иоанном Богословом, на защите древности валаамского православия…
Тогда существовало как бы две истории…
Политически выверенная история Валаама, необходимая для доказательства, что Валаам исконно новгородская, а значит, и русская земля; и церковная история, которая, не опровергая историю политическую, вела отсчет истории Валаама с времен Андрея Первозванного…
Как это ни удивительно, но истории эти вполне могли существовать параллельно. Многие факты политической истории – и это как раз и доказывает искусственность ее – подходят для любой истории…
Ведь, если разобраться, даже запись о позднейшем основании монастыря на Валааме ничему не противоречит. Преподобные Сергий и Герман основали (смотри житие Авраамия Ростовского) монастырь во имя Живоначальныя Троицы…
Валаамский Спасо-Преображенский монастырь мог быть основан и позднее, и его основание не перечеркивает предыдущей монастырской истории Валаама…
Но такое параллельное существование двух историй было возможно только во времена Святой Руси, когда высоко было уважение к церковному преданию вообще…
В послепетровские времена, когда Валаам окончательно закрепился за Российской империей, закрепили и «младшесть»[6] Валаамского монастыря уже на уровне официальной историографии.
И хотя преподобный Авраамий Ростовский с жезлом, полученным от евангелиста Иоанна Богослова, продолжал опровергать эту ложь, на это уже не обращали внимания. В послепетровской Руси и сам Авраамий стал преданием…
Мы останавливаемся на спорах о древности Валаамского монастыря потому, что и сейчас они не утратили своей духовной остроты. Вглядываясь в историю Валаама, ясно видишь, что строительство православного государства и распространение православия отнюдь не тождественные друг другу процессы. Валаамское православие, не ощущая себя официальной идеологией, не нуждалось в «мече и огне» для укрепления и распространения.
С лучами света сходны подвизающиеся на островах подвижники.
В двенадцатом веке уходит из Валаамского монастыря преподобный Корнилий. Ему предстоит основать первый на Онежском озере, Палеостровский, монастырь…
В четырнадцатом веке уйдет с Валаама на другой ладожский остров, Коневец, преподобный Арсений…
1429 год. Покинули Валаам преподобный Савватий, а следом за ним и преподобный Герман – будущие устроители Соловецкой обители…
1484 год. Узрев Великий небесный свет, что сиял в той стороне, где текла Свирь, уходит с Валаама, чтобы основать свой монастырь, преподобный Александр Свирский…
А еще подвизались в Валаамском монастыре преподобные Евфросин Синоезерский, Афанасий Сяндемский, Адриан Ондрусовский… И не будем забывать о новгородском архиерее Геннадии, выходце из валаамских монахов, который, когда сгустились над Русью мрачные тучи ереси жидовствующих, бесстрашно обличал еретиков, где бы – в великокняжеском дворце или митрополичьих палатах – не скрывались они. И был, был еще Герман Аляскинский, валаамский инок, просветитель алеутов…
13 декабря 1837 года – самый разгар смуты на Валааме – преподобный Герман попросил зажечь перед иконами свечи и во время чтения Деяний Апостолов мирно отошел ко Господу. Святитель Герман проповедовал христианство на Аляске и Алеутских островах. Подобно древним пустынникам, сорок лет вел он подвижническую жизнь на Еловом острове, переименованном им в Новый Валаам…
Валаамское предание утверждает, что, установив крест на острове, святой апостол Андрей Первозванный обратился к местным жителям со словами проповеди. Продолжением этой великой апостольской проповеди и были деяния разошедшихся по всему русскому Северу валаамских иноков.
Глава вторая
Словно из предутреннего тумана очертания береговых скал, проступают из прошлого исполинские фигуры валаамских подвижников. Как скалы, не похожи они друг на друга, и так же, как скалы, трудно различить их издалека…
В Житии преподобного Александра Свирского сказано: «от великих трудов кожа на теле его сделалась такой жесткою, что не боялась и каменного ударения». А это: «Когда он начинал класть поклоны, железо вериг так нагревалось, что становилось совершенно горячее» – из жизнеописания игумена Дамаскина…
И смотришь на его портрет работы Федора Ивановича Иордана и понимаешь, что никакого преувеличения нет в этих словах. Не лицо у игумена, а глыба валаамского гранита…
Мы не удивляемся, читая жития Авраамия Ростовского или Александра Свирского, отсутствию деталей, подробностей и психологических мотивировок событий, происходивших со святыми. Это древность для нас…
Жизнь игумена Дамаскина – к древностям не отнесешь. Она не удалена по времени, и свидетельств, и различных документов – одних только писем около двух тысяч! – сохранилось вполне достаточно. И все же жизнеописание игумена Дамаскина своей откровенной чудесностью неотличимо от самых древних житий святых.
Чудесна встреча паломника-калеки Дамиана с белобережскими старцами, когда останавливаются они, чтобы поклониться будущему игумену Валаама…
Чудесно, как будто списано из древних преданий, и возвышение Дамаскина. Он не проходит никаких промежуточных ступеней… Более того, он и не помышляет об административной карьере… Но вот приезжает на остров архимандрит Игнатий (Брянчанинов), приезжает, словно только для того, чтобы разглядеть в монахе-отшельнике человека, способного возглавить монастырь на стыке эпох русской святости, способного соединить в себе их, и каким-то чудодейственным образом из монаха-отшельника является великий игумен…
Таинственно и прекрасно происходящее преображение…
«17 ноября о. игумен Вениамин получил обо мне сведение, чтобы не медля нимало выслать меня в Петербург, а мне 18-ого письмо отдал, и при том сказал, что Архипастырь тебя любит и потчивал в иеромонаха. И объявил мне ехать в Петербург того же месяца 22-ого дня…»
23 ноября 1838 года в 9 часов утра впервые за последние восемнадцать лет Дамаскин покинул Валаам.
Конец ноября – не самое благоприятное время для плаваний по Ладоге. Не так и велик путь от Валаама до Кексгольма (Приозерска), но добрались туда только через два дня. Дальше добирались на телеге по осенней, едва стянутой морозцами грязи. Год выдался неурожайный, все лето лили дожди, не давая дозреть хлебам. Притихли в ожидании надвигающегося голода деревеньки и хутора…
Ночевали в Паргалово. В Сергиеву пустынь приехали только утром, 27 ноября.
В монастыре шла обедня, и Дамаскин пристал, как он говорит сам, на кухне, не беспокоя никого и не торопя с решением своей судьбы.
Впрочем, на кухне пришлось пробыть недолго. Сразу после обедни его призвал архимандрит Игнатий (Брянчанинов) и «взял в трапезу, с братиею».
После трапезы архимандрит снова беседовал с Дамаскиным. Беседа была долгой, а «довольно побеседовав», архимандрит Игнатий велел определить гостя в Казначейской келье.
Два дня прожил Дамаскин в Сергиевой пустыни.
Во вторник, 29 ноября, архимандрит Игнатий (Брянчанинов) повез его с утра в Петербург.
В этот день с Дамаскиным беседовал Высокопреосвященнейший Филарет, митрополит Московский, Высокопреосвященнейший Серафим, митрополит Санкт-Петербургский, викарный епископ Венедикт и, наконец, обер-прокурор Священного Синода, граф Н.А. Протасов, объявил Дамаскину, что согласно монаршей воле, ему надобно готовиться к немедленному посвящению во иеродиаконы, а затем и в иеромонахи.
В рассказе Дамаскина о пребывании в Петербурге отмечены самые малозначительные подробности…
Например, посещение Духовной Консистории, где прописал Дамаскин свой билет на жительство в Петербурге… Или икра, которой угощал его наместник Александро-Невской лавры отец Аарон…
И вместе с тем – о содержании двухчасовой беседы со святителем Филаретом не сказано ни слова. Между тем именно во время этой беседы и решалось: быть Дамаскину игуменом или нет.
Более подробно монастырское жизнеописание извещает о встрече Дамаскина с другим Филаретом – митрополитом Ярославским…
«В 4 часа приехали лошади, стало уже темно и поехал я на Ярославское подворье, о. Архимандрит (Игнатий (Брянчанинов). – Н.К.) уже там был. Доложили обо мне Высокопреосвященнейшему. Когда я предстал перед ним, он взглянул на меня любезно, благословив, посадил близ себя, кое-что спрашивал, между прочим увещевал продолжать отеческий путь…»
– Когда Владыка станет посылать тебя в начальники, смотри, не отказывайся! – сказал он.
– Благословите и вы, владыка! – попросил Дамаскин.
– Божие благословение да с тобою будет! – осеняя Дамаскина крестом, сказал Митрополит. – Возьми вот мое благословение, келейные четки. Смотри, не отдавай никому – они иерусалимские.
– Спаси Господи!
– А мне свои отдай!
– Да мои-то худенькие совсем… Совсем ветхие стали…
– Ничего-ничего… Давай сюда…»
Кажется странным, что, не потратив ни одного слова на описание беседы с Филаретом, митрополитом Московским, так подробно рассказывает Дамаскин об обмене четками с Филаретом, митрополитом Киевским…
Но если предположить, – а это предположение весьма вероятно! – что это были те четки, которые подарил Дамаскину четверть века назад монах, встреченный им на дороге в скит Всех Святых, то все становится понятным… Обмен четками превращается в символический акт и знаменует завершение важного этапа в духовном становлении Дамаскина…
В субботу Дамаскин исповедался у старца Серафима, епархиального духовника, принял, как он говорил, «присягу» и в воскресенье, 4 декабря, на память святой великомученицы Варвары и Иоанна, был посвящен во иеродиаконы, а через два дня, на память святителя Амвросия Медиоланского, в храме Святого праведного Лазаря, в Александро-Невской лавре, Дамаскина рукоположили в иеромонахи.
30 января 1839 года, на память трех Святителей: Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Дамаскин был произведен в Петропавловском соборе в игумены. 14 февраля последовал и Указ – быть Дамаскину настоятелем Валаамского монастыря.
Любопытно, что на следующий день, 15 февраля, хотя он и не мог знать об этом совпадении, отправился с Валаама в Оптину пустынь старец игумен Варлаам.
Игумены – бывший и настоящий – встретились на подворье. Купили отцу Варлааму шубу в дорогу, и он уехал, сопровождаемый отцом Исаакием в Оптину; а игумен Дамаскин, в сопровождении архимандрита Игнатия (Брянчанинова), поехал на Валаам…
Хотя и случайной была встреча бывшего и нового валаамских игуменов, но как глубоко символична она, какого высокого значения исполнена!
Двадцать два года назад паломник Дамиан встретил на дороге белобережских старцев, которые поклонились ему, узнавая в нем будущего валаамского игумена… Мы рассказывали, что, по сути дела, Дамаскин был взрощен благодаря молитвам и поучениям ученика этих старцев, и в игумены поставлен тоже благодаря другому их ученику…
И вот теперь, когда завершился этот этап в жизни и самого Дамаскина, и всего Валаамского монастыря, – такая случайная и такая неслучайная встреча-прощание с игуменом Варлаамом, который уезжает с Валаама в Оптину пустынь, где уже обосновался преподобный Лев Оптинский, завершив «белобережские» странствования по русским монастырям. В каждом из этих монастырей (на Валааме – отца Клеопы, в Александро-Свирской обители – отца Феодора) в утешение и в помощь ученикам остались белобережские могилки…
Валаам и Оптина пустынь…
Приветствие, сделанное будущими оптинскими старцами будущему игумену Дамаскину, и прощание новоначального игумена Дамаскина с новоначальным насельником Оптиной пустыни, бывшим игуменом Варлаамом…
Великие, исполненные небесным светом картины, явленные в поучение нам, притекающим к молитвенному заступлению наших святых…
Встречей и расставанием с игуменом Варлаамом и завершаются петербургские торжества по случаю поставления в игумены Дамаскина. Новый игумен отправляется на Валаам.
И снова, как и два десятка лет назад, когда в первый раз возвращался Дамаскин – тогда еще Дамиан! – в монастырь, зазвонил большой колокол…
Было это 5 марта 1839 года, в воскресенье, после ужина…
Глава третья
Светозарная, знакомая каждому евангельская история о дне Пятидесятницы, когда свершилось схождение Святаго Духа на Апостолов…
«И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились.
И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них.
И исполнились все Духа Святаго, и начали говорить на иных языках, как Дух давал им провещевать…»
И изумлялся тогда народ – непостижимо было, что необразованные рыбаки из Галилеи сумели заговорить так.
И вот уже два тысячелетия дивятся люди, какие перемены совершаются в человеке по мере стяжания им Святаго Духа…
Дивимся и мы, размышляя о переменах, произошедших в монастыре с неграмотным крестьянским юношей Дамианом, принявшим в постриге имя Дамаскина.
Потаённо, в сокровенной тишине уединения, совершалось стяжание Святаго Духа… Но пришел день 30 января 1839 года, когда был возведен Дамаскин в сан игумена, и перед всеми явился человек, свободно излагающий свои мысли, постигающий сокровенные тайны человеческой души, умеющий говорить с философами и сановниками, художниками и купцами…
Об этом убедительно свидетельствует сохранившаяся переписка Дамаскина.
«Вы ищете от меня слово утешения; вот постоянное утешение, постоянная причина спокойствия – принимать все, случающееся с нами в жизни, как от благодетельной Руки Божией, – пишет он. – Тогда не будет места ни печали, ни заботе излишней, сердце верующее тогда будет всегда в радости о Господе, благодетеле и Учителе!»
Святитель Игнатий (Брянчанинов) считал настоятельское служение самым трудным монастырским послушанием.
«Это не есть начальство сего мира… Это – бремя легкое и вместе с тем тяжкое. Эти рамена должны носить немощи всего братства. Какая крепость должна быть в раменах этих! Какое нужно иметь настоятелю великодушие, какое самоотвержение! Нужно полное забвение своего Я, чтоб эта угловатая и жесткая буква не ранила, тем более не убила никого из ближних».
Начиная с 5 марта 1839 года, когда приехавший с архимандритом Игнатием иеродиакон Марк прочитал Указ: игумену Дамаскину принять монастырь, а игумену Вениамину, по неспособности его править монастырем, уехать в Вологодскую епархию на покой, когда клиросные пропели тропарь и кондак Преподобным Сергию и Герману, Дамаскин принял бремя монастыря и понес на своих раменах немощи всего братства. С присущей ему энергией начал он наводить порядок на Валааме.
Насколько это было непросто, свидетельствует история удаления из монастыря Феоктиста. Его увидели днем в нетрезвом виде, и необходимо было осмотреть его келью, чтобы проверить, есть ли там еще горячительные напитки.
Со словом увещевания Дамаскин пошел в келью Феоктиста. Но тот не собирался раскаиваться, начал поносить игумена нелепыми и грубыми словами, угрожать… Наконец, он бросился на Дамаскина с кулаками, и тот вынужден был уйти…
Феоктиста пришлось перевести в Коневский монастырь…
Бунт его был вызывающе нелепым, но не беспричинным. Дамаскина произвели в сан игумена и поставили настоятелем из простых монахов. Старшей братии, втайне стремившейся к власти, трудно было смириться с его возвышением, им казалось, что сорокачетырехлетний Дамаскин несправедливо обошел более старших по возрасту и способностям монастырских отцов.
Духовное неповиновение тогда, как вспоминали очевидцы, «рожном стояло».
Из двух, заключенных один в другом, периметров составлено здание Валаамского Спасо-Преображенского монастыря…
Внутренний возвели еще при отце Назарии, внешний достраивали уже на памяти Дамаскина, в игуменство Иннокентия…
Но и двойные стены не всегда защищают от бурь. Порою кажется, что всеми ладожскими ветрами продут двор монастыря. И странно, но иногда, здесь, внутри двух прямоугольников, ветер сильнее, чем на озерном берегу…
И никогда, ни в пустыньке, ни на скиту Всех Святых, не дули Дамаскину такие сильные ветры. И не отвернуться, не спрятаться было от них, надо было вести монастырь сквозь все бури.
«Господь не дал жезла грешных на жребий праведного, – говорит монастырская биография Дамаскина. – Господь видимо благословил труды его великие… Первее всего, приняв жезл правления, о. Дамаскин обратил свое внимание и старание на приведение в добрый порядок внутреннего монастырского духовного строя жизни и, как мудрый ловец, с самого начала наметил верно стрелу к назначенной цели, не вдруг напрягал лук, но исподволь, чтобы не оборвалась тетива и не сломался бы. Постепенно, но неуклонно и неустанно начал о. Дамаскин восстанавливать прежнее внутреннее благоустройство, сообщенное монастырю еще в 1787 году о. игуменом Назарием – старцем великой духовной опытности и мудрости, и достиг своей цели, привел обитель в самое цветущее состояние. Братство ея возросло, нравственные силы ея развились, во внутреннюю жизнь ея вдохнут был божественный огонь истинного подвижничества».
Эта лестная характеристика подтверждается цифрами и фактами. Неуклонно росла при Дамаскине численность обители. Уже в 1852 году она составляла 172 человека. В 1868 году – 234 человека, в 1881 году, году кончины Дамаскина, – 263 человека.
При этом подчеркнем сразу, что Дамаскин гораздо более сил уделял тому, чтобы не пропустить в монастырь нежелательных людей, чем привлечению будущих иноков.
Но это ведь одно и то же.
Дамаскин ясно понимал, что удаление из монастыря подначальных и служит привлечению в него тех, кто действительно хочет найти путь спасения…
«Они (подначальные. – Н.К.) как адская, неистощимая картечь, помещаемая между дивными звеньями золотой монашеской цепи, потрясательными взрывами расторгают эту небесную цепь, – и ужасающим треском далеко оглашают окрестности».
Снова и снова повторяет Дамаскин, что на монашество «восстают плотолюбивые протестанты. В монашестве они ищут грязных сторон, на монашество изливают они свою фанатическую злобу. Всякий монастырский человек с длинными волосами и с кожаным поясом – для них уже монах, проступки такого лица они вменяют монашеству. И как часто омерзительно грязны, поразительно скорбны бывают поступки этих лиц, – и они пластами ложатся на славу Церкви Православной, – православное монашество».
«От этого народа, Батюшка, ожидать хорошего решительно ничего нельзя. Образ мыслей у них самый развращенный, язык в высшей степени ядовит, и они здесь имеют полную возможность беседовать с братиею и посетителями, – и страшный яд у них разливается по всем концам России, ибо отовсюду приезжают богомольцы на Валаам».
Удивительно точно перекликаются эти прошения Дамаскина с уже упоминавшимся нами письмом преподобного Амвросия Оптинского, печалившегося, что где ни начни духовное лицо открыто проповедовать, что вне Православной Церкви нет спасения, сановитые иноверцы оскорбятся. От такого положения русское православное духовенство и получило как бы навык и укоренившееся свойство говорить об этом предмете уклончиво…
Перекличка тут, прежде всего, в сходности оценки положения, в котором оказалась Русская Православная Церковь после реформ, осуществленных первыми Романовыми, и в стремлении насколько возможно исправить это положение…
Конечно, можно рассуждать, что Петр I и его последователи, превращая монастыри в психлечебницы, инвалидные дома и тюрьмы, преследовали лишь утилитарные цели, хотели, чтобы монастыри приносили практическую пользу государству… Но как можно не замечать, что возлагаемые на монастыри дополнительные, совершенно не свойственные им обязанности, позорят Русскую Православную Церковь? Впрочем, разве не позором Церкви была отмена Петром I, тайны исповеди, или приказ его внука, Петра III – не считать за грех отступления от седьмой заповеди…
Дамаскин приводит поразительный пример…
Отставной флота лейтенант Николай Киреев самым оскорбительным образом поносит монашеский сан, насильно врывается в кельи посетителей, учит разнообразному злу новоначальных, а тех, кто уклоняется от общения с ним, грозится зарезать. В трапезной самовольно садится на настоятельское место и площадной бранью поносит настоятеля, устраивает драки во время церковной службы…
Конечно же, освободиться от таких «насельников» монастырю было необходимо.
И Дамаскину удалось достичь этого…
Бесчисленные жалобы обрушились на Дамаскина, когда он начал свою настоятельскую деятельность. Объяснения по поводу их поначалу определяли переписку Дамаскина. Польза от объяснений лишь в одном – мы ясно представляем сейчас, как жил валаамский игумен, как была устроена им монастырская жизнь…
Как сказано в «Валаамском слове о Валаамском монастыре», «Богослужение совершается с точным соблюдением устава; в нем и прекрасное благоговейное чтение, и стройные умилительные тоны столпового напева, и величественные монашеские лики, и светлые сонмы священников, и многочасовая продолжительность, одним словом все свидетельствует, что оно составляет сущность жизни и единственную отраду обитателей Валаама. И тихие дни святого поста и торжества праздничные имеют здесь особенные, свойственные им, вполне приличные оттенки. Дни святой Пасхи исполнены невыразимого духовного наслаждения».
«Невыразимое духовное наслаждение» доставляли и обычные, непраздничные церковные службы на Валааме.
«А пение? – писал профессор Петербургской Духовной академии А.А. Бронзов. – Два чудесных хора… На правом – тенор необычайной, воистину редкой силы… Внушительные басы… Пение некоторых номеров соединенными – правым и левым – хорами было потрясающе величественно. Валаамские напевы не похожи на столичные и производят непередаваемое впечатление. Трудно уловить их, но они очаровательны и ближе нашему уху и сердцу, чем надоевшая всем, часто нелепая “итальянщина”… А взглянули бы вы на лица певцов… Мужественные, убежденные… Так и кажется, что их – этих иноков – ничем уже не совратить с их правого пути. Так и кажется, что кроме Бога, ничто другое уже не наполняет их души в эти минуты».
Ну а в обычные дни, вечером, когда служили девятый час, вечерню и повечерие с акафистом, обязательным было только участие в вечернем правиле, а в остальных службах – лишь свободных от послушания иноков. Разумеется, это не значило, что они прерывают молитву, ибо ничего не делалось на Валааме без нее… Труд и молитва и составляли жизнь обитателей Валаама.
Вместе с братией трудился и игумен. Двери его кельи не закрывались с утра до вечера не только для монахов, но и для рабочих и других посетителей. На Валааме ничего не делалось без благословения настоятеля – это Дамаскин поддерживал строго! – и ему нужно было вникать во все мелочи.
В книге «Мужицкая обитель» В.И. Немирович-Данченко пишет, что игумен сам был из крестьянской семьи, и ему больше нравились простые работящие монахи. Запах трудового пота, по мнению Немировича-Данченко, был для Дамаскина ароматом, мозолистые руки – добродетелью. И он якобы нарочно выдерживал образованных иноков на черной работе, чтобы узнать, есть ли в них достаточно послушания монастырскому начальству.
С этим утверждением можно согласиться лишь частично. Видимо, нужно различать подлинное образование от образованности, насыщенной модными тогда либерально-демократическими воззрениями, которые, конечно же, необходимо было сгонять, как лишний жирок, на тяжелой работе.
Но это касается только необходимости «притомить» подчинившего себе человека беса либерально-демократических воззрений, а к самому образованию у Дамаскина никакого отвращения не было и быть не могло.
Среди братии монастыря были и весьма образованные люди, как, например, иеромонах Матвей, в прошлом профессор Петербургской Духовной академии, или главный «историограф» монастыря – иеромонах Пимен.
Более того – монастырь сам был школой.
Здесь братия обучалась не только духовной грамотности, но и обычной. Вот ведомость за 1846 год. Братии тогда было 105 человек: 55 – монахов и 50 послушников. 11 монахов читали хорошо, 18 – достаточно хорошо, 26 – из-за слабого голоса! – в церкви читать не могли. У послушников грамотность была слабее. Хорошо читало трое, довольно хорошо – 24 человека. Тринадцать послушников обучались грамоте.
Впрочем, лучше всего об образовании сказал сам игумен Дамаскин, произнося 20 октября 1865 года поучение братии:
– Отцы святые и братия, покажите делом ваши добрые дела, да видящие их прославят Отца вашего иже на небесах. То есть, например, когда будут посетители мирские, не будьте падки с ними много говорить, особенно протягивать руки, что-нибудь принимать от них. Тогда они, мирские, увидят, что здесь не от нужды и не по нужде сидим, но совершенно Бога ради. Если же, напротив, будем излишне ласкаться к ним и давать им некоторое понятие, что не поделятся ли они чем-нибудь от щедрот своих, тогда мы прямо покажем, что здесь мы сидим по нужде или от нужды – обое горе, от него же входит соблазн. Поэтому и прошу вас, возлюбленные: Бога любите, от мира бегите, в келье сидите. Келья всему добру научит, и седяй в ней Бога ради, никогда не соскучит!
Келья – вот школа игумена Дамаскина.
Господь – Учитель в ней…
Глава четвертая
Божьим чудом называется то, что удалось совершить игумену Дамаскину за сорок лет настоятельской деятельности.
Словно, чтобы вразумить «разбуженное декабристами» население столицы Российской империи, расцветает вблизи нее осиянный Божественным светом архипелаг.
«Теперь на каменистых горах Валаама в обилии растут разных сортов яблони, сливы, вишни, арбузы, дыни и прочее, – восхищенно говорит современник. – По островам стадами ходят никем не тревожимые красивые северные олени. Леса превратились как бы в обширные сады, разрезанные широкими, удобными дорогами. Повсюду видны святые кресты, часовни, домы. Повсюду благоухает богоданная жизнь, повсюду слышится славословие Божие…»
1840 год. Перестройка скита Всех Святых. Строительство восьми одноэтажных небольших каменных корпусов и ограды.
1847 год. Начало строительства гостиничного дома на 100 номеров.
1849 год. Строительство в скиту Всех Святых двухэтажной церкви по проекту А. Горностаева.
1853 год. Строительство церкви Николая Чудотворца на Крестовом острове, переименованном по этому случаю в Никольский.
1855 год. Строительство церкви во имя святого Александра Свирского и создание Александро-Свирского скита на Святом острове.
1856 год. Строительство Странноприимного дома.
1858 год. Строительство двухэтажного корпуса на Никольском острове и создание Никольского скита.
В этом же году началось устроение Предтеченского скита на острове, называвшемся Серничаном… Для этого из Старой Ладоги перевезли на Валаам деревянную полуразрушившуюся церковь, выстроенную еще при царе Алексее Михайловиче. Ту самую церковь, которую возвели в монастыре Василия Кесарийского валаамские иноки, уцелевшие после шведского разорения в 1611 году.
Тут, видимо, надо прервать схожий с размеренной поступью богатыря-гиганта перечень строительств, осуществленных игуменом Дамаскиным, и сказать, что он не только проявил себя мудрым наставником, решительным и вместе с тем осмотрительным руководителем, способным поддерживать и развивать отношения с влиятельными людьми и жертвователями, но и обнаружил, что ясно слышит то, чего другие не слышат; прозирает то, что остальным не дано видеть.
Ни архитектурной, ни материальной ценности полуразрушенная церковь не представляла, но хозяйственно-рачительный Дамаскин пошел на достаточно большие (дорого стал перевоз церкви, а кроме того, в Васильевском монастыре пришлось отстроить новую церковь взамен) траты, потому что понимал: эта церковь смыкает прервавшуюся связь времен, соединяет прошлое монастыря с настоящим…
К лету 1858 года все работы, связанные с восстановлением церкви, были завершены, и 20 июня Высокопреосвященнейший митрополит Григорий освятил храм.
Надо сказать, что предшествовавшие Дамаскину валаамские игумены мало обращали внимания на историю монастыря.
Как справедливо заметил Н.П. Паялин, «самым ревностным собирателем древностей, относящихся хотя бы сколько-нибудь к Валаамскому монастырю, был известный своей строгой жизнью приснопамятный игумен монастыря отец Дамаскин… Его заботливая рука коснулась и библиотеки. Она находилась до отца Дамаскина в запустении. Будучи библиофилом, отец игумен не жалел средств на приобретение различных рукописей и нужных книг для библиотеки.
Он поощрял литературные труды монахов, издавал их, входил в сношения с известными историками по интересующим его вопросам относительно родного ему монастыря. И самой заветной мечтой этого игумена было найти рукописное житие преподобных Сергия и Германа Валаамских Чудотворцев…»
Действительно…
Сколько сил и средств потрачено Дамаскиным на поиски так называемого «делагардиевского сундука с Новгородскими актами», где, как предполагается, находятся и документы, связанные с Валаамскими островами, и который был вывезен в начале семнадцатого века в Швецию!
Но словно на бесчувственные камни натыкается это движение души валаамского игумена на чиновничье равнодушие.
Поразителен в этом смысле письменный диалог Дамаскина с Петербургской Духовной академией.
«Не имея никаких памятников о своем прошлом, – пишет Дамаскин. – Мы осмеливаемся нижайше просить Ваше Высокопреосвященство утешить нас возвращением к нам означенных Св. Четвероевангелия и Пролога, так как они не могут иметь особенного значения в археологическом отношении и потому не важны для Академии, для нас же – неоценимо дороги, как единственно родные и священные остатки нашего прошедшего. Молим, святой Владыка, обрадуйте!»
«В Академической библиотеке упомянутые рукописи, – гласит текст резолюции, – надежнее сохраниться могут».
А как обрадовался Дамаскин, когда в «Православном собеседнике» в 1859 году появилось сообщение, что древнее рукописное житие валаамских чудотворцев Сергия и Германа передано из Соловецкого монастыря в Казанскую Духовную академию.
Дамаскин буквально закидал казанских архиереев обращениями, прошениями и напоминаниями. И опять началась бесконечная волокита.
Архиепископ Казанский и Свияжский препроводил прошение в академию, а там его положили под сукно.
Дамаскин просил, требовал, умолял…
«Тягостно грустно полугодовое молчание Академии на такой важный вопрос монастыря… – пишет Дамаскин. – Умоляю Вас, Ваше Высокопреподобие, благословите ускорить исполнение нашего прошения, с этим исполнением связан величайший и священнейший интерес монастыря…» (выделено нами. – Н.К.)
Дамаскин умоляет, Дамаскин тоскует в этих прошениях.
Житие преподобных Сергия и Германа для него не исторический памятник (как и церковь, перевезенная из Старой Ладоги), а святыня, в которой братия сможет почерпнуть новые духовные силы для созидательных трудов на благо обители, на благо всей Русской Православной Церкви.
Удивительно, но спокойный и мудрый голос игумена Дамаскина: «Ведь наши древности, находящиеся то там, то здесь, составляют как бы одно целое с монастырем…» – по-прежнему актуален сейчас, как и многие годы назад.
Другое дело, что и жизнь игумена Дамаскина, давно уже ставшая неотъемлемой частью истории Валаамского монастыря, сейчас, когда переживает Валаам свое третье возрождение, так же плохо известна, как и та история, постигнуть которую стремился сам игумен Дамаскин…
Еще не достроен был Предтеченский скит, еще не выявился до конца замысел игумена привести в соответствие с небесным устроением топографию монастыря, а уже двинулись из глубины веков святые иноки, словно расслышав гул апостольского колокола, бьющегося пока только в груди Дамаскина.
Рассказывали о видении, бывшем валаамскому иноку.
Шел он по Назарьевской пустыни…
Вдруг вдали послышалось погребальное пение старого образца, гнусавое. Инок, изумленный, остановился. Было это среди белого дня. Вдали из зеленой чащи, залитой солнечным светом, показалось шествие черноризцев в два ряда. Шли они, сложив руки на груди, «образом же были пресветлы и очи имели кротости несказанной»…
Только когда шествие приблизилось к монаху, он увидел, что все черноризцы обрызганы кровью и покрыты ранами.
Там, где прошли они, трава оказалась непомятой…
К этому же времени относится первые документальные свидетельства о чудодейственной силе молитвы игумена Дамаскина.
В октябре 1860 года случилось ему быть по делам в Петербурге. Рано утром выехали на тройке с подворья. Путь лежал через Троицкий мост.
Мост – по Неве шли суда – развели, и пришлось долго ждать. Лошади озябли. Когда подняли шлагбаум, они сразу сорвались с места…
Но, о ужас! – оказалось, что шлагбаум подняли слишком рано, еще не сведены были плашкоты. Гибель казалась неминуемой. Однако «в эту невыразимо ужасную минуту» Дамаскин не растерялся.
Он перекрестил несущихся лошадей, и тут же пристяжная поскользнулась и упала под ноги коренной. Та остановилась.
«Это было просто чудо, даже страшно и вспоминать про эту потрясающую душу картину. Подождав немного, благополучно переехали через мост, только пристяжная лошадь пострадала, потому что ее помяло».
А вот другой случай…
Произошел он 25 мая 1871 года, в день обретения главы Иоанна Крестителя.
В час пополудни игумен Дамаскин выехал на своем пароходе из монастыря на остров Вощеной. Не доехали до него вёрст восемь, как вдруг поднялся шквал. Заревел, засвистел ветер. Вода поднималась пылью, и в воздухе сразу стало темно. Острова пропали из глаз. В течение получаса переменилось четыре ветра. Шкипер растерялся, не зная, что делать…
Положение усугублялось тем, что пароход буксировал большую лодку, нагруженную рабочими. Все они кричали от испуга. Необыкновенно сильный гром с треском разрывал небо над головою. Страшные молнии освещали темную воду… Волны подымались и рвались на пароход. Шум разбушевавшейся стихии, крики людей сливались в одно.
И вот, посреди этого разгула стихии, посреди криков о помощи, игумен Дамаскин как бы на минуту погрузился в себя, потом перекрестился и начал ограждать крестным знамением все четыре стороны. Погода начала стихать и совершенно стихла…
Благополучно возвратились в монастырь.
Будучи простым иноком, семь лет провел Дамаскин в пустыни. Немало потерпел здесь от искушений бесовских…
Нередко в осенние ночи являлся к нему враг в виде исходящего из озерка с растрепанными волосами человека… Иногда враг нападал, нагоняя уныние и скуку. Молитвою и крестным знамением оборонял себя инок Дамаскин.
Молитва и крестное знамение защищали и игумена Дамаскина.
Сама его административно-хозяйственная деятельность – тоже непрерывная молитва, славящая Творца, и дивную красоту этой молитвы и доныне хранит Валаам.
«Благодарение Богу – собор наш украсился вполне; засеребрились прежде мрачные его главы и купола, и очерневшие доселе кресты его великолепно заблистали золотом! – Радостен он, когда в золоте крестов и в серебристых главах играют лучи солнечные и обливает их тихим сиянием луны, и по ним бегут светлые облака. Величественен, когда повивает их белым густым туманом и когда отражается в них синева небес. Во всех переменах времени, днем и ночью, собор прекрасен, и наполняет радостию сердца всех нас».
Это не стихотворение в прозе. Это письмо игумена Дамаскина В.М. Никитину, купцу, с помощью которого золотились кресты и серебрились купола соборного храма.
Великая тайна административно-хозяйственных успехов Дамаскина в том и состояла, что он не хитрил, не изворачивался, добывая необходимые средства, а возвышал жертвователей до своей молитвы, делал их участниками этой молитвы…
1858 год. В главном монастырском заливе, на отвесной гранитной скале противоположного от монастыря берега, вырублен футшток для производства наблюдений над уровнем воды в Ладоге.
1859 год. С первого января заведены на Валааме ежедневные наблюдения за колебанием воды Ладожского озера. Они велись непрерывно восемьдесят лет до 1 декабря 1939 года.
1863 год. Выстроено и оборудовано каменное здание водопровода и слесарно-механических мастерских. (В войну 1939–1940 гг. это здание было сожжено и разрушено, сам водопровод испорчен.)
1871 год. Выстроен каменный дом для рабочих с конюшнями для лошадей и сеновалом.
1877 год. Устроена каменная гранитная лестница к пароходной пристани в 62 ступени, а также и чугунная решетка с гранитными столбами по берегу главной площадки пред святыми вратами.
Величественная поступь богатыря ощущается в хозяйственых свершениях Дамаскина.
На крутой скале, возвышающейся над Монастырской бухтой, вырос водопроводный дом. В нем поместилась водоподъемная паровая машина, кузница, столярка, литейная мастерская, мельница, прачечная… Вода поднималась из колодца, соединенного трубой с проливом. По трубам, проложенным в туннеле, вода подавалась во все жилые монастырские помещения, на кухню, в погреба, в хлебную и больницу.
Приобретаются, вопреки сопротивлению финских властей, старые монастырские острова.
Остров Сускасалми становится островом Святого Германа.
Остров Пуутсаари – островом Святого Сергия.
Воссинансаари – Тихвинским.
В 1867 году остров Лембос преобразился в Ильинский остров. Здесь вырос деревянный храм и Ильинский скит.
В 1870 году, невдалеке от пустыньки, где в совершенном уединении семь лет работал Господу немолчною молитвою и строгим постом инок Дамаскин, вырос Коневской скит. 25 сентября освятили деревянный храм во имя Коневской иконы Божией Матери.
В 1873 году устроен скит святого преподобного Авраамия Ростовского. 9 октября здесь освящена деревянная церковь.
В этот же год для монастырского соборного храма на заводе госпожи Стуколкиной в Санкт-Петербурге отлили тысячепудовый колокол. В память святого апостола, водрузившего на Валааме крест, назван был этот колокол Андреевским.
Дивной была работа литейщиков… На колоколе разместились барельефы Святой Троицы, Преображения Господня, Успения Божьей Матери, святителя Николая, преподобных Сергия и Германа и самого святого апостола Андрея Первозванного с крестом, который он установил на Валааме.
Когда колокол подняли на колокольню, услышали и его голос.
«Как от апостола Андрея во всю землю изыде вещание и в концы вселенной глаголы его, – восхищенно записывал современник, – так и от колокола этого не только на всю Валаамскую землю исходит вещание, но и за пределы озера: в Финляндии и Карелии, за сорок верст слышится звон его, причем всякий верующий, огласившись благодатным звуком его, молитвенно сердцем и умом славит Бога!»
И откликнулись апостольскому колоколу колокола Никольского скита, этого маяка и стража Валаама, вставшего на островке, на отлете, у входа в Монастырскую бухту…
И откликнулись колокола похожего на крепость скита Всех Святых.
И в Предтеченском скиту, суровым утесом, выдвинувшемся в озеро, заговорил колокол…
А следом зазвенели колокола в скиту на Святом острове, где подвизался преподобный Александр Свирский…
В Коневском скиту…
В Авраамиевом скиту, строительство которого только что завершилось…
Неземной гармонией и подлинным величием был исполнен замысел монастырского строительства, затеянного Дамаскиным. Теперь, когда зазвучали колокола, это стало явно всем.
Говорил «Апостол Андрей Первозванный», и откликались на его голос святые ученики и последователи. Ликующе звенели над Валаамом колокола…
Считается, что колокольный звон очищает воздух, убивая болезнетворные микробы… Перезвон валаамских колоколов очищал от микробов воздух нашей истории.
И трудно удержаться тут и не процитировать еще раз слова профессора Санкт-Петербургской Духовной академии А.А. Бронзова, сказанные им в начале двадцатого века о валаамских святых и подвижниках.
«Их имена, относящиеся почти исключительно к прошедшему столетию, конечно, ничего не говорят людям, незнакомым с историей Валаама… А если бы они были широко обнародованы, вызвали бы массу подражаний, кто как мог бы, конечно, уподобиться этим великим героям духовным. О таком опубликовании следовало бы, очень следовало бы позаботиться не ради самих подвижников, которые вовсе не нуждаются, разумеется, в людском их прославлении, а ради – повторяю – того благотворного влияния, какое их высокая жизнь могла бы оказать и оказала бы на массу народную. Ей обычно суют разные глупые просветители биографии безмозглых Марксов, Прудонов, Бебелей, Каутских, Лафаргов, Кропоткиных и т. п. с придачей пресловутых Толстых, Михайловских и пр. Хорошему, – нечего сказать, – научат да уже и научили эти господа! А биографии Валаамских подвижников научили бы только добру, любви христианской, терпению, воздержанию, прощению, нестяжательности, трудолюбию, терпению, послушанию… И жизнь “мирская” в конце концов устроилась бы совсем иначе, бесконечно лучше. Легче всем бы и дышалось. Не знали бы хулиганства и людского озверения. Ложь не была бы возведена даже в принцип в жидовских и жидовствующих листках и изданиях».
В этом высказывании мы позволили бы не согласиться лишь с утверждением насчет подвижников «исключительно прошедшего столетия». Как заметил святитель Игнатий (Брянчанинов): «Во все исторические просветы, в которые от времени до времени проявляется существование Валаамского монастыря, видно, что иноки его проводили жизнь самую строгую…»
И примером этому, прежде всего, сам Дамаскин…
Семь лет спасался в пустыни инок Дамаскин.
Сорок лет учил спасаться других… Он шел по пути, проложенному апостолом Андреем Первозванным, преподобными Сергием и Германом Валаамскими, Авраамием Ростовским, Арсением Коневским, Корнилием Палеостровским, Савватием и Германом Соловецкими, Александром Свирским, Адрианом Ондрусовским, Афанасием Сяндемским, Германом Аляскинским…
Вместе с их голосами и его голос звучал в разносящемся по окрестным странам звоне большого Апостольского колокола…
Глава пятая
Когда всматриваешься в схожее твердостью со скалами валаамского архипелага лицо Дамаскина, когда знакомишься со свидетельствами его жизни, прежде всего поражает абсолютное отречение от своей воли, которое всегда присутствовало в игумене.
Монастырский биограф называет Дамаскина – Иовом XIX века. Он имеет в виду библейского Иова. Если бы ему было известно о том, что первый русский патриарх и нынешний настоятель Валаамского монастыря – земляки, он бы лишь укрепился в своем сравнении.
«Смирение и самоотречение воли о. Игумена Дамаскина были поистине замечательны. Сделавшись настоятелем первоклассного монастыря, игуменом Валаамской обители, мощным главою ее, о. Дамаскин ничем себя не выделяет от братии монастырской. Вместе с братией ходит за общую трапезу, довольствуется общею братскою пищею, одевается одинаково со всею братиею и неуклонно исполняет общее монастырское, молитвенное церковное правило…»
Никогда Дамаскин не спрашивал себе ничего определенного из пищи, всегда довольствовался тем, что дадут.
В абсолютном самоотречении от своей воли и заключен, может быть, главный «секрет» успехов Дамаскина-игумена.
Воздвигая храмы, прокладывая дороги, покупая новые острова, разбивая сады, поучая братию, он как бы самоустраняется, не искажая никаким своеволием Господней Воли.
И это очень важно понимать, потому что некоторые предприятия игумена Дамаскина кажутся обременительными, а порою разорительными для монастыря. Это касается и благотворительности, которой Валаамский монастырь занимался при Дамаскине необычайно широко, и издательских, и научных предприятий Дамаскина, и его архитектурных идей…
Мы уже говорили о «нерациональной» перевозке на остров полуразрушенной церкви из Старой Ладоги…
Дамаскин пошел на «ненужные» траты. Восстановить историческую преемственность ему казалось важнее.
Когда в 1873 году одновременно с установкой тысячепудового «апостольского» колокола выстроили скит Авраамия Ростовского, особой нужды у монастыря в этом – еще одном! – ските не было. Но игумен все же выстроил скит, потому что ему важно было опираться на молитвенную поддержку и предстательство пред Господом всех святых, просиявших в монастыре.
Да и как было обойтись без святого, который «ища же себе места уединеннага, отъиде по реце Волхов и дошед Ладожского озера, где услыша об обители Живоначальныя Троице Валаамской, достиже оной…», чтобы помимо всего прочего встать, как мы уже и говорили, на защите истории Валаамского монастыря от недобросовестных, политизированных исследователей…
Незримо, неприметно для человеческих глаз творятся чудеса Господни, и только когда совершаются они, дивится человек тому, что видит…
Неприметно преобразился Валаам…
Заметили вдруг, что появилось благорастворение воздуха на островах, и исходящая из скал сырость стала терять гибельную пронзительность…
Заметили, что появились на островах горлицы и соловьи, кои никогда не живали здесь…
Еще разительнее преображались души людей на Валааме.
Редко говорил Дамаскин поучения братии, и если и говорил, то говорил просто…
Вот проповедь, сказанная им 31 октября 1866 года в скиту Всех Святых…
– Отцы святии и братия! Надо нам быть благодарным пред Спасителем нашим, и не забывать, с каким намерением мы вступили в Монастырь. Намерение наше было, сколько можно быть подражателями угодивших Господу. Спросим, чем они угодили? Знаем, смирением, постом и бдением, они алкали и жаждали, и все беды претерпевали, ради Царства Небеснаго. И нам, возлюбленнии, не надо ли о себе подумать. Мы живем в покое и всем обеспечены, и все у нас готово: пища, одежда, келья, дрова, словом, всем успокоены. То и осталось нам грешным быть благодарным пред Создателем нашим, молить милосердаго Господа за наших благодетелей, и смирять себя пред Богом и пред всеми людями.
Так просты, так незамысловаты поучения игумена, что и проповедями их трудно назвать…
И утешал братьев игумен Дамаскин тоже по-своему…
– Из одной книги возьмет цветочек, из другой… Смотришь, а скорби как не бывало. Точно туча прошла…
Так рассказывали уже после кончины игумена валаамские старцы.
И всегда добавляли:
– Всех нас вырастил…
То, что удалось совершить благодаря молитвам и неустанным трудам игумена Дамаскина, точнее других определил профессор Санкт-Петербургской Духовной академии А.А. Бронзов.
«Разумею такое место, где жили бы только по-Божьи, только для Бога, где только Бог был бы у людей и на уме, и на языке, – где, поэтому, не было бы ни злобы, ни зависти, ни недоброжелательства, проявлений грубого эгоизма, гордости и прочих подобных страстей и пороков.
Такое место было бы раем земным. И оно существует. Это – Валаамская обитель».
И еще…
«На Валааме приходится лишь смотреть, удивляться и… поучаться. Каждому посетителю становится просто стыдно за свою лень».
Глава шестая
Мы уже рассказывали, какую роль в судьбе Дамаскина сыграл святитель Игнатий (Брянчанинов) в бытность свою благочинным монастырей Санкт-Петербургской епархии.
Но отношения между подвижниками Русской Православной Церкви не прервались и после того, как Игнатий (Брянчанинов) был возведен на епископскую кафедру и перестал непосредственно заниматься Валаамским монастырем.
И тут можно говорить уже о влиянии, которое оказывал Дамаскин, или, вернее, Валаамский монастырь, созидаемый им, на судьбу святителя Игнатия (Брянчанинова)… Можно говорить и о том благотворном влиянии, которое оказывал Святитель на созидание Валаамского монастыря. Говорить о том, как вливалось серебро святительского голоса в расплавленную, колокольную медь…
Сохранилась переписка Игнатия (Брянчанинова) и Дамаскина, и когда перечитываешь эти письма, возникает ощущение, словно слышишь голоса, несущиеся откуда-то из заоблачных высей…
«…В тихой обители Преподобных Сергия и Германа тихо; подначальных из духовного и светского звания – слава Богу! – нет; братия поживают мирно, – пишет игумен Дамаскин. – Отец Герман помаленьку привыкает благодушно переносить свою скорбь. Отец Ионафан определен на днях в монастырского казначея, отец Макарий – в братского духовника вместо отца Игнатия, скончавшегося в больнице в С. Петербурге в 1860 году. Схимонах Сергий и Серафим отошли ко Господу. Монах Ириной, бывший келлиарх, безмолвствует уже другой год на Предтеченском острове…
В радостные дни благочиния Вашего, Владыко, на острове св. Предтечи хлопотал я поставить деревянную церковь Преображения Господня, которая построена была в первой половине XVII столетия в Васильевском погосте близ Ладоги иноками Валаамского монастыря, удалившимися тогда из обители, разоренной войсками Де-ла-Гарди. Теперь она поставлена… На острову находится несколько пустынных деревянных келлий, в одной из них и безмолвствует монах Ириной, в другой подвизается схимонах Феоктистскитский, прочие ожидают ревностных обитателей, которые благодаря Господа, уже и есть в виду. Так на этом острову воскресает пустынный скит, находившийся, должно быть, на нем во дни Преподобного Александра, от чего и самый остров, думаем, назывался прежде монашеским.
На Никольском острове, при церкви Святителя Николая, построенной иждивением Солодовникова, отстроен теперь каменный двухэтажный дом – четвертый скитский рассадник после скитов: Большого, Свято-Островского и Предтеченского. В нем под покровом Святителя посажено также несколько духовных леторослей.
Так Валаамская обитель пустила несколько пустынных ветвей. Благость Всеблагаго да сохранит их и да возрастит в великие древеса! Впрочем, делаю, что благопоспешает милосердый Господь;
дальнейшее в Руце Божией!
…Простите, святый Владыко, что затруднил Вас моим письмом: любвеобильное вопрошение Ваше вызвало все его содержание.
Характер радостей и скорбей выражен Вами прекрасно; небольшой искус моей маленькой невнимательной жизни убеждает меня в верности его выражения. Скорби, действительно, величайшая Благодать Божия; они источник главнейший духовной мудрости и нравственного совершенства. Если кого хочет Господь упремудрить, то послет на него нань присно печали. Чаша скорбей – чаша Господня и подается возлюбившим Его, как залог вечнаго, блаженного упокоения»…
«Часто помышляя о том, сколько душеполезно окончить жизнь в уединении, вдали от почестей, в покаянии и плаче, переношусь мыслию к Валааму, – отвечает святитель Игнатий (Брянчанинов), – и ощущаю в душе стремление к его величественным пустыням; но в состоянии моего здоровья вижу непреодолимое препятствие к исполнению моего желания.
Вы спрашиваете о моем здравии? Только ныне летом начал чувствовать некоторое облегчение от болезни, так сильно было мое расстройство во всем организме. До сих пор принимаемыя лекарства и обильно употребляемые воды минеральные производили только расслабление и гнали золотушную и ревматическую мокроту, которой из меня вышло много ведер. Нет надежды, чтоб я получил полное выздоровление по преклонности лет моих, но и облегчение уже должен признавать великою милостию Божиею.
С особенною приятностию читал я преуспеяние святой обители в материальном отношении. Конечно, она при наружном развитии устрояется и духовно, несмотря на слабость сил душевных и телесных современного поколения. Не без причины Промысл Божий попускал Вам много опытов, из коих иные были очень горьки. Полагаю, что Вы сами теперь замечаете, что образ правления Вашего много изменился и усовершенствовался: почему и духовное воспитание и окормление братства должно произносить более… существенных плодов…
Мой архиерейский дом очень похож на скит, кругом в садах и рощах. Вид из моего кабинета несколько напоминает вид на гору за губою из тех келлий Валаамского монастыря, в которых я останавливался.
Живу уединенно, и должен благодарить Милосердного Бога за бесчисленные милости, на меня излиянныя.
Призывая на Вас благословение Божие и паки благодаря Вас за письмо Ваше, с чувствами совершенного почтения и преданности имею честь быть»…
К сожалению, не все письма игумена Дамаскина сохранились, и о содержании их можно догадываться только по письмам святителя Игнатия (Брянчанинова).
Любопытно проследить, как постепенно меняется взгляд святителя на такие важные предметы, как, например, Валаамский устав.
Мы упоминали о суровом и категоричном мнении архимандрита Игнатия, изложенном в отчете о результатах ревизии Валаамского монастыря:
«Устав, принятый церковью, есть устав Лавры Саввы Освященного, Валаамский устав есть список с Саровского сочинения какого-то иеромонаха Исаакия… Великие Российские светильники: Антоний, Феодосий Печерские, Сергий Радонежский не выдумывали своих уставов!.. В южных обителях Площанской, Оптиной, Белых берегах, Софрониевой, Глинской церковный устав наблюдается с точностью подобно Киево-Печерской Лавры. Сии обители, кроме Софрониевой, отставая средствами к содержанию от Валаама, чином церковного богослужения, чином трапезы, чином послушания, далеко опередили Валаам; вознесоша свой устав превыше всего, и им превознесшись выше всех, валаамцы отступили от единства церковного…»
И вот прошло двадцать три года…
«Всеблагий Бог, по неизреченной милости Своей, даровал мне то, чего я давно искал и о чем всегда помышлял. Общежительный монастырь Святителя Николая, именуемый Бабаевским, послужил мне тихою пристанию после продолжительного и опаснаго обуревания в житейском море.
Обитель эта очень уединенна, на весьма здоровом, сухом месте, с превосходными водами. Братство – простое и с монашеским настроением… Устав монастыря схож на валаамский: ибо порядок здесь введен настоятелем, воспитанником Саровской пустыни. По времени этот порядок несколько изменен, даже слишком изменен другими настоятелями. Мне хочется в некоторой степени, наиболее в духовном отношении, восстановить Саровский устав. По сей причине утруждаю Вас покорнейшею просьбою: прикажите переписать для меня Валаамский устав, не славянскими буквами, но скорописью, мне бы переписано было верно, без ошибок и пропусков (подчеркнуто нами. – Н.К.)…
Епископ Игнатий».
Конечно, можно было бы объяснить перемену взглядов Игнатия (Брянчанинова) на Валаамский устав тем, что в первом случае он являлся проверяющим и выражал официальную, синодальную точку зрения на любую русскую старину, а письмо пишет уже как устроитель отдельного монастыря. Отчасти это, вероятно, справедливо, но только отчасти. Не случайно ведь святитель завершает свое предельно деловое письмо сокровенными словами о человеке, которому Бог дарует время и способ к покаянию.
Еще резче обозначилась перемена, произошедшая в святителе Игнатии (Брянчанинове), по отношению к валаамскому пению.
«Ревнители устава Валаамского сохраняют и сию святыню во всей нерушимости: дерут отвратительно в нос без всякого согласия и чина, столько свойственных церкви – сем земном небе», – писал он в 1838 году.
Теперь он пишет иначе… «Тоны этого напева величественны, протяжны, заунывны; изображают стоны души кающейся, вздыхающей в стране своего временного изгнания о блаженной желанной стране радования вечнаго, наслаждения чистого, святого. Так! Эти самые тоны, а не иные, должны раздаваться в этой обители, которой самые здания имеют образ темницы, жилища, назначенного для рыданий, для душ важных и глубоких, для размышлений о вечности. Эти тоны – в гармонии с дикою, строгою природою, с громадными массами гранита, с темным лесом, с глубокими водами».
Подобные перемены объяснить только изменением служебного положения невозможно. За ними – работа души, превратившая религиозно, мистически настроенного молодого аристократа в великого Святителя.
Путь святителя Игнатия (Брянчанинова) достаточно необычен.
Он происходил из дворян, получил прекрасное домашнее образование, учился в главном инженерном училище в Петербурге, где обратил на себя милостивое внимание великого князя Николая Павловича – будущего императора Николая I.
Перед Дмитрием Брянчаниновым открывалась блистательная карьера, и он непременно бы совершил ее, если бы не решил еще в детстве уйти в монастырь. В восемнадцать лет, выпущенный из училища в звании инженер-прапорщика, будущий святитель объявил родителям о своих планах.
От ухода в монастырь тогда его удержал сам Государь, но прошло еще несколько лет, и Брянчанинов осуществил свое намерение. В 1831 году он принял монашеский постриг.
Однако суета мира, от которой стремился укрыться он, и за стенами монастыря не оставила иеромонаха Игнатия. По указанию Государя он был возведен в сан архимандрита и назначен игуменом Сергиевой пустыни под Петербургом.
Из писем святителя видно, как угнетала его необходимость участвовать в суете дворцовой жизни. Игнатий Брянчанинов стремился уйти от внешнего православия к православию внутреннему, подлинному. И он прошел свой путь, невзирая на все соблазны и препятствия. Помимо внешних препятствий на этом пути ему приходилось преодолевать и препятствия внутренние, образованные самой системой заложенного в нем воспитания.
Какую гигантскую работу пришлось проделать для этого, видно из писем святителя…
«В то время душа моя была омрачена пагубным развлечением, – пишет святитель. – Сердце грубело в ожесточении и нечувствии – неизбежных свойств сердца, при отсутствии покаяния. От покаяния рождается умиление; умиление освещает клеть душевную, внося в нее свет духовный от Света Христа. Не было этого света в душе моей, – нет его и теперь. Уединение дает, по крайней мере, возможность вспомнить о его существовании. Одно воспоминание о Свете уже просвещает!»
Мы знаем из письма архимандрита Игнатия (Брянчанинова), от 25 сентября 1855 года, что он обдумывал и обсуждал с Дамаскиным возможности и условия перехода его в Валаамский монастырь.
«Посему предоставив Самому и Единому Господу исполнить во благих желание раба Его и устроить мою судьбу по святой Его воле, с моей стороны считаю существеннейшею необходимостию для благаго начала и окончания этого дела войти в предварительное объяснение, а за объяснением и соглашение с Вами, Отец Игумен. Как лично я Вам говорил, так и теперь повторяю, что все доброе, все душеполезное, которое по милости Божией может произойти от сего начинания, вполне зависит от нашего единодушия о Господе, то есть единодушия Вашего и моего…
Во-первых, скажу Вам, что из всех известных мне Настоятелей по образу мыслей и по взгляду на монашество, также по естественным способностям, более всех прочих мне нравитесь Вы. К тому надо присовокупить, что по отношениям служебным как я Вам, так и Вы мне, давно известны. Сверх того, я убежден, что Вы не ищете никакого возвышения, соединеннаго, разумеется, с перемещением в другой Монастырь, но остаетесь верным Валаамской обители, доколе Сам Господь восхощет продлить дни Ваши.
Далее: как я выше сказал, по моей болезненности долговременной и сообразно ей сделанному навыку, я выхожу из келлии только в лучшие летние дни, а в сырую погоду и холодную пребываю в ней не исходно: то посему самому жительство в Скиту было бы для меня более сродным и удобным. Самая тишина Скита, в которой навсегда воспрещен вход женскому полу, совершенно соответствует требованию моего здоровья и душевному настроению…
При Вашей опытности, Вам понятно, что вслед за помещением моим в Скит, многие захотят в оный поместиться. Следовательно, если Вам внушит Господь расположение поместить меня в Скит: то необходимо Вам снизойти немощи моей и может быть и других, подобных мне немощию. Испытав себя, я убедился, что одною растительною пищею я поддерживать сил моих не в состоянии, делаюсь способным только лежать в разслаблении…
Поелику же Вам безъизвестно, что суббота, пост и прочие внешние подвиги и наблюдения установлены для них, то не заблагоразсудите ли ввести в Скит Валаамский постановления Оптинскаго Скита, основательность которых и благоразумная сообразность с немощию настоящаго поколения доказывается тем, что Оптин Скит – изобилует избраннейшим братством, весьма много способствующим к цветущему благосостоянию Скита и самаго Монастыря. Это избранное братство состоит из нескольких Настоятелей, живущих на покое, и из нескольких лиц образованнаго светскаго круга. Будучи слабее телосложением, нежели простолюдины, они неспособны к сильным телесным трудам и подвигам, за то способнее к подвигу душевному и к занятиям, требующим умственнаго развития…
Если нынешняя братия Валаамскаго Скита, состоящая единственно из простолюдинов, не в состоянии поддерживать силы свои исключительно растительною пищею, а для укрепления сил своих стремится к трапезе монастырской, то для истощеннаго моего телосложения и для телосложения людей неяснаго воспитания, питание одною растительною пищею вполне невозможно…
Общежитие Валаамское должно оставаться надолго в настоящем виде: оно необходимо для натур дебелых, долженствующих многим телесным трудом и телесным смирением, косно, как выражается Святый Иоанн пророк, ученик Великаго Варсонофия, войти в духовное, или, по крайней мере, душевное делание. В материальном отношении братия Валаамскаго Монастыря снабжены несравненно обильнее вышеупомянутых общежитий и одеждою, и пищею. В Пасху там братия не кушают такой ухи, какую кушают Валаамские иноки в обыкновенный недельный день, также и одеждою братия Валаамскаго общежития снабжены гораздо удовлетворительнее, нежели братия означенных общежитий.
Начертав пред Вами состояние Валаамскаго Монастыря и Скита, какими они представляются моим взорам – взорам, впрочем, очевидца их – я перехожу теперь к начертанию моего грешнаго и недостойнаго лица пред сими св. Обителями. Вам известна моя немощь, – мое происхождение и нежность воспитания. Для них принятие и того устава, который я Вам предлагаю по образцу Скита Оптина, есть уже великий подвиг и распятие…
Все сие представляя на благоусмотрение Ваше, прошу Вас снизойти моей немощи и единодушных со мною братии, которым подвигов общежития не понести, и которые могут понести подвиг Скитский, по растворении его благоразумною умеренностию…
Бог является простоте и смирению и нельзя соединить служение Ему со служением славе человеческой.
Чувствую себя, по приезду в свой монастырь, столько же немощным, как чувствовал в бытность мою в святой обители Вашей. Но при удалении моем от должности и при перемещении в уединение Вашего Скита, может быть, по особенной милости Божией, дастся мне время на покаяние и я потянусь несколько годов. В таком случае Валаамский Скит может понаселиться расположенными ко мне иноками, как населился Оптин при пришествии туда о. Леонида.
На сие письмо мое покорнейше прошу ответа Вашего, сообразно ему буду заботиться о дальнейшем устроении сего дела. С понедельника думаю отправиться в Ладожский Монастырь недели на три.
Вашего Высокопреподобия Всепокорнейший послушник
Подлинное подписал Архимандрит Игнатий
25 Сентября 1855».
Разумеется, Дамаскин готов был пойти на послабления для такого насельника, коим стал бы архимандрит Игнатий, и пошел бы, но Господь назначил другой путь святителю.
И, в общем-то, можно понять, почему не попущено было, чтобы расколотая православная Россия, хотя бы в лице святителя Игнатия (Брянчанинова), воплотившего в себе культуру дворянской России с ее горними вершинами и пропастями порока, с ее благородством и вольнодумством, с ее самоотверженностью и гордыней, соединилась с Валаамом, олицетворяющем народную Россию, оболганную на Церковных соборах XVII века, униженную петровскими реформами, но и в униженности, в оклеветанности сохраняющую православие как единственное богатство свое…
О, если бы встретились эти две России!
Увы… Не было на то Божией воли…
И не могло быть, потому что – это и видно из письма святителя! – пока искался путь внешний, пока для соединения оговаривались внешние уступки и послабления, а соединение такое может быть только внутренним, соединением в самых сокровенных глубинах души…
В каком-то смысле весь земной путь святителя Игнатия (Брянчанинова), с его епископским служением, с его литературными работами, с устроением Никольского Бабаевского монастыря – это путь к внутреннему соединению с православием народной России. А оно с каждым годом все яснее и яснее олицетворялось для святителя Игнатия с Валаамским монастырем, с его игуменом Дамаскиным…
«…Спаси Господи за приглашение на Валаам! Нет, родной (выделено нами. – Н.К.) мой! Видно я простился навсегда с Валаамом, так сужу по болезненности моей. Надо собираться в путешествие иное уже не по водам, а по воздуху. На все свое время и за все слава Богу! – пишет святитель Игнатий игумену Дамаскину 27 февраля 1862 года. – Здесь вводим многое по Валаамскому и Саровскому образцу. Столбовое пение заведено; откровение помыслов старцам заводим, особливо для новоначальных, старожилов же не принуждаем…»
Последнее письмо Дамаскину святитель Игнатий (Брянчанинов) написал за год до своей кончины. Он не знал (или знал?), что это письмо последнее, но щемяще-нежная печаль расставания пронизывает каждую строку его.
«Здоровье мое было потрясаемо с детства многими тяжкими потрясениями, а потому в старости не может уже поправиться, и постепенно разрушается более и более. Особливо истощание сил – необыкновенное! По этой причине почти не выхожу из келлий и ничем не занимаюсь. Взирая на окончательную участь многих знакомых и родственников, проведших жизнь среди мира в служении ему и внезапно восхищенных смертию, благодарю Бога, приведшаго меня в монастырь. Хотя в монастыре живу весьма недостаточно, но в миру наверно жил бы еще хуже, и, занявшись суетностию, не получил бы никакого живаго понятия о Боге…»
И сразу же следом, как будто не имеющая отношения к этим высоким рассуждениям, но тем не менее прямо вытекающая из них, чисто деловая информация:
«Родственная Валааму Саровская пустыня приняла с особенною благосклонностью “Аскетические опыты”. Туда выписано одиннадцать экземпляров…»
«Аскетические опыты» – главный труд земной жизни святителя Игнатия (Брянчанинова). Точно так же как возрожденный Валаамский монастырь – главный труд жизни игумена Дамаскина. Святитель как бы подчеркивает внутреннюю родственность этих главных трудов.
И абсолютно логично, после этого, звучит приглашение Дамаскину посетить Бабаевский монастырь…
«Если вздумаете посетить Бабаевский монастырь, то я желал бы, чтобы Вы пожаловали в то время, как собор будет окончен вчерне, что, уповаю, совершится в лето 1867 года…»
Поразительно, но хотя тут же святитель Игнатий приводит объяснение, почему назначена эта дата: «Желаю сего с тою целию, чтоб Вы, увидав в натуре сие здание, воздвигли подобное еще в лучшем виде на горах Валаамских», – это пояснение никак не отменяет того факта, что, по сути дела, святитель пригласил игумена Дамаскина на свое – он почил о Господе 30 апреля 1867 года! – отпевание, на поминовение себя…
Этим он и завершил свое прощальное письмо:
«Поручая себя святым молитвам Вашим и вверенного Вам братства, призывая на Вас обильное благословение Божие, с чувствами искреннейшего уважения и преданности имею честь быть
Вашего Высокопреподобия
покорнейшим слугою
Епископ Игнатий
7-го марта 1866 года.
Мой адрес: в Ярославль, а не в Кострому».
То есть доезжать надо до Ярославля, а не до Костромы…
И на этом и надо бы завершить главу, посвященную отношениям игумена Дамаскина со святителем Игнатием (Брянчаниновым), но невозможно не привести тут еще одно письмо святителя от 4 февраля 1864 года, которое может служить образцом святительской прозорливости и попечения…
Исполнение советов, данных в этом письме, помогло Валаамскому монастырю устоять и в страшные годы революции.
«Вам нужно особенно озаботиться о том, в какое положение будет поставлен Валаамский монастырь при настоящей реформе в Финляндии. При таких реформах обыкновенно всякая страна заботится о том, чтоб упрочить основания своей национальности, то есть чтоб народ сохранил свой язык, свои обычаи, свою религию, и по этой причине всегда пребыл бы отдельным народом. С стремлением упрочить свою религию естественно соединено стремление уничтожить влияние других религий на свою страну. И потому Вам необходимо, нисколько не медля, самим лично побывать в том месте, где происходят совещания, и мерами любви склонить, чтоб Вам была открыта мысль о православных обителях. Затем такими же мерами любви склонить совещавающияся лица, чтоб они не сделали ничего отяготительнаго для обителей. Иногда какая-либо безделица может быть чрезвычайно отяготительною и расстроить не только спокойствие, но и благосостояние монастыря. Гораздо лучше обделывать такия дела соглашением, нежели столкновением. При том, когда все будет утверждено высшею властию, тогда трудно, а может быть и невозможно что либо изменить.
О себе скажу Вам, что благодарю и славословлю Господа за настоящее мое положение. Чем долее живу в устранении от шумнаго и суетнаго мира и дел его, тем более и более чувствую, что дух мой успокаивается. Слабость телесных сил постепенно умножается, почему из комнат выхожу очень редко; иногда служу, но глас мой едва слышен по причине ослабления груди и легких, а длинных молитв на молебнах вовсе и читать не могу. На все свое время. Время начинать земное странствование; время быть на средине его и время оканчивать его…
Вашего Высокопреподобия покорнейшим слугою
Епископ Игнатий
4-го февраля 1864 года».
И словно эхо святительского голоса, словно ответ на его предостережения и прозрения звучат записи, сделанные летописцем Валаама, монахом Иувианом (Красноперовым) в роковые для истории Валаама и всей России послереволюционные годы…
«10 февраля 1919 года. Получено письменное извещение от преосвященного Финляндского Серафима об убиении преосвященнейших архипастырей: митрополита Киевского Владимира, архиепископа Черниговского Василия, епископов: Саратовского Гермогена, Пермского Андроника, Орловского Макария, викария Новгородского Варсонофия, викария Нижегородского Лаврентия, Забайкальского Ефрема, викария Вятского Амвросия, викария Ревельского Платона и викария Рязанского Исидора, жившего на покое в Валаамском монастыре в 1911 г.
Великою скорбию поразилось сердце наше, когда мы узнали об убиении этих архипастырей. Страшно становится за дальнейшую судьбу русского народа, допустившего такое злодеяние на Руси, когда-то святой, а ныне зело грешной, – злодеяние, которому нет названия и соответствующей законной кары, ибо в русском кодексе даже не предусмотрено убиение архиерея, т. к. составители российского свода законов вовсе не допускали возможности подобного злодеяния.
До праха земного преклоняясь пред мученическим подвигом преосвященнейших архипастырей, страдальчески венчавшихся, мы мним имети в лице их новых священномучеников и предстателей за их родину земную.
Они пошли на эти страдания и даже на смерть за гонимую св. Церковь, послушные зову Святейшего Патриарха Тихона…
6 мая. В начале сего мая на Валаам прибыло двое иноков из разоренного большевиками Александро-Свирского монастыря: нет слов к выражению негодования по поводу тех кощунств и надругательств, что творят большевики на Руси.
История должна будет отметить одну ужасную черту современной нам всемирной войны, как прогресс бесчеловечия того народа, который явился виновником этой войны: это сатанинскую бессовестность немцев. Ибо только немцы додумались до такого дьявольского плана, как победить врага посредством отравления его души, убить народную душу, подменить идеалы народа, заразить его самыми гибельными учениями, дабы сделать его негодным для дальнейшей государственной жизни. И вот последствия такой сатанинской войны налицо: наша армия и флот, наша учащаяся молодежь отравлены безумными учениями социализма в самых крайних его видах – солдаты кощунствуют над родными святынями православия, убивают архипастырей и пастырей, попирают все законы и творят разные бесчинства, ихже и не лет есть глаголати. Россия совершает над собою самоубийство. Россия добровольно хочет исчезнуть с лица земли. Русский народ – народ, которому один из лучших сынов его дал имя «богоносца», – этот народ будто испил яду из отравленной чащи, вдруг в лице немалой части своих сынов отрекся от Христа, превратился в лютого зверя, обезумел, скажу сильнее – осатанел, и слов нет на бедном языке человеческом, чтобы выразить то, что случилось с нашим русским человеком…
Воистину нет пределов падению души человеческой!
Страшна была для всех врагов святая Русь, пока она была верна Господу Богу, но как только она отвратилась от родной веры, от родных заветов, допустила отравить насмерть душу народную, и вот теперь она умирает, Россия гибнет, Россия прогневала Господа Бога отцов своих и удивляет мир своим самоубийством!..
Так совершается суд Божий над нами, грешными. Но праведен Господь, и страшны будут суды Его и над бессовестным врагом нашим.
11 мая отправлены в Финляндское церковное управление, бывшую духовную консисторию, прошения лиц, приемлющих финляндское подданство, и таковые же прошения пожелавших остаться в родном российском подданстве: первых набралось 71 человек, а вторых – 189. Подписка в местное подданство продолжалась целых три месяца, с 9 февраля и по 9 мая, и дала в результате 71, подписка же в русское подданство длилась только три дня, с 6 по 9 мая, и дала 189. Факт этот красноречивее всяких слов ясно и определенно говорит сам за себя!
Сего же числа, по предложению епископа Серафима, отправлено на содержание Финляндского архиерейского дома пять тысяч финских м. и гербовых пошлин на оплату прошений в подданство и о разрешении проживать в монастыре в состоянии российского гражданства 4160 ф. м. При предоставлении сих прошений в Финляндское православное церковное управление (бывшая духовная консистория) выяснилось, что монашествующие от уплаты сих пошлин освобождены, поэтому указанные выше 4160 ф. м. платить монастырю не пришлось.
11/24 июня, лютеранский Иванов день. По случаю этого праздника местный гарнизон украсил национальными флагами всю местность от пароходной пристани до конюшенного здания. Подъезд главной гостиницы был декорирован флагами и зеленью. Было до 200 приезжих финнов, которые всюду гуляли и занимались зрелищем олимпийских игр, устроенных местными солдатами. Торжество в общем прошло корректно и мирно.
19 июня прибыл иеромонах Исаакий Трофимов, с громадным риском пробравшийся чрез границу, и поведал нам много сведений, совершенно необычных для нас, из жизни «Совдепии», возглавляемой большевиками.
Большевистский фронт приблизился к нашей местности, ибо большевиками взяты уже Видлицы и прилегающие к этому селу местности; гром артиллерийского сражения уже достигает Валаама, мощно потрясая воздух, наподобие отдаленного грозного рокота.
24 июня в два часа утра насельники Валаама были разбужены громом орудийных выстрелов, неслыханной доселе силы. Грохот выстрелов настолько был силен, что напоминал подобие грома. Утро было пасмурное и туман густою пеленою покрыл весь остров. Казалось, что за Предтеченским островом происходил ожесточенный артиллерийский поединок. Жутко было слышать эти оглушительные выстрелы невидимых для нас противников…
17 сентября автор этой летописи ходил в Никоново, к мысу Красная щель, с западной стороны о. Валаама наиболее вдающемся в озеро. Здесь финляндским правительством, как и на Авраамиевском острове, строится батарея для 6 или 8-дюймовых орудий. В Красной щели работают до 70 человек, получающих ежедневно от 30 до 50 марок, на своей пище. Работы производятся внушительные. По беглому осмотру эта батарея будет защищать подступы к Финляндии… от России. Какая злая ирония судьбы! На устройство батарей в Карельском перешейке, куда именно входят Валаамские острова, правительством Финляндии ассигновано 50 миллионов финских марок…
К половине сентября качество пищи у нас настолько улучшено, что ощущение голода утратилось совсем. Как результат улучшения пищевого довольствия является очень малый процент больных: последних в данное время находится в монастырской больнице всего восемь человек, включая сюда находящихся на излечении хроников и престарелых. Слава и благодарение Господу Богу, не оставляющему нас Своими богатыми милостями!
Нынешняя осень богата северными полярными сияниями, которые начались с 20 августа: этого числа было великолепное северное сияние в виде огромной радуги, покрывавшей собою всю северную часть небосклона; это сияние повторилось затем неоднократно в следующие ночи. В ночь на 19 сентября северное сияние опять наблюдалось большой яркости, световой насыщенности и продолжительности. В ночь на 23 сентября северное сияние вновь повторилось и на следующую ночь опять наблюдалось при чрезвычайно редких условиях в очень благоприятных атмосферных условиях: северный небосклон пылал всеми цветами радуги в виде столбов, лучей и световых пятен, противоположная часть неба была освещена луною. Зрелище было чудное и редкое!
29 сентября после долгих мытарств и разнообразных проволочек от финского правительства получены наконец по третейскому суду деньги за разные реквизиции, произведенные в монастыре в разное время. Деньги эти получены в сумме 433 157 финских марок 34 пенни.
31 декабря. Вот отошел в вечность и 1919 год, проведенный нами, как и предыдущий 1918-й, в условиях абсолютного и непрерывного разобщения с Россиею, многих трудов и лишений.
В продолжение всего этого года мы также ничего не получали из родной России: ни писем от близких и родных лиц, ни казенной корреспонденции, ни газет и ни иных других сообщений.
Из посторонних посетителей также никто не посещал Валаам за это время, кроме одних финнов.
12 января 1920 года истекала вторая годовщина полного разобщения нашей обители с Россиею.
18 января автору сей летописи исполнилось 20 лет непрерывного пребывания его в трудах монастырской письменности в канцелярии Валаамского монастыря.
В ночь на 30-е января настоятель монастыря, возвращаясь из Сердоболя в обитель, едва не погиб на озере, неоднократно проваливаясь вместе с лошадью под лед.
8 февраля вновь возобновлено служение заказных литургий в Успенском храме.
26 и 27 мая прошел небольшой дождь в 120 миллиметров, по случаю чего был совершен благодарственный Господу Богу молебен.
В течение мая 1920 года автор сей летописи производил некоторые изыскания в архиве канцелярии монастыря. Между прочим посчастливилось найти полностью письма преосвященного епископа Игнатия (Брянчанинова) к настоятелю сего монастыря о. игумену Дамаскину. Ввиду высокой ценности этой замечательной в истории нашей обители переписки все письма праведного святителя Божия Игнатия выделены в особую папку, кроме того, со всех сняты копии и помещены в особой машинописи, там же помещено благодарственное слово от Валаамской обители святителю Игнатию за все его многие и благоплодные труды, подъятые им к духовному совершенствованию и процветанию нашей обители…
Среди настоятелей Валаамского монастыря последнего времени особенною ценностью выделяется переписка о. игумена Дамаскина…»
Глава седьмая
Будучи настоятелем первоклассного монастыря, слава которого снова распространилась по всей России, собирая со всех концов ее бесчисленных паломников, Дамаскин не изменил своих привычек и ничем не выделял себя из монастырской братии. Вместе со всеми ходит за общую трапезу, довольствуется общей пищей, одевается одинаково со всей братией, исполняет общее монастырское молитвенное правило.
Разумно, по-крестьянски рачительно, ведет Дамаскин монастырское хозяйство, но никогда никакая возможность обогатить монастырь не заслоняет для него главного назначения обители – спасения души насельника.
– Батюшка! – попросил его один из новоначальных монахов. – Позвольте в Петербург съездить. Мне долг надобно привезти.
– Нет… – сказал игумен Дамаскин. – Не надобно тебе ехать.
– Отчего же, батюшка?… Ведь сто пятьдесят рублей в долгу пропадет. Монастырю они лишними не будут.
– Брат! – сказал Дамаскин. – Да если бы ты мне сказал, что не сто пятьдесят рублей привезешь, а сто пятьдесят тысяч, и то бы я не благословил тебя ехать. Душа твоя, которую ты повезешь в мир, дороже денег. Оставайся, брат, в монастыре. Пусть деньги пропадут, да душа цела останется.
Инок послушался настоятельского совета и остался в монастыре и, пожив полгода, скончался в добром исповедании.
Этой же заботой о душевной пользе для братии проникнуты проповеди игумена Дамаскина. Они всегда необыкновенно просты и как бы безыскусны, но вместе с тем наполнены глубокою мыслью и согреты теплом великого исповедника…
«Мы идем в монастырь, и по-видимому, оставили мир и яже в мире… Но – увы! – по пристрастию к ничтожным вещам привязываем себя паки к миру и бывает нам последнее горше первых.
Отчего же так бывает?
Да потому что мы приходим в монастырь подражать житию святых угодников Божиих, но вскоре цель свою забываем, мало-помалу и прежде всего начинает диавол показывать нам чужие недостатки, а себя дает видеть, будто я живу хорошо… Если человек в то время не пойдет к духовному отцу и не откроет своих душепагубных мыслей и оне мало-помалу в нем укрепятся, тогда Бог от него отступает и он весь совершенно отдается врагу, сиреч, диаволу.
Увы! Тогда начинает человек зле созидать то, что прежде добре разорил. Бес лютый закроет тогда ему душевныя очи, сядет на гордую выю его – повесит ноги наперед, вложит в уста его гнуздало и управляет им амо же хощет. Начинает он отводить мало-помалу и так тонко, что уму не приобученному невозможно и понять.
Вначале внушает бес своей жертве что-нибудь утаить от денег или вещей. И вот уже одним пальцем и поймал! И совесть человека уже затемнена.
Потом бес внушает причесать головку, а нет так и косу заплести, показаться красивым, потом выйти за ворота, пройтись вокруг монастыря, да еще не одному, а товарища прихватив: – да какого?! – такого, чтобы отцам не открывался.
Что же они говорят, о чем беседуют, идучи?!
Обыкновенно смех неподобный, дерзские осудительные слова, а не то так вынет какой-либо разращенный и тавлинку, начинает подчивать своих товарищей, которые если не вкусили сего яда, то их начинает принуждать и пользу от него открывать: «ты хотя раз понюхай, то сам уверишься о его пользе», а нет – так иной и пузырек из кармана вынет: «на, выпей-ка ты, брат, я знаю – ты здоровее будешь и веселее!» и человек, не подкрепленный благодатиею Божиею, неподдерживаемый отеческими советами, на все сие решается и в привычку приходит, и привычку приобидеть трудно.
Что же еще дальше?!
Начинает от всех человек тот таиться, показывать себя порядочным, даже и хорошим, а тайно на вся злая готов…
Вот, любимая моя братия, до чего доводит нерадение о малых, потому-то писание и говорит: аще кто о малых не радит, не верь ему и в большем, и еще, друже, в малом был еси верен – над многими тя поставлю, вниди в радость Господа твоего.
В сей вышеозначенной погибели есть причина – безсоветие и самочинная жизнь, ни о ком диавол не радуется так, как о самочиннике, самочинник хотя по-видимому и добродетели творит, а сам погибает…
И так братия – мира бегите,
Бога любите,
С советом живите,
Своей воли не творите!
Молвы и рассеянности себя удаляйте,
в пустыню водворяйтесь!
Кто Бога и пустыню любит, —
Того и Бог полюбит…
А кто к миру пристрастился,
тот и с пустынею простится
да и Бог тогда от него удалится!
И останется человек, яко ветроград не огражденный
на расхищение птицам и зверям;
да и сам будешь для других ловушкой.
Он всегда празднословием своим всякого готов занимать
И молитву к Богу от нас отнимать;
Ему скучно о спасении души говорить,
Не любит он постом и поклонами тело свое утруждать,
Да не хочет и молитву творить,
А всячески старается время всуе провождать;
Он в том и находит себе утеху,
Как бы наделать людям побольше смеху…
Много сегодня я, братия, грешный говорил,
И сам ничтоже пред Господом благо сотворил
горе мне грешному и сущу,
благих дел неимущу,
глаголющу, а не творящу;
учай другага – себе не учиши, —
увы, увы! душе моя, горе тебе».
О силе молитвы игумена Дамаскина мы уже рассказывали, сейчас время сказать, что с годами все сильнее развивался в нем и дар прозорливости.
– Старец Божий! – попросил его архимандрит Иоанн, благочинный Санкт-Петербургской епархии. – Скажи мне слово на пользу!
– Читайте «Пролог», там все есть! – ответил Дамаскин.
Архимандрит Иоанн был поражен. Никто не знал, что он уже много времени, за делами, все откладывает чтение «Пролога».
Еще более поразительна история иеромонаха Агафангела, ставшего ризничным монастыря.
Начинал он подвизаться в Валаамском монастыре, но потом сподобился посетить Веркольскую общежительную пустынь святого праведного Артемия в Архангельской губернии. Тихая, благодатная жизнь смиренных иноков пустыни так полюбилась ему, что он остался пожить тут. Братия тоже полюбила Агафангела и, когда он задумал возвращаться на Валаам, куда его с ранней юности влекла неведомая сила, уговорили, помолясь Пресвятой Богородице и праведному Артемию, бросить жребий, где Агафангелу следует, оставив мир, посвятить себя служению Богу. Выпало – оставаться в Веркольской пустыни…
Но прошло два года и снова возникло в Агафангеле непреодолимое желание идти в Валаамский монастырь. Под уважительным предлогом Агафангел оставил Веркольский монастырь и вернулся на Валаам.
И опять, едва только попросил Агафангел игумена Дамаскина принять его в число братии, Господь послал новое испытание. Внутренний голос начал внушать, что он – преслушник воли небесной… Ведь жребий указал ему оставаться в Веркольской пустыни. Более того – он обманывает и игумена, ведь он ничего не сказал ему о жребии.
– Батюшка очень внимательно посмотрел на меня, – рассказывал Агафангел, – как бы проникая пытливым взором своим вглубь сердца и ума моего и, склонив голову, в глубоком молчании, просидел минут пять, затем поднял голову и сказал с весьма веселым видом: «ну, ладно, чадо, не скорби! Владычица наша Милостивая и праведный Артемий простят, что ушел ты из их обители, оставайся у нас в монастыре, а теперь ступай помолись Всеблагой Царице небеси и земли и преподобным отцам нашим преблаженным Сергию и Герману, Валаамским чудотворцам…
Глава восьмая
19 ноября 1871 года, в пятницу, в шесть часов утра, игумен Дамаскин готовился исповедовать братию… Тут и случился с ним первый параличный удар.
Келейник Сергий успел подхватить игумена и усадить на диван. Сейчас же позвали наместника и доктора. Игумен был в памяти, но не мог говорить.
Только когда перевели в спальню, речь вернулась к нему.
– Ну, слава Богу! – сказал Дамаскин и перекрестился. Сразу же после этого он исповедался и приобщился Святых Христовых Тайн и со всеми простился…
Исповедовал и приобщал Дамаскина отец Галактион.
Дамаскин попросил келейника Александра прочитать молитву «Величая Величаю Тя Господи…»
Когда келейник закончил читать, по лицу Дамаскина текли слезы.
– Отныне… – сказал он, – прошу всегда после келейного правила читать эту молитву…
12 декабря, приобщившись дома запасными Святыми Дарами, игумен Дамаскин в присутствии казначея, ризничного и иеродиакона Памвы подписал духовное завещание…
«Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь. Благоволением Божиим достигнув дней глубокой старости, с часу на час ожидал я часа смертнаго, часа страшнаго и вожделеннаго, теперь же, на самом пороге вечности: почему, пока еще нахожусь в совершенной памяти, желаю я, грешный, сказать последнее мое слово вам, дражайшие мои чада, отцы и братия о Господе.
Прежде всего, припадая, прошу простить меня, если кто из вас какое-либо имеет на меня поречение: я всю жизнь любил Валаам – это святое место, место нашего обитания, любил каждого из вас и по мере моих сил и разумения, от всей души старался о процветании обители и о спасении и малого и большого ея сына; двери келлии моей и мое сердце были всегда отверзты для нужд ваших; но я был человек грубый, простой, необразованный, – естественно, что искренняя, глубокая моя любовь к вам иногда и не находила себе приличных внешних выражений; молю, будьте ко мне снисходительны, – простите!
Расставаясь с вами, братия, вручаю вас Господу и покрову Преподобных и Богоносных Отец наших. Преемника себе не назначаю, но кого из среды своей общим, единодушным изволением о Господе изберете вы себе во Игумена, того избираю и я. Всесильный Господь молитвами святых да подкрепит избранного в его служении на прославление имени Господня! С своей же стороны все вы, отцы и братия, храните мир и единение духа с вашим настоятелем; терпеливо переносите неизбежныя взаимныя тяготы и памятуя, что вас избрал Господь на служение Себе, в чувстве благодарного сердца всеми силами старайтесь быть достойными небесного звания вашего.
Живя среди вас, по закону общежития, я пользовался всем необходимым от монастыря и не стяжал никакой собственности: поэтому не стесняйтесь составлением описи и хранением оставшихся в келлии моих вещей: но немедленно, по кончине моей, возвратите по хозяйствам.
Прощайте, мои драгоценные братия и отцы! Господь да благословит вас всех! От глубины души благодарю вас за обилие вашей любви и уважения ко мне недостойному, поминайте, молю, меня в ваших святых молитвах.
Прощайте! Мир вам! Аминь!»
Завещание, как и положено, будет оглашено после кончины Дамаскина.
Целое десятилетие предстояло ему пролежать запечатанному, среди важнейших монастырских бумаг.
Три рода жизни – общежитское, скитское и пустынное – было в монастыре…
Игуменское послушание можно приравнять к четвертому…
А сейчас Дамаскин вступал в пятый род дарованной ему жизни.
Параличный удар, полученный на семьдесят шестом году жизни, был началом постепенного угасания внешней стороны жизни Дамаскина и его деятельности.
Постепенно отстраняется он от внешних попечений и погружается в мир безмолвия…
Нельзя без душевного волнения перечитывать записи келейников игумена Дамаскина о последних его годах:
1872 год. 1 января. Приобщался в алтаре за ранней обедней, и так каждую субботу приобщался до самой своей кончины за ранней обедней. Сначала еще сам ходил с палочкой, а потом уже его носили в креслах… После причастия, бывало, наклонится головою на стол, весь в себя уйдет, погрузясь в размышление. И, после этого размышления, всегда у него лицо было особенно-радостное и спокойное.
1874 год. 16 декабря. Отец игумен только что приехал и взошел на лестницу, как почувствовал – язык отнялся…
Позвали доктора и взяты были все возможныя меры. Батюшка все понимал, только не говорил.
После вечерни ему читали Акафист Божией Матери.
Ночь провел безспокойно; а утром прочитали правило.
После ранней обедни приобщался Святых Христовых Тайн. Потом уже стал говорить…
Когда в пять часов читали Акафист Божией Матери, отец игумен сам пел:
– Радуйся, Невесто Неневестная…
1874 год. 18 декабря. В 11 часов ночи о. Игумен проснулся, встал, умылся, одел чистое белье, причесал голову и велел читать правило. По окончании в двенадцать часов ночи приобщился Святых Христовых Тайн, с умилением и со слезами, в мантии и епитрахили. После Причастия наклонил голову на стол, и долго так пробыл; потом сказал: «Слава Тебе Господи, слава Тебе Боже наш!» – и велел читать благодарственные молитвы. Сделался очень весел и говорил; попросил чаю и выпил две чашки.
Потом велел читать книгу «Валаамские подвижники», а сам слушал, иногда говорил, что очень мало написано. В три часа лег отдохнуть, и велел идти келейнику о. Александру тоже отдохнуть…
20 декабря. Утро провел весело и много говорил. Позвал келейника Александра и благословил резным крестом с Афона.
Днем поехали в Назарьевскую пустынь, там служили молебен: о. Игумен молился с особенным усердием, а когда стали читать Евангелие, то он подошел и наклонил под него голову и простоял все чтения Евангелия. По окончании же молебна подошел к образу Божией Матери, сделал поклон, снял камилавку, и долго смотрел на икону Богоматери; потом приложился и обратясь сказал: «Спаси, Господи!» У него на глазах слезы, он плакал.
С крыльца часовни о. Игумен любовался природою. Потом пошли в настоятельские кельи, при входе в них, велел петь: «Достойно есть», а сам пошел в спальню.
Отпуст сделал в спальне.
Сел в кресла и спросил, обращаясь к послушнику Димитрию:
– Вы не заметили, что я вчера у вас был?
– Нет, не заметили… – удивленно ответил Димитрий.
– Ну а я был… – сказал игумен и, подумав, проговорил задумчиво. – Живите, дети, хорошенько ради Бога, помните, зачем пришли в Обитель. Прошу вас, ходите как можно чаще к духовному отцу, а что с возу упало, то уже пропало, только не отчаяться бы, а то Господь милостив.
16 декабря. Сделался с Дамаскиным второй удар. Хотели послать на берег лодку, дабы дать знать в Петербург, наместнику отцу Виктору, но Дамаскин не благословил. Его долго уговаривали, и, наконец, он как бы нехотя согласился. А когда ушли, сказал келейнику:
– Собираются послать лодку на берег; но напрасно. Она не попадет, и наместник не приедет – ему надо славить. Ну, буди на то воля Божия!
Действительно, на другой день озеро стало мерзнуть, и никак нельзя было послать лодку.
В 6 часов вечера отец Игумен пел: «Днесь спасения нашего…», «Честнейшую Херувим» и еще говорил:
– Я уйду, а вы останетесь, и назад…
Видимо, он хотел сказать «не приду», но не договорил, залился слезами.
26 декабря. Отец Игумен был в Коневском скиту и в своей пустыньке.
Здесь мерили его гроб.
– Не мал ли уже мне он? – спросил он.
Потом рассказал, что, бывало, ляжешь в него, закроешься крышкой, так скоро и душно станет, надо и открыть…
Рассказав это, тяжело вздохнул…
1875 год. 13 мая. В скиту Всех Святых с отца Игумена сняли портрет фотографией.
Потом он ходил по братским кельям, водил его монах отец Гавриил.
В этот же день разрешил келейнику своему Александру жить в Скиту и благословил образом Преподобного Александра Свирского.
1876 год. 12 сентября. В Назарьевской пустыньке освящена каменная кладбищенская церковь во имя Святых Отцов в посте и подвиге просиявших…
1880 год. Января 10 дня. Отец Александр много говорил с Игуменом и просил, чтобы он помолился за него, дабы Господь простил его согрешения.
– Батюшка, – сказал он потом. – Теперь в монастыре говорят, что у нас будет Настоятель чужой?
– Нет, чадо, – ответил Дамаскин. – Угодники Божии давно уже другого избрали…
19 января. Игумену было полегче. Неожиданно он сказал своему келейнику Александру:
– Спаси, Господи, чадо, за послушание!
И поклонился…
И этот поклон, как и всё в жизни Дамаскина, помимо прямого выражения признательности и благодарности, нагружен еще и мистическим смыслом.
Келейнику Александру, постигавшему духовную азбуку у самого Дамаскина, приняв схиму, предстоит стать одним из самых известных монастырских старцев-схимонахом Алексием…
1881год. 1 января. Игумен приобщался дома с великим благоговением.
С сего время стал очень мало употреблять пищи…
10 января. Тоже приобщался со слезами, со всеми прощаясь и сам у всех прощения прося.
Уже ничего не ел, только изредка пил, очень заметно изменился и ослаб.
16 января. Доктор отец Никанор, послушав пульс, сказал, что Игумен долго не проживет.
17 января. После ранней обедни приобщался и все был в памяти, только не говорил.
18 января, в воскресенье. Утром все как будто вставал, потом протягивал руки, как бы кого встречая, но глаза у него были закрыты.
Потом снял с себя камилавку, и два раза перекрестился, и на лице его появилась особенно-приятная улыбка; сложив руки на груди, он как бы задремал минут на десять и был спокоен…
Все время десятилетней своей болезни, как вспоминали его келейники, игумен Дамаскин никогда не охал, не стенал.
– Батюшка, как ваше здоровье? – спрашивали его.
– Слава Богу! – всегда отвечал он…
Никогда не спрашивал чего-либо определенного из пищи, но был всегда доволен тем, когда что дадут. Не назначал он время для обеда и ужина: но когда предложат, всегда был готов как дитя…
«О, дивное и чудное это было послушание его и отсечение своей воли! – вспоминали келейники. – По истине уча, учил плоть презирати. Прилежати же учил о бессмертной душе»…
Бывало, посадят его в кресло и позабудут… Через какое-то время придут – жмется игумен, неудобно ему сидеть.
– Батюшка? – сокрушались келейники. – Что же вы не позвонили? Ведь был у вас колокольчик…
– А я положил так, что если Бог вам возвестит, то вы придете. Вы и пришли…
Иногда келейники возили игумена кататься.
И никогда он не выбирал, куда поехать, хотя еще и мог говорить. Всегда соглашался с тем, что ему предлагали…
Три года потом он лежал на одном боку, и не было на нем ни одного пролежня.
И никогда ни на что не пожаловался…
А ведь как тяжела – тем более с отсечением своей воли! – была болезненная участь Дамаскина!
Возможно ли, говорит монастырская летопись, написать подробно, что он претерпел, во всем положась на волю своих келейников.
Положат его – он не скажет, – не хочу лежать! – лежит…
Посадят – сидит, пока келейники не придут.
О, дивное терпение этого Иова девятнадцатого века!
Глава девятая
20 января 1881 года игумен Дамаскин в последний раз приобщился Святых Христовых Тайн.
Едва-едва уже мог он перекреститься и сказать: «Слава Богу!»
На 23-е число ночь прошла тревожно, без сна.
Читали Евангелие, по утру прочитали отходную, ибо заметно было, что отец игумен угасает…
Спустя несколько времени он сам перекрестился и сложил руки на груди. Лежал на правом боку так, что окружающие думали – задремал…
Вот он глубоко вздохнул, минуту спустя еще вздохнул и заснул навеки.
Игумена Дамаскина не стало…
Случилось это 23 января 1881 года в половине десятого дня, во время поздней обедни.
Честна пред Господом смерть преподобных Его!
Необыкновенная тишина окружала тело Дамаскина. Над головою лежало Евангелие, возле одра стояли иеромонах в епитрахили со свечей, схимонах, монахи, послушники.
Сразу же дали знать о кончине в церковь – и там сейчас же совершили ектенью.
Тело Дамаскина обмыли, отерли маслом и вином. На кресле перенесли из спальни в гостиную. Он сидел в рясе и клобуке, как живой…
Потом надели в мантию, спеленали и положили на одр…
27 января, в пять часов утра отец Никодим с отцом Афанасием служили панихиду. По окончании обедни – отпевание.
Отпевал наместник, десять иеромонахов, шесть иеродиаконов.
Во все время службы лицо игумена было открыто, а по прощании закрыли воздухом.
Иеромонахи подняли гроб и понесли в ризах: против церкви Петра и Павла была лития; здесь иеромонахи поставили гроб у рухольных ворот.
Наместник сказал:
– Откройте лицо, хотя еще посмотрим; в последний раз! Открыли, и оно оставалось не закрыто до последней минуты опущения в могилу.
Когда диакон сказал: «Вечная память!», лицо снова покрыли воздухом, а сверху черным покровом, с белым крестом.
Певчие запели…
Наместник Ионафан полил покойного маслом, которым игумен соборовался 12 декабря 1879 года, потом посыпал землею, и гроб закрыли крышкою, укрепив ее двумя винтами.
В этот день на монастырском подворье в Сердоболе в настоятельской спальне упала игуменская трость, с которой Дамаскин ходил по городу.
– Я сейчас же подумал, что трость упала не просто… – рассказывал отец Паломон монаху Виталию, приехавшему в Сердоболь, чтобы отправить в Петербург телеграмму о кончине настоятеля. – Чего же бы ей падать? Стояла-стояла, и вдруг упала!
– А в котором часу-то случилось это?
– Так в половине десятого и случилось. 23 января…
4 мая 1881 года. В неделю о расслабленном служили панихиду по Дамаскину в могиле, у самого гроба.
По окончании панихиды пропели пасху, и положили на гроб кедровый венок, украшенный живыми цветами и фарфоровое яйцо.
Вся могила была усыпана кедром.
Гроб стоял свеж, несмотря на то, что простоял в могиле уже четыре месяца.
Чудное было это зрелище. Могила открыта и вся устлана кедром, любимым растением покойного.
В ней гроб свежий, на нем стоит панихидница с зажженными свечами, которые все время горели и не гасли; тут лежали: кедровый венок и пасхальное яйцо, всеобщий привет братства.
Как кстати тут были слова: «Се бо приидоша к тебе от запада и севера и моря чада твоя», – ибо тут была братия, пришедшая из разных скитов.
Пред гробом стояла икона Казанской Божией Матери…
Эпилог
«Капитан высматривает в трубу. Налетает туча, сечет дождем. Теперь ничего не видно. Говорят, как бы туманом не хватило, тогда – прощай. Вон матросы уж слушать стали – не позывает ли? Что позывает? А колокола валаамские, как видимость пропадает, монахи позывают, «сюда, в тихую пристань, к преподобным!» Серебряный звон, хороший, ясный. Нет, не слышно серебряного звона, не синеют острова Валаамские. Томительные часы проходят. Дождь переходит в ливень, визжит ветер, хлопают паруса. Богомольцы в кучке поют: «Не имамы иные помощи… не имамы иные наде-э-жды… разве Тебе, Владычице…»
– Валаам видать! – слышу я. – Слава Создателю… показался! Перед нами высокий темно-зеленый остров. Пеной кипит округ-него озеро-море. На гранитную скалу бежит «Александр», вот ударит! Ближе – остров дробится на острова. Видны проливы, камни, леса. Древностью веет от темных лесов и камней…»
Сколько мореплавателей, как путешественники из книги Ивана Шмелева «Старый Валаам», нашли путь в непогоде благодаря колоколам и огням скитов Валаама! Сколько заблудившихся в тумане безверия душ спасли звуки апостольского колокола…
«С тем и уехала, что в раю побывала…»
«Вот и берег, лужайка, лес и неторопливый путь к скиту, и часовня, и могила иеросхимонаха Антипы в лиственной роще, и ограда скитская… и ничего сурового в этой святой земле. Наоборот, светло, особенная, чуть ли не райская тишина».
Это уже другой писатель, Борис Зайцев…
А вот еще из Ивана Шмелева:
«Валаам остался на своем граните, – “на луде”, как говорят на Валааме, – на островах, в лесах, в проливах; с колоколами, со скитами, с гранитными крестами на лесных дорогах, с великой тишиной в затишье, с гулом лесов и волн в ненастье, с трудом – для Господа… Как и св. Афон, Валаам поныне – светит. Афон – на Юге, Валаам – на Севере. В сумеречное наше время, в надвинувшуюся “ночь мира” нужны маяки».
Эти слова писатель написал уже в изгнании, когда на Родине, в России, расстреливали священников, сбрасывали колокола, взрывали храмы… Валаам тогда – как тут снова не вспомнить о прозорливости святителя Игнатия (Брянчанинова)! – остался насвоем граните… Невозможно постигнуть это, но когда смолкли на Руси все колокола, апостольский колокол Валаама продолжал звучать с прежнею силой…
Валаамская твердыня православия непоколебимо стояла до тех пор, пока снаряд, залетевший в колокольню Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, не разбил тысячепудовый «первозванный» колокол…
И заглушил последний удар его, как вспоминают очевидцы, грохот разрывов артиллерийских снарядов…
Задрожала земли, словно само небо обрушилось на нее… Грудою тяжелых обломков, перемешанных с камнями и кирпичной пылью, затих этот – не на охтинских заводах г-жи Стуколкиной, а в пустынножительской душе игумена Дамаскина отлитый! – колокол…
И тогда и сдвинулся Валаам со своего гранита…
Тяжелым и душным туманом затянуло святые острова…
Из стеклянного света ладожской воды, из сумерек, сгущающихся под тяжелыми лапами елей, из неподвижности несокрушимых скал, из молитвенной тишины рождаются Валаамские предания…
«Случилось же так: ночью некоему духовному и многолетнему старцу было явление – как будто стоит он в той большой церкви Святого Преображения, где лежит нетленное тело святого Германа (так как тогда только преподобный Герман был в церкви). Видит, что сам тот святой встает из своего гроба, выходит с жезлом из церкви и говорит следующее: “Не могу больше терпеть слез моих чад, но пойду к брату моему Сергию, чтобы избавить нам их от напавшей беды”, – и с тем стал невидимым. Тогда еще мощи святого Сергия были в Великом Новгороде…»
А вот сказание, рожденное уже нашим временем…
Как и было заведено, монастырские колокола погрузили на баржу и повезли, чтобы переплавить в металл, из которого можно сделать много полезных вещей. Вместе с другими колоколами погрузили на баржу и куски апостольского колокола.
Но не дошла до берега та баржа. Затонула в суровой Ладоге, не пожелавшей расстаться со своими звонами…
Говорят, что когда опускается на озеро предутренний туман, можно различить в этой тишине далекий и неясный, пробивающийся сквозь толщу воды, звон валаамских колоколов…
Еще рассказывают, что специально снаряженная группа аквалангистов осматривала место, где затонула баржа. Видели эти аквалангисты и большой апостольский колокол.
Говорят, что куски его легли так, что ныряльщикам показалось, будто они превратились в птиц и на большой высоте пролетают над островами Валаамского архипелага, над Валаамским Спасо-Преображенским монастырем…