очередной глупый кошмар. Кто знает… одно совершенно ясно — в долгие перерывы между боями и «кормежкой» тесака, я действительно становился слабее. Думаю, каменное оружие оттягивало из меня часть жизненной силы и делало это постоянно.
Одним прекрасным днем моего путешествия я увидел впереди зыбкие очертания высоких гор. Ближе к вечеру мираж превратился в реальность, дрожащие очертания стали резче, показались блестящие снежные вершины подпирающие небеса. Перед взором появилась цель, и я стал двигаться быстрее, все чаще переходя на бег и все реже останавливаясь. Питался я птичьими яйцами, всегда беря из гнезда лишь одно и не трогая те гнезда, где лежало единственное драгоценное яйцо, надежда и гордость пернатых родителей, что с плачем летали у меня над головой. Иногда мне попадалась рыба — будто сам Создатель подталкивал волну и вместе с ней выплескивал на песок бьющуюся рыбину. Постоянно встречались на моем пути ручьи с чистой холодной водой, попадались и реки. Что за обильный край! Тут можно легко прожить безо всякой охоты и хлеборобства! Достаточно наклониться несколько раз и поднять с земли пищу! Трудно ли высосать яйцо и сложно ли запечь в глине рыбу?
Я о много думал во время пути. Много нерадостных мыслей приходило мне в голову. Мыслей обо мне. Мыслей о Подкове. Я давно уже не человек. Пора признать это. Я нелюдь. Странная, разумная, чувствительная и не потерявшая некоей… праведности? Но я нелюдь. И мне не место среди обычных людей. Так что же мне делать? Как поступить?
От этих мыслей меня спасло лишь окончание долгого путешествия. Воздух стал холоднее, я вошел в густую тень отбрасываемую величественными горами, под ногами захрустели участки до сих пор нерастаявшего снега, которого почти не касалось солнце. На моем пути стали попадаться странные рисунки и некие сооружения, представляющие собой сооруженные из камней и костей груды, пирамидки, круги, рисунки на земле. Я не жалел времени чтобы уничтожить их. Это шурдские творения. Их извращенные понимания об искусстве и красоте? Или это особые места для проведения темных ритуалов? Неважно. Я уничтожал все, что только мог уничтожить. Разбрасывал камни, ломал и крошил кости, разжигал под намалеванными на скале рисунками дымный огонь, дабы закоптить изображения и странные буквы. За моей спиной не осталось ничего напоминающего о расе шурдов. И знание этого согревало мое сердце. Я намеревался стереть из мира любое упоминание о расе темных гоблинов. Я разорю все их капища. Предам огню и разрушению все ими созданное.
Очищая скверну, я продвигался вдоль хребта, отдалившись от Ядовитого моря. Здесь сама настрадавшаяся от ига шурдов почти безжизненная местность указывала мне направление пути. Поганые шурды буквально вырвали из этой несчастной земли все живое! Осталась лишь посеревшая земля и камни! Редкие здесь ручейки были чисты лишь у истока. А затем их русла наполнялись костьми и костьми. Вода темнела и начинала источать вонь — чем ближе к устью, тем вонь сильнее. Звери избегали эти места — лишь кое-где хрипло ворчали склирсы, выбирающиеся из редких глубоких нор и начинающие глодать голые кости, с хрустом перемалывая их в надежде извлечь хоть что-то питательное.
В этих местах не может зародиться хоть что-то светлое. Тут правит тьма. Она царит здесь даже днем. Еще один довод в пользу изничтожения шурдов — ведь эти разумные твари умудрились искалечить и убить не только людей, они сумели убить саму землю! — во всяком случае поблизости от себя. Во многих виденных мною и уничтоженных гнездилищах были подобные пятна мертвой земли, но, чтобы с таким размахом…
Вход в шурдский город я заметил издалека. И сразу понял, что город не опустел окончательно. Густой столб вонючего дыма исходил из огромной дыры-раны в теле хребта и подобно змее полз по мертвой земле прочь. Даже дым стремится убежать отсюда. Рядом с этим провалом, богато «украшенным» множеством корявых сооружений из камня и костей, уставленным по краям костяными клетками с остатками замученных людей, гоблинов и зверей, я и встретил своего будущего попутчика и проводника по дебрям подземного города.
Он сидел неподвижно, ежась и дрожа под двумя рваными старыми шкурами. И он был так стар, что казался не живым существом, а замшелым сгнившим сучком, настолько изъеденным временем, что наступи на него — и не услышишь даже хруста. Вооруженный тесаком, я уничтожал костяные клетки, топтал и расшвыривал камни. А он наблюдал за мной и натужно сипел, с великой хлюпающей жадностью всасывая в себя содержимое птичьего яйца. Еще три яйца лежали на его трясущихся истонченных бедрах, уродливо торчали вздувшиеся старческие колени подобные всунутым под серую кожу еловым шишкам. Пучки седых волос имелись лишь над наполовину обрубленными ушами, лицо изрезано давними шрамами и украшено парой свежих кровоподтеков. Кто-то избил старого шурда. И судя по всему выгнал прочь из города. Умирающий от голода изгой, что сидел в холодном ветренном сумраке и со стариковской озлобленностью, смешанной с фатальностью, ожидал прихода смерти. Едва он заметил меня, мрачного чужака, как в его заплывших слезливой водой подслеповатых глазках заполыхала нескрываемая злобная радость и непонятная надежда.
Сначала я решил, что уродливый старик что-то ведает о подстерегающей меня опасности. А потом я понял — да, он видит опасность. И видит ее во мне, но не для себя, а для кого-то еще. А еще он видит во мне отмщение — и на этот раз именно для себя. Поняв это, я оставил рядом с ним тряпку с птичьими яйцами и куском запеченной рыбы, припасенных мною для ужина. При моем приближении он дернулся, зажмурился невольно. Надо было видеть удивление на его иссохшем птичьем личике, когда он понял, что все еще жив, а у его ног лежит царское по его меркам угощение. Он принял мой дар. И при этом он понимал, что за угощение придется отплатить столь же щедро.
Высосав первое яйцо, смочив пересохшее горло, посидев неподвижно некоторое время, он оправился настолько, чтобы начать говорить. Начать долгий и рваный монолог. Он говорил не со мной. Но он говорил для меня. Выплескивал всю накопленную и застарелую ненависть к более удачливым сородичам, упоминал некие знаковые мгновения для расы шурдов, описывал те редчайшие миги, когда ему улыбалась удача. Я молчал, но ему не требовался собеседник. Он жаждал иметь слушателя — возможно жаждал этого десятилетиями. И вот он я — явился из серой влажной туманной дымки, молчаливый, сосредоточенный и готовый слушать.
Первым делом я опрокинул жалкое подобие ростовой статуи неизвестного мне шурда. Лицо плоское, глаза навыкате, рот плотно сжат, губы выпячены, на полуобнаженной груди налитые мощью мускулы. Я разбил эту поделку на мелкие куски, а старик сопровождал мои действия прерывающимися пояснениями и хлюпаньями.
— С-сорок лет тому назад подняли. А за что? Мерзкий ведь был он — Луклу Могучий. Да и имя у него другое было — Квелый. Вечно сидел в уголке и слюни пускал… а тут на тебе — статую ему воздвигли. В голодное время и морознейшую зиму сумел он выследить большой людской обоз, а затем вывести на него наших воинов — тех, кто еще мог стоять на ногах и держать в руках лук. Но ведь и я в той разведке был… отморозил тогда четыре пальца на левой ноге и два на правой. Жутко они воняли, пока не отвалились… а я думал — оживут… не ожили… ух и вкус-сные яйца! Свежие! Самая пища для живота старого шурда… давно не едал я яичек, давно не лакомился старый Шлеп вкус-снятиной…
Я подступился к толстой треснутой колонне, навалился на нее плечом, не забывая поглядывать на темнеющий дымный вход в город шурдов. А старый Шлеп продолжал щедро делиться со мной никому не нужными воспоминаниями.
— Вот как говорят? Мол самый нежный и вкусный — это человеческий детеныш. Может и так! Не с-спорю! Но ведь мал кусочек! На всех не хватит! Лучше всего детеныша откормить! Вырас-стить! И кормить много! Часто! Пусть полнеет в своей тесной клетке, где можно только лежать! И он быстро нарастит нежный жирок, а мясо останется мягким! Но куда там… ведь надо терпеливо ждать… так и сожрали тогда всех десятерых детенышей. Мне почти и не досталось ничего… а куда я поспею на своих беспалых ногах? Еле ковыляю… А рыба вкус-сная! Чужак! Ты забыл разбить вон ту кость — а это непрос-стая кость! Ос-собая! Она из ноги самого Румла Клыкастого! Одного из наших великих… правда мы съели его, когда он состарился и ослабел. А ведь он так плакал и так громко кричал о былых временах…
Старик изливался еще долго. И замолк он лишь, когда я подошел и указал рукой на вход в подземный лабиринт — о котором невольно услышал уже немало из непрерывных речей Шлепа.
— Вес-сти? — понял он меня правильно.
— Веди — впервые нарушил я тишину — Укажи каждый закоулок. Каждого шурда что скрывается в темноте. Ты ведь знаешь где их любимые отнорки и логова?
— Знаю, как не знать, чужак… с-смерть пришла за нами в твоем обличье, да? — неожиданно пронзительно уставились на меня старческие глаза — Да?
— Да — не стал я скрывать — Убью каждого.
— А меня?
— И тебя. Ты умрешь последним.
— Что ж… может оно и к лучшему. Пошли, чужак… я пос-смотрю как ты губишь мой народ… такое зрелище не каждый день выпадает!
— Веди…
Вытащив из-под костлявого зада искривленную палку с поверхностью выглаженной ладонями до блеска за прошедшие годы, шурд с непонятной и даже несколько страшноватой радостью поковылял навстречу выходящему из мрачного входа дыму. Старик окунулся в вонючий дым с головой, привычно кашлянул, из дымного тумана послышалось его нескрываемо злорадное хихиканье.
Так началось мое путешествие по подземному смрадному лабиринту, почти опустевшему после явления сюда Тариса, но сумевшему сохранить островки задыхающейся в вечном дыму жизни. Я шагал и шагал, а чуть впереди и в стороне ковылял Старый Шлеп, скованно ворочающий длинной костлявой шеей и указывающий палкой на тот или иной отнорок, прерывая свой бесконечный монолог пояснениями:
— Род Угхуров туточки обитал. Сильная семья была, грозная. Детишки их мерзкие не раз мне в спину камни метали. А теперь мое время пришло! — палка старика в негодовании стучала по стене прохода ведущего к его обидчикам — Что теперь скажете? Осмелитесь бросить камень? А? А вот помню в давно прошедшие года досталась мне из военной добычи пара книг. Им мясо — а мне книги. Все норовят обидеть Старого Шлепа. А я прочел! По сию пору помню каждую строчку и буковку… но животу от этого сытнее не стало…