Я очень рано определился с точки зрения общепринятых норм. В четырнадцать лет я точно знал, что я хочу знать и чем хочу заниматься. Поэтому все, что я делал, было связано с тем, что я готовил себя к работе в театре и к познанию человеческой психологии, человеческой жизни. У меня было такое очень целевое бытие, наверное, можно так сказать.
Я четко знал, чего я хочу.
Я хотел понять… Я хотел понять, почему так.
Почему люди, потрясающие совершенно создания, живут такой несовершенной жизнью. Она мне казалась ужасно оскорбительной для людей.
Может быть, мне в этом советская власть помогла. Мы жили сложно и странно. Я бы не сказал, что я из бедной семьи, в то же время мы жили как-то все время трудно, а вокруг люди жили еще труднее.
Двое моих приятелей, пацанов, вообще жили в подвалах – там жили их семьи. А у одного человека в нашем доме стена была из картона, хоть и очень толстого, но во время дождя до нее нельзя было дотрагиваться, потому что она так отсыревала, что ее можно было проткнуть пальцем. Вот так, три стены кирпичные, одна из картона. Выходящая на улицу. Единственное, чего не было, это голода. Я еще помню стрельбу по ночам на улицах, когда последние банды отлавливали. Уличные драки. Ну, это все так, картинки, а по существу дела мне было ужасно интересно все это. Очень интересно.
Мне было очень интересно везде, и на заводе, куда я пошел работать мальчишкой, и в школе. Я учился легко, у меня была хорошая память. Мне были интересны люди: преподаватели, одноклассники… Они все были такие разные, у нас школа вообще была «пестрой» в социальном плане. Я спортом занимался, и мне было интересно со спортсменами, тем более что я был единственным русским в сборной Литвы. Благодаря этому я выучил литовский язык и открыл для себя совсем другой, совершенно новый, как бы национальный колорит, менталитет, способ жизни, оценки и тому подобное.
У меня было очень много хороших знакомых и друзей среди евреев. Это тоже был особый мир. Но потом они почти все поуезжали.
Мне встречалось много разных и по-разному интересных людей. И я помню, что вот, скажем, на танцы я не любил ходить, я не понимал зачем, но когда я шел с кем-нибудь за компанию, я где-нибудь пристраивался и наблюдал, как люди знакомятся и как развиваются эти знакомства на протяжении вечера. Выбирал кого-нибудь и наблюдал за ним. Очень интересно поведение людей в такого рода ситуациях. Мне там все было странно: как это, пойти в толпу и там веселиться? Что это такое? Я понимал, когда мы классом собирались. Ну, когда знакомые. А вот когда так, человек просто идет на танцы… Мне было очень странно.
А я был странный для других, я как бы не тем занимался. Я учился в школе, работал на заводе, тренировался и выступал как спортсмен за сборную Литвы и играл как актер в народном театре. И все это надо было успеть. А мне все казалось мало, я еще собирал марки, потом увлекся фотографией, потом еще чем-то… И еще я читал, читал, читал… Читал по ночам в основном. Все вперемешку: Канта, Вахтангова, Фолкнера…
Театр имеет к этому прямое отношение. Театр – это была такая форма жизни в те времена, в которой можно было перепробовать все. Все, что я читал и узнавал по психологии и социологии, можно было в театре проиграть, попробовать, увидеть, потому что театр – это как бы психологическая лаборатория. Психология – это нечто среднее между наукой и искусством, а театр – нечто среднее между искусством и жизнью. Для меня театр всегда был прежде всего исследовательской лабораторией. Поэтому коллеги часто мне говорили: «Игорь, ты когда-нибудь можешь вместо лекции спектакль поставить?» Меня дразнили тем, что мой спектакль – это лекция. И это была единственная форма, в которой можно было, не привлекая внимания властей, всем этим заниматься. Плюс ко всему я изначально хотел быть режиссером, с самого начала. Но я считал, что для того, чтобы стать режиссером, нужно пройти очень многое, как можно больше всего узнать. Я себе список составил, что должен знать режиссер, и до сих пор список не исчерпан.
Такой вот я был романтический юноша.
Существует школа психотерапии В. Франкла, которую он называет логотерапией, терапией смыслом. Ключевой опорой логотерапии является опора на потребность в смысле жизни. Франкл полагает, что она может найти свою реализацию в любой жизненной ситуации, даже самой экстремальной, на пороге смерти. Он очень четко подчеркивает разницу между целью и смыслом: смысл не сводится к цели, к нахождению какой-то цели, которая требует достижения.
Смыслообразующая функция
Смысл, по словам В. Франкла, есть трансценденция человеком самого себя. Он поднимается как бы над самим собой, над своей природой, как биологической, так и социальной, то есть смысл – функция духовная. И тут, наверное, естественно, у вас возник вопрос (после того как мы долго и достаточно подробно разбирали механизмы человека и механизмы жизни): каким же образом при нашем знании и видении может реализоваться смыслообразующая функция?
Попробуем выстроить этот ход мыслей. Возьмем исходную ситуацию в случаях человека, общающегося с Традицией, и человека, полностью погруженного только в социальную жизнь. Человек, погруженный в жизнь, находит смыслы, помещая их в некое будущее, и в этом будущем он может найти и смысл прошлого. Перенеся перспективу в будущее для получения смысла, он вынужден выходить за пределы своей единственности и включать то или иное Мы. Об этом механизме Мы, о его важнейшей роли в построении жизни уже говорилось. Если внимательно ознакомимся с той же логотерапией, мы увидим: то, что предлагает Франкл, есть использование механизма Мы для построения смысла даже в экстремальной ситуации.
Возьмем один из любимых примеров Франкла – ситуацию, когда к нему пришел коллега-врач, у которого два года назад умерла горячо любимая жена. Он прожил эти два года в страдании, ощущая бессмысленность жизни. И Франкл помог ему, спросив: «А что было бы, если бы умерли вы, а жена осталась жива?» Человек ответил, что тогда ужасно страдала бы она. «Вот видите, ваше страдание приобретает смысл, потому что вы груз страдания от одиночества, от потери любимого человека как бы взяли на себя, ей это страдание уже не достанется».
Здесь пример минимального Мы – Мы на двоих, которое используется для построения смысла в экстремальной ситуации.
Рассматривая любые примеры, приводимые Франклом, увидим, что все зависит только от масштабов этого Мы, от масштаба преодоления своей единственности и в каком-то смысле привязанности к себе самому, то есть использования механизма Мы уже как смыслопорождающего фактора.
Когда мы говорили о возможности человека познакомиться с другими способами жизни, то пришли к выводу, что он не способен напрямую перейти из одной жизни в другую. Ему тоже необходимо некое новое Мы, которое будет воплощать этот переход. Иными словами, начальный новый смысл тоже строится за счет Мы.
Человек вырывается из своей обусловленности за счет того, что приобщается к какой-то микросоциальной группе или к представителю учения и через Мы начинает выстраивать такой момент: освобождаясь от прежнего Мы, человек оказывается один на один с учением, и тут начинается, как Франкл говорит, экзистенциальная фрустрация, то есть потеря смыслопорождающего механизма. Все как-то одинаково, и непонятно, есть ли перспектива.
Фрустрация начинается по поводу потери и иерархии ценностей, и иерархии смысловой. Все становится равнозначным и равносмысленным, то есть можно сказать: все тождественно, равно ничего не значащее и равно бессмысленное. И здесь никакая логотерапия уже не ерабатывает, потому что вот с этого момента, с этого переживания, очень тяжелого переживания, мы выходим за пределы…
Мы говорим с вами, что есть этапные переживания. Первое такое переживание – реальное переживание своей единственности, уникальности. Второе – потеря привычных ценностных и смыслопорождающих структур. Оно более болезненное, потому что экзистенциальная фрустрация наиболее тяжелая в жизни человека. И тогда в этом месте возникают всевозможные попытки формировать ход назад, ход к какому-то Мы, к какой-то иерархии ценностей.
В этом плане последний этап обучения практически связан с очень глубоким переживанием экзистенциального вакуума, выхода из механизмов жизни и из механизмов самого себя в некое пустое пространство и зарождение новой жизни. То есть «штуковина» или происходит, или не происходит – не зря она называется нуль-переходом.
Как видите, пустая бессодержательная абстракция под названием «движение в точке координатора посредством нуль-перехода» постепенно заполняется совершенно конкретным содержанием. Первый раз мы выходим в эту пустоту, когда свое осознающее Я помещаем в пустое психологическое пространство, и таким образом все, что мы называли Я и Мое, оказывается перед нами. То есть мы растождествляемся, это уже не совсем Я, это мои субъективная реальность и объективная реальность, рядом помещенные. А Я как осознающее начало, как самосознающий элемент находится в пустом незаполненном месте.
Следующий шаг, когда мы, осознавая механизм жизни как таковой (то есть уже не только статической реальности, а процесс движения в этой реальности, в этих реальностях, называемых жизнью), «выходим», выносим свой процесс существования за пределы жизни тоже в пустое пространство, то есть мы сознательно создаем себе двойной экзистенциальный вакуум.
Почему эта вещь столь сложна, труднодоступна, требует колоссальных усилий, высокой профессиональной грамотности и серьезной разнообразной подготовки? Потому что мы погружаем сами себя в двойной экзистенциальный кризис, хотя всем известно, что сам факт экзистенциального кризиса является очень тяжелым испытанием для человека.
Экзистенциальный кризис
Франкл на примере лагерей смерти показал, что большинство людей погибали там не потому, что не выдерживал тяжелых условий их организм, а потому, что не выдерживала смыслопорождающая способность. Заключенные теряли смысл и становились совершенно беспомощными перед лицом любой критической реальности. Тогда единственным смыслом для них становилась смерть.