Добавить здесь, к сожалению, больше нечего. Разве только то, что Гаяна, судя по сохранившейся фотографии, лицом ничем не походила на мать, имела весьма оригинальную и, скажем так, явно не славянскую внешность. Может быть, и имя ее – к примеру, производное от армянского Гаянэ?…
Видимо, узнав о грядущем материнстве, Лиза окончательно оставила мужа и весной 1913 года уехала из Петербурга в Анапу – к природе, земле и морю. Здесь она охотно работала вместе с местными жителями в своем имении на виноградниках. Писала стихи…
Что касается Дмитрия Кузьмина-Караваева, то он после отъезда Елизаветы в Анапу также надолго покинул Петербург: ездил по провинциям от землеустроительного ведомства. Во время Первой мировой войны занимался общественной и санитарной работой на фронте. В 1920 году принял католичество, в 1922-м оказался высланным из России. Служил священником русского католического храма в Берлине, воспитателем в мужском интернате. Преподавал в коллеже Святого Георгия под Парижем.
Встречался ли он здесь с бывшей женой? Да, они виделись, и свидетельство этого осталось в воспоминаниях его двоюродного брата, художника Дмитрия Бушена. Он писал о Е. Ю. Кузьминой-Караваевой:В сущности, она была одинока, и до замужества одинока, и даже, увы, после него. Поэтому они и расстались быстро с Митей. Он ввел ее в известные литературные круги, на «Башню» Вячеслава Иванова, но Вы, наверное, помните по ее воспоминаниям о Блоке, насколько чужой она ощущала себя там. То, что казалось, наверное, «блеском эпохи», ее не интересовало! Помню, когда мы с Митей шли к ней на улицу Лурмель перед последней мировой войной…
Дмитрий Владимирович закончил свои дни в Ватикане, где был главным хранителем библиотеки. Там и умер в 1959-м, на 73-м году жизни.
О разрыве с Дмитрием и рождении дочери Лиза сообщила Блоку в своем ноябрьском письме, как всегда, несколько сумбурном, когда речь шла о ее чувстве. (Разбивку в словах оставляем авторскую, равно как и слово «Верю», написанное с прописной буквы.) Письмо было отправлено поэту из Москвы – именно здесь в октябре родилась Гаяна. Отцом девочки в метрической книге анапского храма, где проходило ее крещение, был записан Д. В. Кузьмин-Караваев, но для многочисленной родни не являлось секретом, что этот ребенок появился «во грехе».
Москва. Собачья площадка, Дурновский пер., д. 4, кв. 13. 28 ноября 1913
Я не знаю, как это случилось, что я пишу Вам. Все эти дни я думала о Вас и сегодня решила, что написать Вам н е о б х о д и м о . А отчего и для кого – не знаю. Мучает меня, что не найду я настоящих слов, но верю, что Вы д о л ж н ы понять.
Сначала вот что: когда я была у Вас еще девочкой, я поняла, что это навсегда, а потом жизнь пошла, как спираль, и снова, и снова – вниз, – но на том же самом месте бывала я. О себе не хочу писать, потому что н е д л я с е б я пишу. Буду только собой объяснять. Кончался круг, и снова как-то странно возвращалась я к Вам.
Ведь и в первый раз я не знала, зачем реально иду к Вам, и несла стихи как предлог, потому что боялась чего-то, что не может быть определено сознанием. Близким и недостижимым Вы мне тогда стали. Только теперь я имею силы верить, что это Вам нужно. Пусть не я, но это неизбежно. В каждый круг вступая, думала о Вас и чувствовала, что моя тяжесть Вам нужна, и это была самая большая радость. А тяжести я ищу.
С мужем я разошлась, и было еще много тяжести кроме этого. Иногда любовь к другим, большая, настоящая любовь, заграждала Вас, но все кончалось всегда, и всегда как-то не по-человечески, глупо кончалось, потому что – вот Вы есть. Когда я была в Наугейме – это был самый большой перелом, самая большая борьба, и из нее я вышла с Вашим именем. А потом были годы совершенного одиночества. Дом в глуши, на берегу Черного моря. (Вот не хочется описывать всего, потому что знаю, что и так Вам все ясно будет.) И были Вы, Вы. Потом к земле как-то приблизилась и снова человека полюбила, и полюбила, полюбила по-настоящему, – а полюбила, потому что знала, что Вы есть. И теперь месяц тому назад у меня дочь родилась, – я ее назвала Гайана – земная, и я радуюсь ей, потому что – никому неведомо – это Вам нужно. Я с ней вдвоем сейчас в Москве, а потом буду с ее отцом жить, а что дальше будет – не знаю, но чувствую и не могу объяснить, что это путь какой-то, предназначенный мне, неизбежный; и для Вас все это нужно. Забыть о Вас я не могу, потому что слишком хорошо чувствую, что я только точка приложения силы, для Вас вошедшей в круг жизни. А я сама – ни при чем тут.
Теперь о другом: н е н а д о ч у д а , потому что тогда конец миру придет. Христос искупил мир, дав нам всем крестную муку, которую только чудо уничтожит, и тогда мы будем мертвы. И судить людей нельзя. Недавно слышала о Штейнере и испугалась, вспомнила Вас; потом стыдно своего страха стало, потому что Верю, Верю и Верю, что это не нужно Вам. И Верю, что Вы должны принять мое знание, и тогда будет все иначе, потому что Вы больше человека и больше поэта; Вы несете не свою, человеческую тяжесть; и потому что чувствую я, всегда и везде чувствую, что избрана я, может быть, случайно – чтобы Вы узнали и поверили искуплению мукой и последней, тоже нечеловеческой любовью.
Боюсь я, что письмо до Вас не дойдет, потому что адреса я Вашего не знаю; вот уже 2 года, как узнать его мне не от кого; но почему-то кажется мне, что я верный адрес пишу. Слишком было бы нелепо и глупо, если бы письмо пропало. Хотя, может быть, время еще не пришло – и не исполнилась мера радости и страданий.
Ведь Вы все это знаете? Всякие пояснения были бы слабой верой.
Если же Вы не х о т и т е понять этого, то у меня к Вам просьба: напишите хоть только, что письмо дошло. Я буду знать, что не от случая все осталось без перемены, а от того, что мало муки моей, которая была, что надо еще многие круги спирали пройти, может быть, до старости, до смерти даже. Во всяком случае, я почувствую, где бы я ни была, что Вам все это нужно стало. Хорошо что – самый близкий – Вы вечно далеко, – и так всегда.
Eлиз. Кузьмина-Караваева
Если бы я, я человеческая, осмелилась, я бы издала 2-ю книжку, чтобы взять к ней эпиграфом: «Каждый душу разбил пополам и поставил двойные замки». [4]
Е. К.-К.
Пошлю письмо и буду каждый час считать, ожидая Вашего ответа, что Вы его получили.
Видно, что послание это, несмотря на его путаность, выношено поэтессой, она очень долго писала его мысленно, не решаясь обратиться к любимому на бумаге. И вот наконец письмо написано и отправлено, пути назад нет…
Отца Гаяны она называет «простым человеком», очевидно, подчеркивая этим: она совершила все то, что предначертал ей Блок сразу после их первой встречи в 1908 году:
…я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные
Речи о земле и о небе.
Лиза настроена вполне решительно не только в личном: наступил новый, очередной этап ее жизни, когда бездействовать было нельзя. Она порывает с прошлым.
Елизавета Юрьевна признавалась в воспоминаниях:
Осенью 13-го года по всяким семейным соображениям надо ехать на север, но в Петербург не хочу. Если уж это неизбежно, буду жить зимой в Москве, а ранней весной назад, к земле…
Молодой женщине хотелось ускользнуть от многого, что окружало ее в Петербурге. Ей казалось, что в Москве получится прожить какое-то время в относительной тишине, чтобы забыть шум пестрых и зачастую безалаберных столичных встреч. Природа и уединение все чаще привлекали Лизу. Сердечные разочарования, развод, рождение Гаяны и запутанные взаимоотношения с А. Блоком – обо всем этом хотелось поразмышлять в тишине. Однако спокойной жизни в Москве не получилось…
Месяца через полтора после приезда сюда Лиза случайно повстречала на улице свою петербургскую знакомую – художницу Софью Дымшиц. Надо же случиться такому совпадению: они с мужем тоже переехали в Москву, да и поселились близко от Лизы, на Зубовском бульваре. Софья пригласила Лизу в гости. Оказалось, Вячеслав Иванов тоже здесь, в Москве, и тоже желает встретиться. Он пытается воссоздать у себя некое подобие петербургских собраний на «Башне». Так друзья, оставленные Лизой в столице, настигли ее в Москве. И – понеслось… Но сейчас меньше всего Лизе были нужны пустопорожние разговоры о спасении России. И она храбро ринулась в бой…
В первый же вечер все петербургское, отвергнутое, сразу нахлынуло. Правда, в каком-то ином, московском виде. Я сначала стойко держусь за свой принципиальный провинциализм, потом медленно начинаю сдавать.
Вот и первая общая поездка к Вячеславу Иванову. Еду в боевом настроении. В конце концов все скажу, объявлю, что я враг, и все тут.
У него на Смоленском все тише и мельче, чем было на башне, он сам изменился. Лунное не так заметно, а немецкий профессор стал виднее. Уж не так сияющ ореол волос, а медвежьи глазки будто острее. Народу как всегда много. Толкуют о Григории Нисском, о Пикассо, еще о чем-то. Я чувствую потребность борьбы.
Иванов любопытен почти по-женски. Он заинтересован, отчего я пропадала, отчего и сейчас я настороже. Ведет к себе в кабинет. БОЙ НАЧИНАЕТСЯ!
Я не скрываю, наоборот, сама первая начинаю. О пустословии, о предании самого главного, о пустой жизни. О том, что я с землей, с простыми русскими людьми, с русским народом, что я отвергаю ИХ ПАДШУЮ КУЛЬТУРУ, что ОНИ ОТОРВАНЫ ОТ НАРОДА, что народу нет дела до их изысканных и неживых душ, даже о том, что они ответят за ГИБЕЛЬ БЛОКА.
Вячеслав Иванов очень внимательно меня слушает. Он все понимает, он со всем соглашается. Более того, я чувствую в его тоне попытку отпустить меня и благословить на этот путь. Но я ведь ни отпуска не прошу, ни благословения не хочу. Разговор обрывается.