Любовь Дмитриевна названа здесь «маленькой и стареющей». Это при том, что она на десять лет старше Лизы, ей всего тридцать пять, и мемуаристы все до одного подчеркивают ее полноту и громоздкость. Видимо, рядом с поэтом она казалась Лизе слишком уж ничтожной…
В июле 1916-го в доме Александра Александровича на Офицерской было тревожно: родные ожидали, что поэта вот-вот призовут на фронт. Высочайший указ о призыве так называемых ратников ополчения, каковым являлся и Блок, был подписан 4 июля 1916 года. Первым днем призыва устанавливалось 15 июля.
Еще за пару лет до этих событий, узнав о возможной мобилизации Блока, Николай Гумилев сказал Анне Ахматовой:
– Неужели же его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев.
Весьма остроумное и точное замечание!
Избежать призыва поэту не удалось, но через знакомых Блок устроился табельщиком инженерно-строительной дружины, которая возводила прифронтовые укрепления. После отъезда Блока не кто иной, как Любовь Александровна Дельмас, его любовница, приехала на несколько дней в Шахматово, чтобы успокоить и утешить мать поэта…
Елизавета Кузьмина-Караваева и Александр Блок
В начале июля 1916 года, узнав о грядущей мобилизации, Лиза отправила Блоку очередное письмо, по тону вполне спокойное. И хотя здесь было предостаточно слов о ее любви и нежности к нему, но они скорее указывали на их родство и единство духа: «Итак, если Вам будет нужно, вспомните, что я всегда с Вами и что мне ясно и покойно думать о Вас. Господь Вас храни…»
10. VII.1916
Дженет
Сегодня прочла о мобилизации и решила, что Вам придется идти. Ведь в конце концов это хорошо, и я рада за Вас. Рада, потому что сейчас сильно чувствую, какую мощь дают корни в жизнь. У меня эти корни совсем иначе создались, но создались прочно. В них самое удивительное всегда то, что появляются они со стороны, – будто кто-то на рельсы поставил, и приходится только катиться. И только потом начинаешь понимать, что разливается моя сила везде, и я получаю силу отовсюду.
Когда я думаю о Вас, всегда чувствую, что придет время, когда мне надо будет очень точно сказать, чего я хочу. Еще весной Вам казалось, что у меня есть только какая-то неопределенная вера.
Я все время проверяла себя, свои знания и отношение к Вам, и не додумалась, а формулировала только. И хотела бы, чтобы это было Вам понятно. Если я люблю Ваши стихи, если я люблю Вас, если мне хочется Вас часто видеть – то ведь это все не главное, не то, что заставляет меня верить в нашу связанность. И Вы знаете тоже, что это не связывает «навсегда».
Есть другое, что почти не поддается определению, потому что обычно заменяется определимыми чувствами. Веря в мою торжественность, веря в мой покой, я связываю Вас с собою. Ничего не разрушая и не меняя обычной жизни, существует посвященность, которую в Вас я почувствовала в первый раз. Я хочу, чтобы это было понятно Вам. Если я скажу о братовании или об ордене, то это будет только приближением, и не точным даже. Вот церковность, – тоже неточно, потому что в церковности Вы, я – пассивны; это слишком всеобнимающее понятие.
Я Вам лучше так расскажу: есть в Малой Азии белый дом на холмах. Он раскинут, и живущие в нем редко встречаются в коридорах и во дворе. И там живет женщина, уже немолодая, и старый монах. Часто эта женщина уезжает и возвращается назад не одна: она привозит с собой указанных ей, чтобы они могли почувствовать тишину, видеть пустынников. В белом доме они получают всю силу всех ; и потом возвращаются к старой жизни, чтобы приобщить к своей силе и других людей. И все это больше любви, больше семьи, потому что связывает и не забывается никогда. Я знаю, что Вы будете в доме ; я верю, что Вы этого захотите.
Милый Александр Александрович, вся моя нежность к Вам, все то большое и торжественное чувство – все указания на какое-то родство, единство источника, дома белого. И теперь, когда Вам придется идти на войну, я как-то торжествую за Вас, и думаю все время очень напряженно и очень любовно, и хочу, чтобы Вы знали об этом; может быть, мои мысли о Вас будут Вам там нужны – именно в будни войны.
Я бы хотела знать, где Вы будете, потому что легче и напряженнее думается, если знать, куда мысль свою направлять.
Напишите мне сюда: Анапа, ящик 17, мне.
Мне кажется, что Вам сейчас опять безотрадно и пусто, но этого я в Вас не боюсь и принимаю так же любовно, как все.
Итак, если Вам будет нужно, вспомните, что я всегда с Вами и что мне ясно и покойно думать о Вас.
Господь Вас храни.
Елиз. Кузьмина-Караваева
Мне бы хотелось сейчас Вас поцеловать очень спокойно и нежно.
Вскоре Лиза получила ответ – короткий, почти записку, всего несколько строк. Каждая из этих скупых фраз (кроме, пожалуй, первого информативного предложения) как будто требует расшифровки, настолько она странна и далека от того чувства, которым дышала Лиза.
Я теперь табельщик 13-й дружины Земско-городского союза. На войне оказалось только скучно… Какой ад напряженья. А Ваша любовь, которая уже не ищет мне новых царств. Александр Блок.
Похоже, поэта разозлило ее утверждение: «Ведь в конце концов это хорошо, и я рада за Вас». Хорошо, что его призвали? Нашла чему радоваться! Отсюда и почти циничное: «На войне оказалось только скучно…» Что касается любви, «которая уже не ищет мне новых царств», – это перифраз известного христианского афоризма. «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, – говорил Спаситель, – и это все приложится вам» (Матф. 6:33).
Тем не менее было что-то в этой отстраненной и скудной записке, что потрясло молодую женщину, сжало ее любящее сердце печалью невысказанного.
С этим письмом в руках я бродила по берегу моря как потерянная. Будто это было свидетельство не только о смертельной болезни, но о смерти. И я ничего не могу поделать. Потом еще мысль: такова судьба, таков путь. Россия умирает – как же смеем мы не гибнуть, не корчиться в судорогах вместе с ней?
Порой пишут, что в ответ на послание поэта она «взорвалась неукротимой страстью». Как неуместно это выражение после слов Кузьминой-Караваевой о России, ее беспокойства за родину, неразрывно связанную в ее понимании с именем Александра Блока! Да и могло ли вместить одно-единственное чувство, именуемое страстью, то огромное, что переживалось поэтессой в переломный момент ее жизни?
20. VII.1916
Дженет
Мой дорогой, любимый мой, после Вашего письма я не знаю, живу ли я отдельной жизнью, или все, что «я», – это в Вас уходит. Все силы, которые есть в моем духе: воля, чувство, разум, все желания, все мысли – все преображено воедино и все к Вам направлено. Мне кажется, что я могла бы воскресить Вас, если бы Вы умерли; всю свою жизнь в Вас перелить легко.
Любовь Лизы не ищет царств? Любовь Лизы их создает, и создаст реальные царства, даже если вся земля разделена на куски и нет на ней места новому царству. Я не знаю, кто Вы мне: сын ли мой, или жених, или все, что я вижу, и слышу, и ощущаю. Вы – это то, что исчерпывает меня, будто земля новая, невидимая, исчерпывающая нашу землю…
И хочу, чтобы Вы знали: землю буду рыть за Вас, молиться буду о Вас, все, что необходимо для Вашего равновесия, сделаю. И Вы должны, должны это принять и помнить, что это есть, потому что, повторяю, это исчерпывает меня, это моя радость, это мне предназначено, велено.
И Вы не заблудитесь, потому что я все время слежу за Вашей дорогой, потому что по руслу моему дойду до Вашего русла.
Только когда Вы говорите о скором конце исканий, я вижу, какая мне дана сила (может быть, и власть). Хотя вернее, что такая преобразившая все в одно, голая душа многое может. И если Вы только испугаетесь, если Вам станет нестерпимо, – напишите мне: все, что дано мне, Вам отдам.
Мне хочется благословить Вас, на руках унести, потому что я не знаю, какие пути даны моей любви, в какие формы облечь ее.
Я буду Вам писать часто: может быть, хоть изредка Вам это будет нужно.
Вот пишу, и кажется, что слова звучат только около. А если бы я сейчас увидала Вас, то разревелась бы, и стала бы Вам голову гладить, и Вы бы все поняли по-настоящему, и могли бы взять мое с радостью и без гордости, как предназначенное Вам.
Поймите, что я давно жду Вас, что я всегда готова, всегда, всегда, и минуты нет такой, чтобы я о Вас не думала.
Господь Вас храни, родной мой.
Примите меня к себе, потому что это будет только исполнение того, что мы оба давно знали.
Елиз. Кузьмина-Караваева
Я чуть было не решила сейчас уехать из Дженета разыскивать Вас. И не решилась только потому, что не знаю, надо ли Вам. Когда будет нужно – напишите.
Очевидно, ему это было не надо – он не отозвался. Впрочем, один из литературоведов справедливо заметил, что отвечать на такие письма труднее, чем писать их.
Шесть дней отделяли ее послание от следующего…
26. VII.1916
Вы уже, наверное, получили мой ответ на Ваше письмо. И пишу я Вам опять, потому что мне кажется, что теперь надо Вам писать так часто, как только возможно. Все эти дни мне как-то смутно; и не боюсь за Вас, а все же тоскливо, когда о Вас начинаю думать; может быть, просто чувствую, что Вам тяжело и нудно. И буду Вам писать о всех тех мыслях, которые у меня связаны с Вами.
Начинается скоро самая рабочая моя пора: виноделие; а потом будет, как всегда, тишина; все разъедутся, и я одна буду скитаться по Дженету. И самое странное то, что эти осенние дни ежегодно совершенно одинаковы, – как бы ни прошло время, их разделяющее. Тогда проверяется все, и очень трудно не забыть, что это не круги, а медленно восходящая спираль, что душа не возвращается к старому месту, а только поднимается над ним.