Дорога, как и у многих бежавших из большевистской России, была сопряжена с большими опасностями, лишениями и страхом. «Они следовали путем, общим для многих и многих беженцев: от восточного берега Черного моря на юг, в Грузию; затем на запад, в Константинополь; затем в Белград. Часть путешествия совершалась без происшествий, часть переживалась как кошмар; так или иначе, в нем было мало отрадного, и чем дальше они удалялись от родины, тем труднее им было представить себе будущее», – писал один из первых биографов Елизаветы Юрьевны, православный священник отец Сергий (Гаккель).
Первый этап путешествия запомнился Скобцовым как самый тягостный. Пароход, на который они попали в Новороссийске, был переполнен до отказа. На верхних палубах помещались пассажиры первого и второго класса; под ними армянские беженцы; затем – палуба для овец; и наконец, трюм с остальными беженцами. Здесь царила полнейшая тьма. В трюме находился склад динамита, поэтому курить воспрещалось, и даже передвигаться было трудно и опасно. Кроме того, можно было легко наткнуться на раненых и нечаянно причинить им лишние страдания. В этом трюме, вместе с матерью и дочкой, находилась и Елизавета Юрьевна. Она опасалась, как бы среди этого хаоса не родился преждевременно ее ребенок, и очень тревожилась за мужа, с которым ее недавно соединила, а теперь разлучила Гражданская война.
После взятия Екатеринодара частями Красной Армии кубанское правительство в одночасье потеряло былую власть, и члены Рады сразу же оказались совершенно бесправными лицами. Даниил Ермолаевич вместе с другими бежал на юг, к Грузии, но грузины не пропустили на свою территорию кубанских казаков, разрешив въезд только членам Рады. Скобцов с грехом пополам добрался до Тифлиса, где его ждали жена и теща. Во время тяжелого странствия, в Тифлисе, родился единственный сын Скобцовых – Юрий.
Скобцовы не без приключений пересекли Кавказ. Затем Даниил Ермолаевич в составе комиссии генерала П. И. Кокунько по охране казачьих войсковых регалий эмигрировал в Турцию, где в конце 1920 года семья Скобцовых наконец-то воссоединилась в Константинополе. Но и этот город стал для них лишь временным пристанищем…
В декабре 1920-го около 16 тысяч казаков обосновались на острове Лемнос, называемом «островом смерти». Скобцовы прожили какое-то время на этой земле, где Даниил Ермолаевич продолжал заниматься общественной деятельностью и даже наладил выпуск рукописного журнала «Вольная Кубань». Отсюда около 5 тысяч человек отправились на строительные работы в Сербию. Так Скобцовы попали в Сремские Карловцы, где в декабре 1922-го у них родилась дочь Анастасия.
Вспоминала ли Елизавета Юрьевна о Блоке? Думается, она никогда не забывала о нем, еще не зная о том, что поэт доживает свои последние, трагические дни… Духовные и физические силы его быстро таяли.
Заботы. Молчание и мрак… Как безысходно все. Бросить все, продать, уехать далеко – на солнце, и жить совершенно иначе… Надо только надеяться и любить.
С горечью записал он это в дневнике. Надеяться – но на что? Любить – но кого?…
Сердце разрывалось от воспоминаний о разворованном и сожженном Шахматове. В роковой 1921 год скандал в доме поэта следовал за скандалом: Любовь Дмитриевна все больше не ладила с матерью Александра Александровича, заставляла ее ходить на барахолку продавать вещи. Та же, обиженная за сына, никак не могла смириться с бесконечными «увлечениями» невестки, с ее очередным романом, на сей раз – с актером Жоржем Дельвари: «С цепи она сорвалась буквально. Страшно ей жить хочется».
Блоку жить уже не хотелось.
С мая 1921 года поэт начал подводить печальный итог своей жизни. В последний раз отправился на прогулку с женой по любимым местам Петрограда. Разобрал свой архив, что-то сжег, что-то выбросил, что-то раздарил. Александр Александрович понимал, что дни его сочтены: постоянно держится высокая температура, мучают слабость и сильные боли в мышцах, бессонница… Странная болезнь, так и не определенная врачами, душила его, худоба сделала неузнаваемым, сердце разрывалось от боли, по телу пошла водянка. Как не хватало рядом кого-то близкого, одним лишь своим присутствием способного утишить эти страдания! К сожалению, такого человека рядом с поэтом не существовало…
«Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди», – последний раз записал Александр Александрович в дневнике 18 июня 1921 года. В воскресенье 8 августа Любовь Дмитриевна, Прекрасная Дама его юношеских стихов, закрыла поэту глаза…
Хоронил его весь Петербург. Но среди огромной толпы народа не было той, кому посвятил он известное свое стихотворение: Когда вы стоите на моем пути, такая живая, такая красивая… Отвергнутая им когда-то и не во всем понятая им, она против желания оказалась на чужбине, чтобы остаться там навсегда.
Здесь, на чужой земле, узнала Елизавета Юрьевна о кончине Блока. По свидетельству ее матери, горе ее было беспредельным.
Прихожу к нищете и бездолью,
Всю прошедши дорогу греха;
Помнить мертвенный лик Жениха
Я могу только с тайною болью.
Как несутся года надо мною;
Сколько минуло горестных встреч:
Как могла я твой облик сберечь,
Приближаясь навеки к покою.
И забыв имена и обличья
Всех, кто некогда мною владел,
С тайной болью я вижу предел,
Где твое воссияло Величье.
О ком писала поэтесса в этом стихотворении? Думается, что о Блоке.
Нет, она никогда не забудет поэта, что бы ни происходило в ее судьбе. Даже тогда, когда примет постриг и станет православной монахиней… Литературовед К. В. Мочульский уже после Второй мировой войны вспоминал свой разговор с матерью Марией, происходивший весной 1933 года во время их прогулки по ночному Парижу.
– Когда я была девочкой, – говорила она, – я убегала из дому и долго, до поздней ночи, бродила над морем. У нас в Анапе высокие откосы, густая трава, внизу скалы и прибой. Вы знаете наше Черноморское побережье? Как я его люблю! Осенью задует норд-ост, рвет волосы, свистит в ушах. Хорошо! Я и теперь больше всего люблю ветер. Помните, у Блока:
Ветер, ветер
На всем божьем свете…
Мать Мария задумчиво замолчала…
Долгие скитания Скобцовых завершились в самом начале 1924 года, когда семья перебралась в Париж. Франция встретила беженцев несколько приветливее, чем предыдущие страны, хотя это обстоятельство не означало конца их бедственного положения: ни благополучия, ни достатка это не прибавило. Скобцовы влились в десятки тысяч русских эмигрантов – часто голодных, без права на работу, без специальности, наводнивших в те годы Францию и Германию. Приходилось как-то выживать, чтобы кормить детей и уже немолодую Софью Борисовну.
Во Франции социальная защита и помощь неимущим, а тем более эмигрантам, только-только начинали обретать конкретные очертания. Правда, существовало страховое обеспечение по болезням, но его могли позволить себе люди работающие и откладывающие деньги на «черный день». Безработные, люди без дипломов и профессий не могли рассчитывать на социальную помощь от государства. Представители первой русской эмиграции могли занять место только среди наименее квалифицированной части пролетариата, что и произошло почти со всеми слоями русского общества. Более того, по сравнению с французским рабочим русский эмигрант никогда не был уверен в завтрашнем дне: при малейшем промышленном кризисе предприятия он увольнялся в числе первых. Разумеется, многие из русских эмигрантов первой волны все-таки обладали специальностями и общественно-политическим положением в России, но все это, к сожалению, не переносилось автоматически на Запад. Приходилось все начинать с нуля, проходя через унижения и нищету.
Даниил Ермолаевич Скобцов не проявил оригинальности в выборе профессии: он выучился водить автомобиль и стал шофером такси. Зато таким образом для семьи был обеспечен регулярный доход – от 40 до 50 франков в день.
Его жена тоже не бездействовала. Зарабатывая на жизнь благодаря своим умелым и ловким рукам, она навсегда испортила и без того близорукие глаза, выполняя заказы по шитью и изготовлению кукол. Занималась и техникой росписи по ткани, но этим делом оказалось «охвачено» в то время много русских дам, которые, как и Елизавета Юрьевна, обладали художественными способностями и сильно нуждались на чужбине. Затем появилась возможность получать заказы на вышивки и разнообразное рукоделие. Правда, плата за кропотливый труд была совсем мизерной. А главное, после большого переутомления в этот сложный период Елизавета Юрьевна уже практически никогда не могла обходиться без очков.
Т. П. Милютина, жившая в Париже в 1930–1933 годах, вспоминала о художественном даре Елизаветы Скобцовой. Среди других русских девушек она отдыхала летом в 1931 году в молодежном лагере «Русского студенческого христианского движения» на побережье Бискайского залива неподалеку от Бордо. На отдыхе к ним присоединилась Елизавета Юрьевна. По лагерному распорядку утром девушки отправлялись на пляж, а после обеда, в тихий час, часто просили Елизавету Юрьевну побеседовать с ними. Даже самые легкомысленные и равнодушные не могли не слушать ее: она всегда говорила со страстным напором, убежденно и искренне. Такие беседы проводились на живописной лужайке, окруженной цветущим вереском и соснами. Под лучами ласкового солнца девушки вязали, а Елизавета Юрьевна вела беседу и вышивала:Это вышивание было необычайно и очень нас занимало. Между кружками пяльцев натягивалась плотная простая материя, на которой ровным счетом ничего не было нарисовано. А Елизавета Юрьевна рисовала прекрасно! На этой поверхности появлялись причудливые рыбы: горбились их спины, сверкала чешуя, извивались хвосты. Елизавета Юрьевна знала стелющиеся швы старинного иконного шитья, и нитки, подобранные ею, были необычных, перекликающихся тонов. На эти рыбы ложилась тонкая сеть, к ним протягивались руки, над ними возникали согнувшиеся, с изумленными лицами фигуры рыбаков-апостолов. Так к концу нашего месячного отдыха Елизаветой Юрьевной б