Скользящий топот по линолеуму смолк. Выкрутившись наконец в вертикальное положение, Лушка увидела, что Марья вытряхнула содержимое Лушкиных пакетов на постель и, спеша и давясь, ест всё подряд.
Лушка устремилась спасти хоть что-нибудь, но Марья оградилась руками, как шлагбаумом, и Лушка замерла, не смея ничего преодолеть.
— Поди, поди! — не своим голосом, очень тонким, даже каким-то писклявым голосом погнала она Лушку. — Не твое!
— Не мое, — согласилась Лушка, радуясь, что Марья хоть что-то сказала. Может, и дальше всё сейчас образуется. — Ешь, ешь, Маш… Завтра, может, еще принесут.
— Принесут, как же! — противненько хихикнула Марья. — Держи карман!
— Она хорошая, — защитила своего человека Лушка.
— Не бывает хороших! — визгливо возвестила Марья. — Есть только говно и проститутки!
— Маш… Ну, чего ты? — поежилась Лушка.
— Да не слушай ты ее! — буркнул нормальный Марьин голос. — Не видишь, что ли?
— Маш… Машенька! — всхлипнула Лушка. — Ну и напугала ты меня, зараза!
И Лушка кинулась было обниматься или приемчик какой, но визгливый голос пресек:
— Но! Не терплю баб!
— Маш… — попятилась Лутка. — Ты чего, разыгрываешь?
— Я тебе не Маш! — завопил посторонний голос. — У меня свое имя, крещеная, слава Богу, не то что некоторые!
— А какое? — отважилась приноровиться Лушка.
— Какое, какое… Елеонора, вот какое!
— Такого у попов не может быть, — возразила Лушка. Внутри у нее тряслось, как от мороза. — Таким не крестят.
— Может, не может… — ворчал голос. — Ты-то больно знаешь! Елена я, а если совсем целиком — Елеонора.
У Лушки даже глаза темнотой застлало — вспомнила свои выдумки с собственным именем. Только Марья-то при чем?
— Маш… Ты меня слышишь?
— Слышу, — буркнула Марья.
— Нечего ей слышать! — взвизгнула Елеонора. — Она у меня скоро и не пикнет! Хватит, поцарствовала! Мое время!
— Какое у воров время, — усмехнулась Марья.
— А это еще поглядеть надо, кто у кого украл!..
Лушка с ужасом смотрела на конвульсии знакомого и чужого лица. По нему скользнула обычная Марьина усмешка, но какая-то смятая, полупарализованная, эту усмешку сгоняло с лица, вытесняло, стирало что-то другое, вульгарное и самодовольное, оно уже осело в глазах, сдвинуло губы, округлило щеки, оно улыбалось по-своему — скользко, нахально, глупо.
— Марья! — заорала Лушка. — Ты куда?!
— А туда, куда надо, — фыркнула Елеонора. — Пусть теперь пофилософствует, ведьма!
— А ты, зараза, чего мою передачу сожрала? — поперла вдруг Лушка. — А ну, отдай! Расположилась на дармовое, халява! Отдай, говорю!
— Да забери… В меня и не лезет больше, — отступилась Елена.
— А что влезло — впрок не пойдет, прохватит, как дрисливую кошку!
Лушка ухватила остатки пира прямо с одеялом, вывалила в мусорное ведро, примяла кулаком и вытерла кулак о подушку — нюхай теперь!
Странные звуки заставили ее обернуться: перекошенное Марьино лицо прыгало, как на кочках, безбровые глаза утонули в радиально смеющихся морщинах, рот гримасничал, то ли сопротивляясь, то ли преодолевая сопротивление, — всё вразнобой, всё несогласованно, запаздывая-опережая, но в какой-то миг всё наконец совпало и разразилось хохотом. Впервые Лушка видела, как Марья хохочет.
Но лучше бы не видеть.
— Полный кайф, — изрекла Марья. — Теперь я вижу, какой ты была.
— Почему — была? — обиделась Лушка.
Марья опять хохотнула, но уже почти нормально.
— Ну, и будешь, когда надо, — согласилась она. — Мне бы так — я бы давно ее навеки усмирила.
— Да что же это, Маш?.. — отчаялась Лушка.
— А то, с чем и сидим, — ответствовала Марья. — Я тебе говорила — увидишь.
— Думаешь, я понимаю?!
— Вообще-то эта дура…
— Сама дебилка! — тут же взвизгнуло на три октавы выше.
— Я те повякаю! — развернулась Лушка.
Елеонора заткнулась.
— Вообще-то эта дура, — продолжала как ни в чем не бывало Марья, — была Архимедом в ванне.
— Чего? — испугалась Лушка.
— Яблоком, которое треснуло Ньютона по черепу, — терпеливо объяснила Марья, и Лушка успокоилась. — Из-за нее мне пришлось протискиваться дальше материи. Ибо Елеонора — факт, но без вещественных доказательств.
— А еще надо посмотреть, кто без доказательств! — прошипела Елеонора.
На нее не обратили внимания.
Лушка подумала, что, значит, именно к этому и готовилась Марья в последние дни: Лушка заметила что-то постороннее, нараставшее в ее лице. Марья выглядела вялой, спала днем и не изобретала теорий. Лушка подумала — настроение. А в ней ворочалась, выдираясь на поверхность, эта кретинка.
— И ты не можешь… — пробормотала Душка.
— Как видишь, — ответила Марья.
— Где ты ее подцепила?
— Любовник был, — повествовательно произнесла Марья. — А она его жена.
Лушка смотрела. Молчала. Фыркнула. Постаралась отвернуться, чтобы не хохотнуть в лицо.
— Ой, прости… Ой, не буду…
И ржала.
— Ничего смешного! — пискнул Елеонорин дискант. Обиженно. Похоже, где-то далеко Елеонора собралась реветь.
— Нет, — простонала Лушка, — нормальной мне отсюда не выйти!
— Шеф полагает, что у меня раздвоение личности, — спокойно сообщила Марья. — На почве чувства вины. Как будто можно чувствовать себя виноватой, когда муж ударился в бега от такого счастья.
— Не твое свинячье дело! — всхлипнула Елеонора. Из Марьиных глаз хлынули слезы, а лицо осталось жестоким. — У меня по закону, а ты потаскуха!
Две слезы капнули на длинные Марьины пальцы. Марья брезгливо их отряхнула.
— А как же там? — не могла понять Лушка. — Она и здесь, и — там, что ли?
— Я понравилась ей больше, чем собственная квартира, — ответила Марья.
— А это… ну… фигура-то у нее была?
— А фигура дрыхнет.
— Так выслать к едрене-фене! На законную жилплощадь! В чем проблема?
— А эта идиотка боится.
— Чего боится?
— И отсюда уйдет, и туда не попадет.
— Да ты сюда, к врачам всяким, напрасно вовсе, это к бабке какой-нибудь… Была бы моя жива… может, мне попробовать?
Марья вдруг подпрыгнула, вскочила на кровать, метнулась на соседнюю, ринулась к окну и стала биться о решетку.
Лушка оцепенело молчала. Ей хотелось биться об окно по другую сторону дома.
— Маш… — отважилась она позвать. У окна завыли. — Елеонора… — с трудом выговорила Лушка чужое слово. — Ну, я, может, и не буду… Если, конечно, пообещаешь слушаться. Прекрати рев и дай поговорить. Прекрати рев!..
У окна затихли. Время остановилось. Лушку от усталости стало валить в сон. Приблизились осторожные шаги. Марья села на кровати. Лицо у нее было измученное. Разодранные в кровь руки растерянно легли на колени.
— Протяни вперед, — сонно сказала Лушка. Руки в панике вцепились в халат. — Я же делала уже, ты же помнишь. Протяни…
Руки неуверенно оторвались от коленей и зависли перед Лушкой. Лушка провела кончиками пальцев по порезам и ссадинам. Она вся ушла в свои пальцы. Кроме пальцев, ничего в ней не было. И не было всего другого, что обычно бывает около человека. Только светлое пятно и в нем Лушкины ладони, как в легкой воде.
— Вымой… — сказало что-то, что находилось вне рук. Марья послушно направилась к раковине.
Палата вернулась на место. Стало просторно. В теле шумело, ослабевая.
— Давай попробуем, — сказала Лушка.
— Нет, — сказала Марья.
— Да почему?
— А если она действительно не вернется?
— Ее проблема.
— А я тогда кем буду?
— А сейчас ты кто?
— Это второе.
— Ты действительно спятила.
— Если думать об ответственности за свой поступок значит спятить — пусть.
— А она — думала?
— Это она. Меня это не освобождает.
— Да слышать я этого не могу! Тебя, дуру, и спрашивать не надо!
— А вот об этом давай серьезно.
— Не хочу я с тобой ни серьезно, ни как!
— Скажи-ка, это по твоей милости месяц или сколько там назад я торчала врастяжку? Ответствуй, мать моя, ответствуй. Хватит духу правду сказать? Из-за тебя?
— Может быть.
— А точно не знаешь?
— Нарочно ничего не было.
— А что было?
— Я забежала, а у тебя упражнения. А потом стойка эта… Ну, стоишь — и стой. Я и не подумала ничего по-настоящему.
— Ты хоть понимаешь, что у тебя в руках?
— Да я и так стараюсь!
— Знаешь… когда я еще смогу с тобой поговорить…
Нет! Нет! Нет! — орало в Лушке, но горло пресеклось пустотой, а тело предусмотрительно забыло, как нужно двигаться, и пережидало, когда иссякнет шквал, рожденный в неподвластных ему горизонтах. И Марья приостановилась тоже, к чему-то прислушиваясь, к каким-то своим терпящим крушение мирам, и вдруг засунула руку в изголовье кровати и вытащила общую тетрадь, толстую и в дерматиновом переплете серого цвета, и, помедлив мгновение, положила ее Лушке на колени.
— Это тут кое-что мое, — проговорила она, не глядя на Лушку. — Хорошо бы сохранить. Хотя… В общем, если что — я ее тебе подарила.
— Что — если что?.. — возмутилась Лушка, но получилось испуганным шепотом. — Ты что тут такое о себе думаешь? Да я эту психопатку…
— Замолчи! — резко оборвала Марья. — Она — это я. Каждый — я! И для тебя так же. Особенно — для тебя.
— Да я же чтоб тебе лучше… — отступилась под Марьиным напором Лушка. Смотрела растерянно и несогласно. — Для тебя!
— А для нее? — въедалась Марья. — Сможешь одинаково для меня и для нее?
— Да с какой стати? О чем эта дура раньше думала!
— А ты? Ты — раньше? — Лушка сникла. Марья добавила уже не так резко и почти устало: — У каждого свое право — и на ум, и на глупость. И есть черта, которую не надо переступать.
— Ну, понятно, — бормотнула из какого-то своего угла, как из конуры, Лушка. — Все знают лучше. У всех зудит меня переделать. Валяйте. Мне прямо невтерпеж на это посмотреть. Ну? Какая еще черта?
Марья переждала ворчание и, не принимая его во внимание, ответила:
— Граница человеческой личности, туда нельзя без согласия.