я к чему-нибудь еще. Лушке казалось, что им нравится преобразующее движение, это было похоже на быструю игру, математические законы были игровыми правилами, кто-то с ней по-детски играл, но ведь эти правила годятся не для одной игры, ведь можно, наверно, придумать другое или сотое, тысячное, и опять что-то отзовется и с готовностью выстоится, но это что-то не станет новым, а только чуть-чуть другим, да и не другим даже, а просто соединится в очередное сочетание — совершенно так же, как надавленные клавиши рождают звучание, а незатронутые молчат в готовности…
Господи Боженька, сколько же клавиш в твоем инструменте?..
— У вас, наверно, вся пенсия на меня уходит, — виновато улыбнулась Лушка, принимая очередные дары.
— Не беспокойся об этом, — отмахнулась Людмила Михайловна. — Я не бедствую.
— Мне не нужно столько, я ведь отдаю, — сказала Лушка.
— Я рада, если моя стряпня нравится кому-то еще.
— Здесь ни к кому так не ходят, а я вам даже не родственница. Зачем вам?
— Я ожидала, что ты спросишь. По-моему, в этом нет ничего необычного. Я чувствую это как свой долг. И как радость. Я почти всю жизнь работала со студентами. Мне нравилось, когда у них становились глубокие глаза. Я даже в молодости считала, что человек не должен останавливаться. Мы очень рано останавливаемся. Глубокие глаза были чаще всего на первом курсе.
Такой ровный, такой полный и четкий голос. Хочется куда-нибудь побежать и что-то быстро сделать — голос нажимает в Лушке какие-то клавиши.
— Деточка, тебя здесь не обижают? — услышала она внезапный вопрос.
— Нет. — Лушка мотнула головой. — Нет, нет.
— Я еще не заслужила твоего доверия? Пожалуйста, не забывай, что я, возможно, могу тебе помочь.
— Я не забуду, — согласилась Лушка.
Людмила Михайловна кивнула и продолжила прежнее, будто и не прерывала объяснения:
— Под старость я стала испытывать — нет, не тоску, а скорее беспокойство. Я поймала себя на том, что заглядываю в лица, заговариваю с молодыми. Через минуту они меняли место, передвигаясь от меня подальше. Мне хотелось найти. Сначала почти неосознанно. У нас неправильные отношения между поколениями. Параллельные и равнодушные. Вы сами по себе, мы сами по себе. Приходит возраст, когда дети отпочковались, живут самостоятельно, и ты как бы больше ни к чему. Я надеялась на внучку, но у нас не получилось. Я не хочу, чтобы мой опыт и мое сердце остались втуне. Я смогла ответить на твой вопрос?
— Почему — я? — Лушка смотрела серьезно и даже требовательно. Она не пропускала ни одного движения и ни одной интонации старого человека.
Людмила Михайловна поняла, что ей снова предстоит держать экзамен.
— Тебя не устраивает моя позиция или ты хочешь услышать о себе? — спросила она.
— О себе, — ответила Лушка. Ей очень хотелось услышать о себе от человека, которому она собиралась поверить.
— Ну, во-первых, может быть, интуиция. То, что почти не поддается объяснению, но оказывается истиной. Это относится к тому времени, когда ты, вероятно, была без сознания.
— Вероятно? Почему — вероятно?
— Ну, видишь ли, у меня несколько иное воззрение на этот счет, чем у медицины. На мой взгляд, есть случаи, когда кажущееся беспамятство есть наиболее полная работа сознания. Настолько полная, что нет времени заботиться о поверхностной сигнализации. Мне кажется, что с тобой это и было. Для врачей это если не болезнь, то отклонение от нормы. У нас, изучая законы тела, игнорируют законы духа, и страдания духа никем не врачуются.
Людмила Михайловна испытующе заглянула Лушке в глаза.
— В какой-то мере это совпадает с твоими ощущениями?
Лушка оглянулась, посмотрела в глубину коридора, туда, где в углу между стеной и окном росла пальма.
— Пойдемте, — позвала она, — там есть место.
Она взяла Людмилу Михайловну за руку — жест охраны и собственности, — провела через вечернее собрание и усадила на почетное место под пальмой, с которого только что встали чьи-то утомленные родственники, а сама без зажима села на пол, накрывшись, как аркой, пальмовым листом.
— Пальма — симпатичная, правда? — утвердительно спросила Лушка.
Людмила Михайловна посмотрела на растение, дотронулась рукой до мохнатого пучка у земли.
— Когда-то тут прятался котенок, — добавила Лушка. — Уборщица принесла, чтобы гладили. Дежурная сестра для порядка выкинула его в форточку. А он уцепился за раму и висел. Всем был виден его розовый живот.
— Кошки часто приземляются благополучно, — неуверенно произнесла Людмила Михайловна. Фраза получилась дежурной.
— Кошки? — удивилась чему-то Лушка. — Да, кошки — конечно…
— Деточка… Нельзя ограничиваться только оценкой. Это безысходно. Оценка должна быть только половиной. А целое составится действием.
В Лушке возобновился интерес.
— И я тоже думала про действие. В нем что-то такое, что даже и не понять. Бог начался с действия, да?
— Я думаю, что Бог действием продолжился.
— Но всё равно действие его дополнило. Действие вообще дополняет. Но если кто-то… котенка за окно… ведь тоже действие?
— Ну, какая тут проблема, деточка? Твое действие должно превышать исходные ингредиенты, только и всего. Иначе оно становится действием распада.
Лушка моргнула. Проверила что-то своим счетчиком. Не возразила.
— Он и правда остался жив, — проговорила она задумчиво.
— Кто? — не поняла Людмила Михайловна.
— Котенок. А она… Я думала — она уволится. А она стала вообще оловянная. Выполняет правила. Вы не думаете, что у людей с правилами что-то не так?
— Тесновато? — спросила Людмила Михайловна. Лушка кивнула. — Из множества правил можно оставить только десять. На десять ты согласишься? — Людмила Михайловна снова потрогала войлочную развилку, с уважением измерила взглядом арку листьев. — Хорошая пальма. По-моему, она действует успокаивающе.
— Она со мной разговаривает, — сказала Лушка.
— Я понимаю, ты мне устроила экзамен. Наверно, я его не выдержала.
— Она правда разговаривает, — тихо проговорила Лушка. Если и этот человек ей не поверит, что тогда?
— Я не спорю, деточка. Но только прими во внимание, что у меня нет такого слуха, как у тебя.
Лицо Лушки разгладилось. Она устало улыбнулась.
— А мне этот слух… Я не знаю, зачем он мне.
— Ты можешь много необычного, да? — осторожно спросила Людмила Михайловна.
— Я, наверно, всё могу, — печально проговорила Лушка. — Это очень просто. Мне иногда непонятно, почему остальные не могут.
— Тебя здесь задерживают из-за этого?
— Может быть. Но вообще-то тут другое. Тут много всего. Он хочет, чтобы я как все. Чтобы я отказалась. От того, что у меня. Что мое. Могу и отказаться, может быть. Но только добровольно. А он хочет сломать. Он здесь всех сломил.
— Кто?
— Псих-президент.
— Краснов? Да, я поняла, что он неоднозначный человек. Слушай, деточка, я добьюсь для тебя врачебной комиссии, тебя выпишут.
Лушка сумрачно качнула головой:
— Нет. Если бы я захотела, я бы давно ушла.
— Ушла? Ну да. Но это другое. Зачем всем противостоять без особой необходимости? Только множить напряжение в мире.
— Нет, Людмила Михайловна. Никакой комиссии не надо. Мне их диагнозы… ну, я бы сказала! Просто я остаюсь. Сама. Потому что должна. И потому что хочу.
— Должна?
— Вы сами знаете. Я виновата. И должна терпеть.
— Но терпеть можно и не в больнице.
— Но я-то в больнице. Раз я попала сюда, я должна быть здесь. Я не признаю за собой права на особняк с удобствами. Хотя — вот смешно! — все началось с особняка… Ну, и еще всякое. Здесь одна — ну, женщина, Марья. Она знает то, что мне нужно. Знала.
— С ней что-то произошло?
— Ну, можно сказать, что она забыла.
— А ты не хочешь сказать мне более определенно? Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что Марья знает то, что тебе нужно?
— Она знает, как устроен мир.
Людмила Михайловна помолчала, переваривая. Переспросила:
— Ты уверена, что она знает? Деточка, послушай… Устройством мира интересовались миллионы людей. Об этом написаны тысячи книг. Из поколения в поколение переходят сотни философских систем… Ты уверена, что нашла самый доброкачественный источник знания?
Лушка помолчала. Подумала, как объяснить, чтобы про Марью поверили. Людмила Михайловна терпеливо ждала. Она чувствовала, когда нужно ждать.
— У нее живое, — определила наконец Лушка.
— А можно мне побеседовать с ней? — спросила Людмила Михайловна.
— Она… Она сейчас не может, — смутилась Лушка, представив Людмилу Михайловну, беседующую с Елеонорой.
— А если память к ней вернется?
— У нее уже было. И проходило. Если бы я ушла, не дождавшись… Это предательство. И вообще мне здесь лучше. Здесь… Ну, постороннего нет. Со всех сторон в тебя — как в фокус. Если я уйду — все рассеется, и мне не собрать.
— Неожиданная раскладка. Мне надо привыкнуть.
— А к вам не относится? — раздался над ними резкий голос дежурной сестры. — Все давно разошлись!
— Извините, милочка, мы действительно не слышали, — поднялась Людмила Михайловна. — Ухожу, ухожу!
Дежурная проворчала еще что-то возмущенное и пошла проверять палаты.
— В таком учреждении и такая невыдержанная… — покачала головой Людмила Михайловна. — Я поговорю с Красновым.
— Ой, лучше не надо! — вырвалось у Лушки.
— Ты его боишься? — внимательно посмотрела Людмила Михайловна.
— Я, — Лушка пожала плечом, — не боюсь. Но это знаете, как говорят… — Она задержалась на мгновение, вздернула нос и твердо произнесла: — Чтобы не воняло.
Людмила Михайловна покачала головой, не соглашаясь.
— Нет, Лушенька, тут ты неправа. От достоинства нигде не надо отказываться.
— Вы всё еще здесь? — изумилась дежурная сестра. — Русского языка не понимаете?
— Милочка моя, не стоит в таком тоне говорить с человеком старше вас, если даже он вас чрезвычайно раздражает, — спокойно глядя в лицо дежурной, произнесла Людмила Михайловна. — В таком тоне, милая, не стоит говорить ни с кем.