Оглушенная Лушка с тоской вспомнила о своей тихой кровати в психиатрической больнице и, борясь с соблазном уснуть от нервного истощения на каком-нибудь газоне, притащила себя к остановке. Но транспорт где-то застрял. Ленивые смотрели в нужную даль и уговаривали появиться свой номер, активные уходили пешком. Лушка вспомнила о выделенной при подземной экспроприации тысяче и, решив, что собственность Мастера может быть принята ею во временное пользование, купила на всю наличность дешевых сигарет в ларьке через дорогу и, вернувшись, стала ждать автобус, радуясь, что осчастливит в больнице дефицитными пачками всех нуждающихся, особенно газетную старушку, которая не раз терпеливо жаловалась на отсутствие курева. Пачки высились на ладони, прижимаясь к тощей Лушкиной груди. Сбоку возник молчаливый мужик, взял верхнюю пачку, сунул почти за корсет две сотенных, надвинулись еще какие-то, совали ошарашенной Лушке преувеличенные деньги, забирали курево и куда-то исчезали. Лушка поняла, что от рынка не скрыться, и опять потащилась к ларьку через дорогу, изумляясь, что столь многие не желают сделать сотни шагов для самообеспечения и отваливают за свое малое удовольствие и удобство столько, будто у каждого в подземелье скончался собственный аббат Фариа.
Впрочем, на деле навар оказался не слишком велик, получилось всего на две пачки больше. Это вызвало в Лушке какое-то сомнение и даже, можно сказать, неудовлетворенность, ибо в размахе переплат крылась возможность значительно большая, но ощутимо она проявилась лишь с третьего захода, когда капитал удвоился. Сделав еще несколько черездорожных перебежек, Лушка уже овладела состоянием в шестнадцать тысяч, а пачки перетаскивала уже в коробках, закупая товар несколько дальше, так как напротив он кончился, а за то, что дают много и с коробкой, пришлось положить тысячу сверху, она нашла это справедливым, ибо ей тоже оказывали услугу.
Увеличившись, деньги потребовали к себе иного отношения. Они больше не захотели тратиться на каких-то шизофренических больных, а напомнили Лушке о своем настоящем хозяине. И Лушка, не истратив из них даже на пирожок, потащилась в трудную даль к подземному переходу, а если Мастера там не окажется, то придется к нему домой, не обязательно совсем наверх, а хотя бы до почтового ящика.
Но Мастер в переходе оказался, опять с плакатом о начальном капитале и с другой спортивной сумкой, постарше и поплоше, но вполне надежной и привешенной прямо на шею на новом собачьем поводке.
Лушка молча остановилась перед ним.
Мастер откинулся головой к мраморной стене, будто схватил неожиданный удар.
— Вот… — пробормотал он и улыбнулся растерянно.
Лушка оттянула обшлаг рукава и стала вытряхивать из него размокшие купюры.
— Ты что?.. — рванулся Мастер, внезапно побелев.
— Я тебе должна, — напомнила Лушка. — За костюм.
— Нет, — воспротивился Мастер и, запустив руку в суму, попытался отделить чистое от нечистого.
Лушка отступила.
— Это твои. — Она попыталась прозвучать убедительно, но не получилось, Мастер все шарил в сумке. — Твои, — повторила Лушка, и он наконец на нее взглянул. — Когда сегодня тебя раскулачивали, мне досталась тысяча. Случайно. Я побегала с «Примой» — и вот…
Мастер опустил глаза. Сегодня был понедельник, и ему не везло. Он поправил собачий поводок на шее.
— И как они это терпят? — пробормотал он.
— Кто? — не поняла Лушка.
— Собаки, — сказал Мастер.
— Привыкнешь, — сказала Лушка. Она сделала шаг назад.
— Нас закрыли, — не глядя на нее, произнес Мастер.
— Как? — изумилась Лушка. Ей мгновенно стало жаль тренированных парней, истоптанных ковров и родную немощную батарею под широким окном.
— Мы больше не смогли платить за аренду помещения, — ровно произнес Мастер. — А дискотека может.
— Как — дискотека?
— Теперь там дискотека.
Лушка шагнула к Мастеру и встала рядом.
— Я не знала, — сказала она.
— Я хочу купить подвал, — сказал Мастер. — Остальное мы сделаем сами.
— А подвалы уже продают?
— Теперь всё продают.
— И ты думаешь, что этого, — она ткнула в сумку, — что этого хватит?
— Конечно, нет, — усмехнулся Мастер. — Но мы печем хлеб. — Лушка вопросительно ждала. — Мы купили пекарную установку. По случаю. Хозяина кокнули, жене не нужно.
Лушка нахмурилась.
— Кокнули?
— Сейчас это бывает, — спокойно сказал Мастер.
— Значит, могут и вас?
— Необязательно, — сказал Мастер.
— Я не знала, — опять повторила Лушка.
Мастер помолчал. Лицо его перестало быть напряженным.
— Мне сказали, что ты уехала.
— В каком-то смысле… А кто сказал?
— У тебя дома.
— Ты приходил?
— Приходил.
Лушка покачала головой.
— Нет. При мне ты не приходил.
— Да, — согласился я. — Я приходил потом. Когда мне показалось, что с тобой что-то не так.
— Со мной всегда было не так.
— Да. Но я о другом.
— Я пойду, — заторопилась Лушка.
— Ты ничего мне не скажешь?
— Желаю тебе купить подвал.
Он посмотрел в ее лицо.
— Пойдем, где-нибудь посидим? — предложил он.
— Нет, мне пора, — заторопилась Лушка. — Мне правда пора.
Сверху спланировал пятитысячный билет.
Они одновременно посмотрели на молодую спину в отличном пиджаке. Спина не обернулась. И прошла мимо мелкомасштабных нищих, никак на них не отреагировав.
— Какие они нищие, — сказал на это Мастер. — Настоящие нищие не просят.
— Ведь я в психушке, — сказала Лушка.
Он резко к ней развернулся. Она смотрела не мигая, чтобы не пропустить его реакцию. Она была довольна, что смогла это сказать.
Было трудно выдержать взгляд. Но она постаралась. Потом поняла, что это не только взгляд. Через нее что-то прошло. Как через воду. Какая-то волна, которой она не поставила преград.
Она ждала диагноза.
Напряжение в его лице ушло. Она вздохнула с облегчением.
— У тебя были для этого другие причины? — спросил Мастер.
— Да, — сказала Лушка.
— А сейчас?
— Я справилась.
— А там с этим не согласны, — почти утвердительно предположил он.
— Не в этом дело, — мотнула головой Лушка и взглянула в толкучку подземного перехода поверх голов. — Сегодня мне кое-что было нужно. А потом я прошла по городу. Вы здесь спятили. Даже ты.
— Да, — сказал Мастер. — Но я доведу это до конца.
— До какого конца?
— Через неделю я должен отдать долг.
Лушка смотрела с недоумением.
— Со всеми что-то произошло, — повторила она свое.
— Да, — сказал он опять.
Она качнула головой. Нет, психушка не там. Психушка перед ней.
— Там для меня лучше, — проговорила она с сожалением.
— Ты хочешь вылечиться от себя? — насмешливо спросил он.
— Нет. Если ты имеешь в виду — то это стало сильнее. Но там для меня меньше помех.
Он поднял брови:
— Тебя что — отпускают?
— Да ну… — уклонилась она. Он рассмеялся.
— Раньше прятались в монастырях, — сказал он.
— Кто мне их приготовил, — отозвалась Лушка. — Я везде не ко двору.
— Это потому, что у нас дворов не осталось, — сказал он.
Самое время уйти, подумала Лушка. Он понимает. Я уйду, пока он понимает, и тогда получится, будто он понимает всегда.
— Я пойду, — проговорила она вслух.
— Давай, — поддержал он, будто отсылал ее в деловую командировку. — Телефон не забыла?
— Я ничего не забыла, — сказала Лушка и поднялась на несколько ступенек.
Он переместился поближе к своему плакату. Она обернулась.
— А из сигарет можно получать не только дым, — подарила она ему свой опыт.
Он улыбнулся и промолчал. Она вспомнила, что он не курит с двенадцатилетнего возраста.
Теперь автобус подошел сразу, и Лушка подумала, что сегодняшние уроки она выполнила полностью. Внутри вместе с сердцем пульсировала радость, Лушка улыбалась всем, кто желал на нее посмотреть. Улыбалась терпеливым домам и замотанным встречным механизмам, которые хотят в отпуск, а живут в нескончаемом аврале. Она всех понимала, всех любила и каждому хотела сказать то, что он желал услышать.
У входа на этаж толпились посетители. Чей-то наручный хронометр просигналил пять часов. Дверь, не имевшая ручки, открывалась изнутри. Родственники вошли и с привычным чувством стыда, что в их семье обнаружен не какой-нибудь натуральный холецистит или язва желудка, а странная ненормальность органа, который вообще отсутствует, остановились у стола дежурной сестры. Сестра спрашивала фамилию пациента, сверялась в журнале с врачебным назначением и оповещала счастливчиков по динамику. Стоявшая неприступным стражем у решетчатой двери санитарка, если не получала иных распоряжений, пропускала проверенных в холл, каждый раз опасно защелкивая за ними ненормальный замок.
Лушка осталась перед столом одна.
— А вы? К кому? — спросила сестра и подняла на Лушку глаза. Выдержка у сестры была натренированная, лишь едва заметно дрогнуло в бровях да взгляд, предательски собравшийся метнуться в сторону псих-президентского кабинета и вовремя заарканенный, вполне определенно показал, что Лушку у стола признали.
— Гришина… Да, да, Гришина, вам позволено, проходите. — И оповестила в динамик. — Гришина, к вам пришли!
Сестра не хотела разборок и нашла для себя наилучшее решение.
Лушка прошла мимо равнодушной санитарки через решетчатую железную дверь, вдохнула прокварцованный воздух и почувствовала, что здесь ей спокойно и она опять дома.
Не следует идти целеустремленной походкой, это привлекает врачей и сестер, это притягивает внимание окружающих, окружающие потому здесь и находятся, что бесцельны, следовало врасти в здешнюю почву потерей себя и ограниченным восприятием мира, которое, собственно, и есть отступление от нормы, ибо законом живого может быть только расширение, начиная с размножения и кончая любопытством. Лушка вдруг подумала, что, если бы больные душой могли вместить в свое сознание хотя бы очевидно находящееся рядом, они бы себя излечили, центр их устойчивости переместился бы от малой частности к оси общего равновесия, и несчастный малый разум перестал бы кувыркаться и выворачиваться, и дураки тоже стали бы мудрецами, а мудрецы избежали бы поклонения собственным ошибкам. Но болезнь человеческой души есть общее свойство, и гипертрофированные идеи разрушают миллионы сознаний, а впрочем, и в этом должен быть смысл, ошибки одного нужны для того, чтобы их заметил и преодолел другой, ибо каждый должен расширять мир только собственным усилием, так что даже вошедший в рай и безоговорочно принявший его для своего удобства — преступил против божественного закона движения. И кощунствующей Лушке вдруг показалось, что в этом и заключается человеческий грех перед Духом Святым, который и есть зовущая всех активность, и о том же самом говорила бабка, язычески называя это Зовущей Матерью. Люди искажены установкой на счастье, это установка на пассивность, Америка потому и Америка, что молится инициативе, но инициатива, принятая телом, должна стать стартовой линией, от которой сможет оттолкнуться неудовлетворенный разум, чтобы двигаться дальше, не дожидаясь смертного ключа, разрешающего земные узы.