Но ее подтолкнули в хвост очереди.
Какой же дурак теперь отпустит. Тут связывают круговой порукой.
Подумать, как выбраться. Чтобы псих-президент обнаружил здесь и ее… Да лучше удавиться!
Она попыталась своим усилием удалить стражей от двери. Стражи стояли, не двигаясь. Они смотрели в кульминационную точку. Очередь не была для них преградой. Они видели через. Они были там и тоже участвовали.
Прорваться, подумала Лушка. И тут же сказала — нет, а они невменяемы. Их рвет не имеющая приложения внутренняя сила, Лушка, сунувшись поперек, развяжет общую ярость, ее сомнут, это развернется разрушением и гибелью. Нужно другое.
Другое, другое, торопила себя Лушка. Сказать, что у нее СПИД? Тоже брататься не станут. Что-нибудь полегче — не поверят. И вообще не поверят, слова бесполезны, нужно наглядное.
Идея мелькнула, но нахальная. А если не сработает? Есть еще одна — пробраться за шкафами в шефский будуар и забаррикадироваться, но это чревато, она окажется на чужой территории и лишится свободы. И будет ясно, что она видела. Видела и не приняла участия. Псих-президент этого не вынесет. Он сделает ее козой отпущения.
Ладно, посмотрим.
Сейчас бы что-нибудь остренькое. Там, на подоконнике. Графин и тонкий стакан. Может быть, я хочу пить. От переживаний. Стакан можно о батарею. А теперь левую руку в кулак, чтобы вспухла вена. Нет, сначала раздеться. Смотрите, я готовлюсь. Моя очередь не скоро, но ждать среди этих окороков я не намерена. Так, прилично хлещет, только бы полностью не вылиться.
И Лушка, в свежей крови до пяток, полезла без очереди. Бабы вызверились, а Лушка, показав на свои ноги, заявила в ответ, что ей срочно по уважительной причине.
— Милочка, — возмутилась дама, — не говоря уже о том, что вы прете без очереди, вы в совершенно негигиеническом состоянии. Товарищ Варвара Семеновна, — обратилась она официально к Краснознаменной, — мы требуем лишить гражданку Гришину естественных прав!
Революционерка уставилась туда, куда ей показали. Лутка зажималась, но по ногам все равно текло.
— Еще и без очереди хотела! — нервно напомнила деваха.
— Но у меня тоже естественное, — не захотела запросто сдаваться Лушка.
— Цыц! — приказала Варвара Семеновна.
— Всем можно, а мне нет! — не отступала Лушка с той мерой сопротивления, которую всегда охота подавить.
— В карцер! — решила Краснознаменная. — Потом — к стенке.
И Лушку вытолкнули в аппендикс.
Удивительное дело, дежурная спокойно сидела за столом, не придавая значения чрезмерному движению в сторону шефского кабинета и обратно, не реагируя на возбужденный шепот и опасливые взгляды в свою сторону, стойко игнорируя напряжение, разлитое в воздухе. Она приводила в порядок рабочие журналы, делала записи, что-то сшивала и подклеивала и не подымала глаз, даже когда кто-то неосторожно приближался к самой решетке.
Или завихрения, подобные сегодняшнему, здесь не в новинку, или она не хочет прийти на помощь своему шефу.
Да нуждается ли в помощи и сам шеф?
Происходящее ощутилось нарастающей на всех коростой, не мертвой и не живой, закупорившей дыхание и связавшей движения, короста стала телом и воцарилась, и чей-то тихий голос стал неслышен.
Утром в ванне, которой никто не пользовался по причине взаимной брезгливости, обнаружили газетную старушку. Старушка в халате грязно-болотного цвета сидела по горло в воде и квакала — получалось весьма похоже. Глаза у нее стали навыкате больше, чем всегда, и не мигали, а между пальцами уже натягивались прозрачные перепонки. Старушка метала икру.
Лушка пыталась поймать в выцветших глазах тайный смех, но бабуся не смигнула и перед Лушкой. Воду спустили, бабусю из ванны выволокли, она, несмотря на намокший халат, оказалась легкой, как ребенок. Горюя о смытой в канализационные отстойники икре, она по-человечески тихо плакала, но мигать отказывалась, показывая, что надеется пополнить мир земноводными.
По какой-то непредсказуемой причине утренние женщины отнеслись к ней сочувственно. Они стали меньше болтать, больше смотрели в глубь себя, презирали Лушку и чего-то ждали.
Отдежурив ночь, псих-президент заявил явившемуся на смену заместителю, Сергею Константиновичу Петухову, что поскольку он, Олег Олегович Краснов, состоит из некоторого количества частей, то его может быть как больше, так и меньше. Заместитель подумал, но не нашел против такого утверждения никаких возражений. Олег Олегович, переобуваясь в отполированные санитаркой туфли, заметил, что ноги вполне можно заменить колесами, следовательно, он имеет право совершить завтрашний обход в коляске, потому что ему, в конце концов, надоело хромать.
— Стала беспокоить нога? — спросил заместитель, нащупав реальную почву возможного факта.
Олег Олегович почвы под ногами других никогда не терпел и потому ответил, что ничего подобного, он просто решил избавиться от лишнего, так как с некоторых пор считает, что человек заключен не в максимуме, а в минимуме.
Заместитель улыбнулся, намекая, что юмор ценит, а что касается коляски, то у завхоза он видел то, что нужно уважаемому Олегу Олеговичу, — с большими колесами и на ходу. Причина ее наличия неизвестна, но лично он, Сергей Константинович Петухов, полагает, что некогда здесь вылечили не только душевный, но и физический недуг, и благодарный пациент пожертвовал свой инструмент общему будущему.
Заключавшийся, возможно, в витиеватой речи намек псих-президент проигнорировал или не услышал, а конкретно распорядился:
— Поднять, почистить и смазать!
Сергей Константинович ответил, что сделает это с удовольствием и лично.
И через день Олег Олегович выехал на обход, энергично работая рычагами. Ошеломленные пациентки забыли, на что хотели жаловаться. На жалобах главврач не настаивал, но койки и тумбочки осмотрел внимательно — это было удобно по высоте.
На выезде из палаты коляска зацепилась за не привыкшую полностью открываться дверь. Псих-президента заклинило. Женщины были готовы плакать от огорчения. Первой на помощь ринулась Краснознаменная. Она твердой рукой развернула колесницу и покатила ее дальше. Псих-президент не стал протестовать. К коляске подбежали и пристроились с разных сторон деваха и Елеонора. Прочим тоже захотелось участвовать в процессии, и они налипли вторым слоем, протиснувшись к поручням, как в переполненном трамвае. По больничному коридору покатил клубок, спаявшийся в один организм, организм функционировал без сбоев, правые аккуратно тормозили, когда разворачивались левые, а левые руки дружно держали дверь, когда правые проталкивали передвижной трон в очередное царственное владение. Олег Олегович больше не интересовался сам ни тумбочками, ни матрацами, это без всякого снисхождения совершала свита. Когда были проинспектированы все палаты, а в подсобках правые пальцы ткнули в непромытые углы и выщербленный кафель, отчего парализовано взиравшие санитарки утратили остаточное представление о реальном мире и бросились полировать углы и воровать цементный раствор на ближайшей стройке, многорукий Шива стал совершать божественную прогулку по коридору, раз от разу всё больше освобождаясь от всего частичного. В холле по узкой орбите всходило и заходило озарявшее всех светило. Жавшиеся по обочинам пути не имевшие собственного света жалкие существа ждали мимолетного внимания, но Шива закрыл земные очи и больше не являлся президентом.
Лушка пристроилась в углу за пальмовой бочкой, никто в этот угол не полезет, она в безопасности, но может видеть всё, что происходит в коридоре. Она сидела на полу трижды сложившись, опираясь подбородком на прихваченные руками колени, не желая привлекать чрезмерного внимания многоногого существа. Она вслушивалась в бессловесное путешествие и пыталась воспринять смысл завихряющихся вокруг настроений, и всякий раз оттуда обозначался мирный покой и согласие, словно псих-президент отважился наконец сбросить с себя ненужные большие оковы, освободился от собственных надоевших ему законов и позволил себе счастье законов несобственных, и несобственное оказалось для него желанным и полностью обоюдодобровольным. И вот он больше не одинок, он наполнен множественной единой любовью, он возлежит на горизонте предзакатным облаком, понимая, как немного осталось ему уходящего дня, он разверз запасники своей искореженной души, чтобы наполниться плотью длящегося мига, который вот-вот станет воспоминанием, и воспоминания станут его будущей мерой, и приоткрывшийся предзакатный свет осенит его жен, которые есть девы недремлющие и зачавшие во чреве его новое рождение.
Инвалидный организм приблизился в очередной раз. Лушка поднялась и вышла из-за пальмы навстречу. Коляска остановилась — жены ощутили, что этого хочет их бог.
Псих-президент открыл умершие глаза.
Видите ли, Гришина, легко сказал он без всяких слов, теперь она, полагаю, перестанет утверждать, что я садист и подонок.
Она этого никогда не говорила, так же безмолвно отозвалась Лушка. Она считала, что вы станете героем. И всего через тысячу лет.
Ты по-прежнему меня не любишь, огорчился псих-президент.
У вас любящих больше, чем у многих других, ответила Лушка.
А, эти. Они готовы любить что угодно. А она предпочла ждать тысячу лет.
Она уже не вернется?
Скажи этим, чтобы разошлись по местам.
Мне кажется, вам они поверят больше.
Видишь ли, Гришина, дело в том, что меня, по-моему, разбил паралич. Еще вчера я почувствовал что-то такое. Мне показалось, что во мне много лишнего и что без всего, собственно говоря, можно обойтись. Без всего, кроме коляски.
Вы слишком много работали.
Ну, я бы этого не сказал, но в каком-то смысле… Ты там была?
Нет, сказала Лушка, меня там не было.
Я знаю, что ты была. И знаю, что тебя не было. А я всю жизнь умел только быть и не умел отсутствовать. Всю жизнь полностью находился там, где был. Я много потерял?