, а мне цветы на могилку, а обратно — пешком. Ну, я его в «Бьюик-Кабриолет» — и на взморье. Не сезон, конечно, но пусть отдышится.
— Врать-то! — выслушав все, обиделась подруга. — Полмесяца назад у меня была.
— А «Аэрофлот» на что? — усмехнулась Лушка.
— А машина? — настаивала подруга.
— Деревня! Да в этих самолетах грузовые отсеки — как ангары, хоть с трактором лети. Если б не очередь, я бы там еще осталась.
— Какая очередь?
— Да так… Потом расскажу.
Но потом рассказывать не понадобилось, девицам было невтерпеж слушать про чужие виражи, они спешно придумывали свои, но, видя скучающую Лушкину харю, сникли — «Бьюик-Кабриолет» им было не выдумать.
— Встряхнемся, может? — предложила Лушка. — А то я одеревенела после больницы.
— Какой больницы? — вытаращила и без того круглые глаза подруга.
— Да не говори! Такие халявы… Все на следующий день вприпрыжку, а мне — постельный режим.
— Залетела?.. — Глаза подруги завистливо заблестели. Ей не получалось забеременеть и попасть на аборт, от этого подруга чувствовала себя неполноценной, лишенный риска балдеж терял остроту, однажды партнер увидел, что она зевает в самый неподходящий момент, и это беднягу настолько ошарашило, что он непроизвольно поник и даже как будто уменьшился.
— Ты чего? — спросила его смутившаяся подруга.
— Ну ты и кляча! — проворчал приятель, отваливаясь. — На кой я надрываюсь?
— Так тебе же надо! — моргнула подруга.
— А хрен ли мне в этом?
— Так и мне не очень.
— Так на черта?!
— А я больно знаю! Все так, и я так.
— Во, квашня! — изумился приятель. — А пошли вы все… Лучше гири кидать.
— Тебе гири, а мне чего?
— Твоя забота. Ну, блин! Это вы, бабье, мужиков низвели… Рвать тянет!
Он даже одеваться не стал, выскочил, как был, крикнув напоследок:
— В монахи, к чертям, уйду…
Что и послужило для остальных поводом узнать историю в подробностях, от которых потерпевшая и не думала удерживаться. Через какое-то время явилась развязка: строптивый приятель действительно подался в Печорскую лавру и стал то ли послушником, то ли еще кем.
— Представляете?.. — таращила глаза подруга. — Через мою… к Богу обратился!
Слушавшие хохотали и просили повторить сюжет с самого начала.
В дальнейшем подруга следила за собой, приноровилась зевать не раскрывая рта, скулы заворачивало за уши, но получался и дивиденд — кое-кто принимал это за подступающее вдохновение. Но, вообще-то, запал без Лу клонился к нулю, а другого на ум не шло, так что предложение поразмяться явилось как нельзя кстати.
Лушка и всегда была без бортов, а тут такое наворачивала, что мужской пол заклинился, наутро невозможно было пойти на работу, не застегивались проклятые джинсы.
— На работу! — хохотала Лушка. — А тут вам что?
К ней стояли в очередь, но утихали лишь на минуту, от безвыходности пользовали других, подруга постепенно стала подвывать, махала руками, пытаясь взлететь, а когда, израсходовавшись, от нее отворачивались, она ловила ближнего, даже если он был занят, в ней выросла дикая сила, обрушивавшаяся на того, кто попадался, и жертва теряла лик божий и становилась орудием, потом подругу одновременно изнасиловали все, кто там был, и она, сладостно всех исцарапав, наконец-то отключилась от напрасно дарованного сознания и выпала в том слое, где поминутно размножались простым делением и потому, надо полагать, пребывали в постоянном кайфе миллионы лет.
Загул получился недельный. А еще через неделю подруга примчалась к Лушке и заорала, что беременна и родит богатыря.
— Да? — нисколько не обрадовалась Лушка. — А папа кто?
— Все сразу — в том-то и дело! — блаженствовала подруга. — Чудо же что такое будет!
— Идиотка, — сказала Лушка, — дебилка стопроцентная! Родишь пятиголовое, а кормить чем? Думаешь, все пятеро на алименты разбегутся?
— А фиг ли мне в этих алиментах! — отмахнулась от подлого заземления подруга и вдруг грохнулась Лушке в ноги, стала целовать ей лодыжки. — Спасибочки, ой, спасибочки… А то бы я всю жизнь сиротой… — И опять отключилась прямо на полу.
Лушка длинно выругалась и ливанула на редковолосый затылок из кастрюли, потому что из чайника было длинно.
— Пошла к черту! — заявила она, когда подруга оклемалась и опять восторженно уставилась на нее. — У меня сегодня единоличное свидание, давай отчаливай!
— Ага, ага, — заторопилась подруга, — святое дело, ага… А если тебе не поглянется, пусть ко мне — подстрахуюсь на всякий случай.
Свидания не было, но от подруги ее стошнило. Хлесткий загул никак не помог.
— Зараза упрямая! — обругала она свой живот. — Вцепился как клещ!
С таким же упорством, с каким высиживала когда-то в спортивном зале согласие Мастера, Лушка пыталась теперь избавиться от наследника балтийских пляжей, вилл и «Бьюик-Кабриолетов». Она испытывала на себе все способы, о которых могла узнать: пила водку, заваривала спорынью, парилась в кипятке дома и при ста пятидесяти в сауне, загнав для этой цели какой-то дуре юбчонку и свитерок, купленные всего полгода назад прямо на острове Кюсю; скупала всевозможные таблетки и глотала их десятками, нюхала бензин, нафталин и прочую дрянь, накладывала на живот куриный помет, держала ноги в холодильнике, мазалась то горчицей, то медом, а время шло, она бессмысленно взирала на затуманившийся мир расширенными зрачками и уже не совсем понимала, зачем рыщет по знакомым и к чему глотать очередную отраву. И наконец, в один из вечеров, выпив от непрекращающейся жажды два литра воды из-под крана, с недоумением ощутила вскинувшуюся снизу боль. Боль заполнила живот, перекрыла дыхание и спустилась в ноги. Боль нагнетала в тело чудовищное давление. Мир выворачивался наизнанку и пытался ворваться в Лушку, а в ней уже не было места. На непонимающих ногах она добралась до коридора, последним усилием распахнула дверь и закричала.
Ей настойчиво объясняли. Они были в белых халатах. За нее зацепилось одно: преждевременно, преждевременно… Это она радостно поняла. Ей все-таки удалось. Она вывинтила этого клеща. Остальное не имеет значения.
Ее везли на каталке. Одна девка спереди, другая сзади. Надо же, работка. Лучше лентяйкой хлестать. Везут, а ей пить охота. Дома пила хоть сколько. Два литра сразу. С двух и началось. Это самое, преждевременное. А она сколько денег извела на дурацкие зелья, а надо-то — воды из-под крана. Скажи, как сработало, — чего же туда качают, что так выстреливает?..
Ее сволокли на койку вместе с простыней, одна девка за один край, другая за другой, но Лушка не остановилась, а все равно продолжала ехать. Койка была в середине. Рядом пусто. Как в космосе. И стен нет. Какие стены в космосе. Только бабы. Штук десять. А может, двадцать. Лушка хотела посчитать, но сбилась, вышло до шести, а бабы остались. Это странно, что посчитанные жили так же, как непосчитанные. Шевелили губами. Как в телевизоре, когда без звука. Надо найти кнопку, чтобы сделать громче. Лушка протянула руку, чтобы включить баб, но кровать вдруг стала кружиться, кружиться и куда-то полетела.
По радио шла физзарядка. Должно быть, для Лушки. Вместо будильника. Сестра выкатывала из палаты какую-то арматуру с фиолетовым раствором. Все звуки были включены правильно. Лушка поморгала глазами и опять уснула.
Был день. Лушка огляделась. Бабы вокруг отцеживали молоко. Нацеженное уносили. Она моргала, не веря. Вот это порнуха. Вытаскивают груди из-под замызганных больничных рубах и бесстыдно доятся. Белое сочится жидкими каплями, а у одной — тремя игловыми струями из каждого соска. Ничего отвратительнее не вообразить.
Лушка вдруг испугалась, что у нее так же, и, приподняв хлипкое одеяло, заглянула за пазуху и даже брезгливо попробовала надавить. И торжествующе выпрямилась: у нее все было в сухом порядке.
Нянечка вкатила тележку. Чего здесь только не возят, удивилась Лушка. В тележке были младенцы. Младенцы были спеленаты, как личинки. Такую же личинку положили и ей. Тело Лушки онемело и задохнулось. Зачем?! Или тут коммунизм и всем дают по очереди?..
— Это… Как это? — пробормотала она непослушными губами.
— Давай наверстывай, — заботливо отозвалась нянечка. — Корми сыночка.
— Но у меня… это! — охрипла Лушка. — У меня — выкидыш!
Бабы примолкли. Нянечка приостановилась в готовом сочувствии.
— Да ты что, милая? То-то ты бессознательная валялась чуть не сутки! Кто тебе ляпнул? Ишь, дура безответственная! Ты дуракам не верь. Живой он у тебя и здоровенький для такого времени. Вполне даже ничего, почти как нормальненький…
Лушка оглушенно смотрела на личинку. Из белого темнело свекольное. Она ничего там не разобрала, одно только ротовое отверстие, которое что-то требовало.
— Ишь, ишь! — одобрила нянечка. — Жратеньки желаем! Герои мы, герои…
Герои кривили рот, пытаясь обнаружить нужное в безразмерном пространстве.
Не желая прикасаться к личинке, Лушка спряталась в подушке.
— Нет! Нет!.. — кричала она. — У меня ничего нет! Нету! Нету! — И корчилась в сухих рыданиях, цепляясь бледными пальцами за холодные прутья изголовья.
Нянечка живо подхватила спеленатое на руки.
— Вот, подишь ты… — уговаривала она младенца. — Мучается мамка-то! Я уж и не знаю, что…
— Да молока у нее нет! — сказала соседняя баба. — Видела я, как она щупалась!
— Ну и нету, ну и что? — почти обрадовалась нянечка. — А я уж невесть что… Эй, дочка, поправимая беда-то!
Издали щедро предложилась шестиструйная баба:
— Делов-то! Давай накормлю! Давай сюда!
Нянечка воспротивилась:
— Это надо по разрешению, потому как мы семимесячные.
Лушка оторвала от себя подушку.
— Теперь что? — обнадежилась она. — Его в детдом?
— Эк… — крякнула шестиструйная. — Какой детдом? Полмира кормим, а этого опёнка не выдюжим? Не бери в голову, искусственники тоже мужиками вырастают. В бутылочку нацедим — Жаботинским станет!
Лушка опять уткнула голову в подушку.