Ветеран впился ненавидящим взглядом в ее лицо. Это нисколько не мешало Надее жалеть и делать:
— Давай я тебе поправлю?
И провела целящей белой рукой по потному лбу. Ветеран содрогнулся в сухих рыданиях:
— Сволочи… Сволочи… Сволочи!..
— Деда, — голосом маленькой внучки позвала Надея, — не надо, деда, успокойся, родненький.
Ветеран обеими своими руками схватил ее руку и прижал к груди. Грудь тоже выглядывала седая, волосы на ней были белые и посеклись. Под седым металось пойманное сердце.
— Деда… — тихонько уговаривала Надея. — Деда…
Он позвал себя уговорить. Он впитал внимание пересохшей пустыней. Пустыня не стала меньше.
Лушка взглянула на псих-президента. Тот не мигая смотрел на Надею, и в глазах была досада, что он видит не всё, потому что недвижная щека горным отвалом преграждала мир. И было нетерпеливое ожидание.
«Интересно, он ждет подушку?» — подумала Лушка.
«Ты дура, Гришина. — Глаза переместились в Лушкином направлении. — Ничего хорошего ее со мной не ждет».
— Она хорошее не ждет. Она его находит.
Они в полтора зрения взглянули на Надею.
Надея взбила в подушке, которую успокоенно отпустил ветеран, жиденькое казенное перо, в чем-то усомнилась, понюхала, там тяжко пахло застаревшими крошками и чужой заброшенной жизнью. Надея осмотрелась, нашла раковину и сдернула наволочку.
Ее руки над раковиной порхали семейными птицами, материя, очищаясь, впитывала новорожденный свет, мыльная пена радовалась краткой жизни, вода, прикасаясь к рукам, обретала свободу и весенний голос, а мужская палата, замерев, внимала служению жрицы.
«Приведи Кравчука», — внятно для Лушки распорядился псих-президент.
— А он послушается? — усомнилась Лушка.
«Ну уж…» — В глазах псих-президента мелькнула насмешка.
Через полчаса Лушка отыскала здешнего главного под аппаратом УВЧ, силами которого Кравчук боролся с затянувшимся насморком, и объяснила, что она, Лушка, наверно, единственная, кто может понимать Олега Олеговича, и что Олег Олегович настойчиво просит прийти по важному делу, а вообще вы лечите здорово, Олег Олегович уже веками двигает и, значит, может подтверждать или не подтверждать, так что всё, что она будет переводить, можно точно проверить.
— Тебя тоже выписали? — спросил из-под увэчэйных тарелок Кравчук гнусавым голосом и, не дожидаясь ответа, возмутился: — Медицина, мать твою. За десять тысяч лет не научились вылечивать насморк!
— Надо не лечить, — сказала Лушка. — Надо не болеть.
— Умница, — молвил Кравчук, отодвигая диски от носа. — От этой чудо-техники у меня уже гайморит! Снаружи прошло, внутри началось.
— Ну и чихали бы, — сказала Лушка.
— Чихающих врачей надо увольнять, — со всеми прононсами на свете возразил Кравчук. — Подлая сволочь… — Он попытался высморкаться, издавая мощные пустые звуки. — Подлая подлянка!
— Разорвете себе, нельзя, — остановила Лушка. — Давайте я попробую, если хотите.
— Что попробуешь? Высморкаться вместо меня?
— Смотрите сюда. На меня, на меня. Лезем в ваши пещеры…
— Вы имеете в виду мой нос? Тогда, извините, я один.
— Глубже, глубже, продерите вход… Еще дальше. Отдирайте всё. У вас ремонт. Отдирайте эти старые обои, везде — и в чуланах, и в кладовых… Поищите где-нибудь кисть. Должна быть кисть. Теперь белите, у вас известковый раствор…
— Пардон, мне бы плюнуть… А теперь?
— Повторите еще раз.
— Ремонт?
— И все остальное. Плюйте, плюйте! Теперь снова.
— Мд-да. Не совсем сокровища. У Краснова научилась?
— Чему?
— Сеансам?
— У Краснова.
— Могучий мужик, а так влип.
— От скуки.
— Пардон?
— Всё имел, всё надоело.
— Да, новые впечатления ему обеспечены.
— Ну, вдруг повезет — натолкнется где-нибудь на себя.
— Гм… В вашем отделении всегда мыслили не так, как в моем. Пардон, милые дамы, с вашего позволения… — Кравчук трубно высморкался. — Резервуар, однако…
— Воду через нос сможете? — Кравчук посмотрел недоверчиво. — Давайте покажу.
Лушка тут же продемонстрировала над раковиной, куда и как, получилось даже не без изящества, и Кравчук, деморализованный дамской жертвенностью, сунул физиономию под кран, захлебнулся, закашлялся, пробормотал: «Теперь еще и бронхит… Но не боги же горшки…» И полез под кран снова.
— Купались же мальчишкой, — подсказала Лушка. Подсказка помогла, получилось.
— Гм… Несложно. Дышать легче. Гм… Ну, поглядим. Хотя щиплет уже пятки. Так что — пошли?
Выстиранная наволочка сохла на батарее, голая подушка, запятнанная предыдущими больными, была подложена под простыню, голова Олега Олеговича законно на ней покоилась, одеяло лежало на небольшом теле правильно и послушно. Надея, сидя на корточках, прибирала в тумбочке и рассказывала про попа. Палата молчаливо внимала и не спускала с нее глаз, выжидая праздничный момент разворота дарующего свет лица в свою сторону. На обвисших щеках псих-президента бродили вулканические отсветы, и Лушка с удовлетворением подумала, что теперь человеку хватит занятий на всю оставшуюся жизнь.
Заметив вошедших, Надея вскочила, машинально одернула всё еще непомятый халатик, Кравчук, не скрывая изумления, взирал на световое явление. Надея взглянула на него и улыбнулась, признавая своим.
— М-да, в некотором роде… — константировал Кравчук и перевел взгляд на псих-президента. — Нуте-с, коллега, вы снова в окружении дам. Символический показатель, не так ли? Так-с, пульсик… Ну, это сейчас не принципиально. — Вытащил молоточек, постучал по президентской кости, поводил над носом, заглянул под веки, коснулся летающими пальцами там и тут. — Ну, можно сказать, неплохо, а?
Лушка, давно вся наизготове, как гончая в стойке, бесстрастно изрекла:
— Так пусть меня зачислят в олимпийскую сборную.
— Э?.. — Кравчук потерял заготовленный утешительный период и обернулся к Лушке. Та стояла, облокотившись на изножную спинку кровати. Глаза были прикрыты. Кравчук достал платок, незаметно промокнул под носом и молвил: — Дорогуша…
— Не мешайте, — перебила его Лушка, не меняя положения. — Я вам объяснила: буду переводить.
Невропатолог быстро повернулся к псих-президенту. В глазах Олега Олеговича плясали огни.
— Гм… Ты это говорил, Олег? — Веки опустились утверждающе. — Именно это? — Опять опустились. — Ну-ка, еще что-нибудь, чего она не может знать.
— Ты спер у меня штопор, — сказала Лушка с некоторой долей презрения.
Кравчук даже румянцем задернулся, взглянул на внимательно слушающих палатных мужиков. Кто-то ушлый заговорщически ему подмигнул.
— Да верну, Господи Боже мой… Только зачем он тебе? Может, подаришь?
— Ни в жисть, — сказала Лушка. — Реликвия.
— Ну, верну, — вздохнул Кравчук. — Чтоб меня разорвало! Что там ваши Кашпировские… И много у тебя таких?
— И одной было сверх головы, — перевела Лушка. Кинула собственный взгляд на Олега Олеговича. Промолчала.
— Так, — сказал Кравчук, энергично усаживаясь на край кровати. — Из ступора вышел, слушаю.
— Ты официальное лицо. — Глаза подтвердили сказанное.
— Официальное, — согласился Кравчук.
— И кое-что можешь.
— Могу. — Кравчук пристально посмотрел на больного. — Что требуется?
— Хочу жениться, — сказала у него над ухом Лушка.
— Ага, самое время, — не удержался Кравчук.
— Во всяком случае, хотел бы иметь возможность развестись в третий раз, как и другие, — моргнул псих-президент.
— Я не виноват, что после свадьбы у них исчезало чувство юмора, — объяснился Кравчук. — Ну а невеста?
— Ты что, ослеп?
Кравчук, не первый раз дернувшийся от Лушкиного голоса над своей головой, метнул скорый взгляд на светло-белую Надею. Надея стояла как в церкви.
— А ты, Олежек, не используешь служебное положение? — не без иронии спросил Кравчук, пытаясь получше сориентироваться, чтобы не угодить в розыгрыш.
— Использую, как видишь, — подтвердил Олежек.
— Я от себя, — произнесла Лушка над Кравчуком. — Ее выписали.
— А с юмором у нее как?
— Нормально, она требует попа.
— А загс вам не нужен? — развернулся Кравчук к Надее. Ему хотелось на нее посмотреть.
— Нужен! — решительно сказала Лушка.
— Вы и ее переводите? — меланхолически поинтересовался Кравчук.
— Да, — твердо сказала Лушка.
— Я вам не верю, — сказал Кравчук. — Ни тебе, — палец в псих-президента. — Ни тебе! — палец в Лушку. — Ей могу поверить, если, конечно, она меня убедит. А вам всем — молчать! Ну-с, милая невестушка, что скажете? Напоминаю, что я действительно официальное лицо и могу подписать даже завещание.
— У нас ребеночек будет, — ясно улыбнулась Надея.
В палате воцарилась тишина. И где-то далеко, на краю, у самого горизонта, вдруг раздался хлопок, другой — мужики били в ладоши, чтобы получились аплодисменты. Временно однорукие использовали побочные средства.
Кравчук какое-то время молчал. Наклонился к Олегу Олеговичу:
— Ты успел вовремя, старик… Уважаю! — Вскочил энергично: — Всех понял! Загс, поп, страховой полис… Сделаю, чтоб мне не вылечиться от насморка!
Зам готовил этаж к ремонту. Сестры и санитарки по полнометражным лестницам стаскивали освободившиеся матрацы и подушки в дезинфекцию, разбирали кровати и прислоняли их к коридорным стенам. Никто не настаивал, чтобы выписанные поторапливались, но они постепенно рассасывались сами, и зам сердечно провожал каждую, женщины уходили улыбаясь и плача, и зам временами тоже смущенно моргал, смешно хватал молоток, и выбивал очередную панцирную раму из ржавых гнезд, и споро таскал тяжести, мужественно отстраняя женский пол от позабытых нагрузок.
Лушка уже около двух недель жила в палате одна, пребывая в запоздалом зимнем покое, не обращая внимания на растапливающее даже воздух весеннее солнце. Она отдыхала от вопросов, и мыслей, и невозможных перегрузок. Непрочитанные книги скучали на тумбочке. Лушка спала или дремала, не различая времени суток. Кто-то дал ей заслуженный отпуск, и всё, что было приковано к внешним границам необходимостью, стекало обратно в дальние глубины, тело вытряхивалось, как пустая наволочка, постепенно обретая первоначальность и покой.