Понимая, как эмигрантской кассе трудно содержать большое количество эмигрантов, Урицкий в Шарлоттенбурге становится корреспондентом многих берлинских газет и этим не только добывает себе средства к существованию, но и старается пополнять эмигрантскую кассу, возвращая ей затраченные на него марки. И отсюда он продолжает отправлять в Россию большое количество нелегальной литературы. Эта работа заставила Урицкого в сентябре 1909 года переехать в Дрезден. Все было бы сносно, если бы не болезнь, которая приняла настолько угрожающий характер, что он не смог больше работать. Началось обильное кровохарканье. Единственно, что могло спасти его, по мнению врачей, был немедленный отъезд в Швейцарию, где туберкулезный санаторий Давос-Дорф мог если не излечить окончательно, то хотя бы затормозить развитие болезни.
Но это требовало огромных денег!
А жизнь товарища? Жизнь человека, всего себя посвятившего революции? Для спасения этой жизни все средства товарищей были мобилизованы, и Урицкий был перевезен в Давос.
Первое время, пока он лежал не поднимаясь на койке в палате или на открытом воздухе, было ощущение, что весь мир стал белый. Белая постель, белые стены, белые халаты врачей и медицинских сестриц. Даже тишина, нарушаемая только кашлем больных в соседних палатах, казалась белой. Когда же начал подниматься и появляться среди обитателей санатория, то был потрясен особой атмосферой этого лечебного заведения, невиданным эгоизмом больных людей, превративших свою жизнь в уродливое бытие. Ему были противны спешно завязывающиеся романы изможденных старух с хилыми молодыми людьми, придуманные страсти, ненависть друг к другу, склоки по мелочам. Как все это не похоже на берег суровой Лены, окрестности Нохтуйска, где умирающая на его руках от туберкулеза девушка-революционерка завещала ему преданность грядущей революции.
Чтобы не видеть всего окружающего, Урицкий старался не выходить из своей палаты и даже перестал посещать лечебные процедуры. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы в январе 1910 года к нему не вошла маленькая женщина в медицинском халате и белой косынке.
— Урицкий Моисей Соломонович? — спросила она по-русски.
— Да, — удивился Моисей. Может, это новый лечащий врач.
— Меня зовут Розалия Марковна, фамилия Боград-Плеханова. У меня к вам деловое предложение.
— Как, вы сказали, ваша фамилия? — быстро спросил Моисей.
— Да, да, вы правы. Я жена Георгия Валентиновича Плеханова, — улыбнулась Розалия Марковна.
— Я могу быть чем-нибудь ему полезен?
Она засмеялась:
— Вот и имей дело с российскими социал-демократами. Не успеешь спросить, в чем они нуждаются, а они уже предлагают тебе свою помощь! Но мы отвлеклись, — спохватилась Розалия Марковна, — я приехала пригласить вас и еще двух больных чахоткой русских политэмигрантов перебраться в пат санаторий «La Repos». Там, конечно, нет таких хором, как в Давосе, но природный климат тот же, да и тепло друзей благотворно.
От нее Урицкий узнал, как заболевший туберкулезом Плеханов в 1908 году купил в Сан-Ремо дом, в котором врачи — жена и дочь — создали небольшой санаторий для лечения больных туберкулезом, в основном политэмигрантов, бывших ссыльных. Как по грошам собирали среди друзей и знакомых деньги на приобретение этого дома, как Розалия Марковна, врач-гинеколог, и дочь Лидия Георгиевна, врач-невропатолог, изучали область медицины, необходимую для лечения чахотки. Теперь все позади, санаторий работает, и если Урицкий не возражает, он завтра же может переехать в Сан-Ремо.
— Стоимость лечения у нас гораздо ниже, чем в Давосе, только для покрытия расходов, — добавила Розалия Марковна, понимая, что это не безразлично Урицкому.
С первых дней пребывания в санатории Плехановых Урицкий понял, как важна именно такая обстановка для лечения. Правда, Георгий Валентинович предупредил, что ни о какой политике разговоров не будет, что больные должны только стараться скорей подняться на ноги, но, конечно, длинные зимние вечера посвящались вопросам будущей революции. Кроме того, Моисей, с благословения Розалии Марковны, стал помогать Плеханову разбирать почту, переводить письма и даже готовить некоторые статьи в газеты и журналы.
Эта его скромная деятельность не ускользнула от недремлющего ока российской охранки. Несколько позднее, давая характеристику Урицкому, агент охранки напишет: «Борецкий (псевдоним Моисея Соломоновича Урицкого) исполнял ранее обязанности личного секретаря у Плеханова…»
Работа над почтой Плеханова значительно расширила политический кругозор Урицкого. Эти несколько месяцев заставили его задуматься над своими взглядами и остро ощутить правду, звучащую в порой очень резких выступлениях большевиков.
31 марта кончался срок вологодской ссылки. Значит, нужно собираться домой, в Россию, где его ждет настоящая, революционная работа. И несмотря на уговоры Розалии Марковны, считавшей, что необходимо продолжить лечение, Моисей распрощался с радушными хозяевами санатория «La Repos».
29 мая 1910 года белая ночь встретила Урицкого в Прибалтике, а затем звездная июньская украинская ночь — в родном городе Черкассы.
Длительное отсутствие, конечно, нарушило связи Урицкого с организациями социал-демократов Украины. Пришлось чуть ли не заново через местную организацию в Черкассах связываться с Киевом, Одессой, Николаевом.
Берту, у которой теперь остановился Моисей, беспокоили частые отъезды брата из Черкасс. До нее доходили слухи о возобновленной революционной деятельности брата. И беспокойство оказалось не напрасным: одна из его поездок в Киев затянулась, и через несколько дней Берте сообщили, что на одном из собраний социал-демократов под Киевом Моисей был арестован полицией, доставлен в Черкассы и находится снова в черкасской тюрьме.
Очень скоро рецидив туберкулеза заставил черкасскую администрацию перевести Урицкого из тюрьмы в земскую больницу, откуда он, пробыв там четыре месяца без всякого лечения под присмотром полиции, был освобожден под залог и поручительство старшей сестры.
— Поживи хоть годик спокойно, подлечись, да и охранка за это время о тебе позабудет, — уговаривала брата старшая сестра. Но брат, получив какое-то известие, выехал в Одессу.
В это время в Одессе социал-демократы создавали Областное бюро по выборам в IV Государственную думу. Зная, что Урицкий имеет большой опыт в организации таких выборов, товарищи ввели его в состав бюро.
И Моисей энергично взялся за дело; теперь он боролся за кандидатов, выдвинутых в Думу социал-демократическими организациями.
Одесская охранка, получив через свою агентуру донесение об успешных действиях Областного бюро, решила нанести социал-демократам сокрушающий удар: в ночь., на 8 июня 1912 года полиция произвела многочисленные аресты членов одесской социал-демократической организации.
Заведующий особым отделом департамента полиции направил начальнику жандармского управления Одессы уведомление о деятельности члена Одесской организации РСДРП М. С. Урицкого:
«Имею честь уведомить, что поминаемый в документе № 890 „Моисей Соломонович“ оказался упоминаемым в письме моем от 7 июня за № 1584 черкасским мещанином Моисеем Шлёмовичем Урицким, входящим в состав одесской группы РСДРП и в бюро по выборам в Государственную думу. Кроме того, нелегально 20 мая сего года выезжал в Киев для приглашения киевских делегатов на предполагаемую в г. Одессе областную конференцию. Ввиду сего Урицкий при ликвидации 8 июня местной социал-демократической организации подлежал безусловному аресту, но во время обыска отсутствовал и до сего времени не разыскан».
Одесский начальник охранки, упустив Урицкого, послал в киевскую охранку телеграмму:
«Известный вам Монсеи Урицкий скрылся из Одессы, может оказаться в Киеве. В случае его обнаружения сообщите, арестуйте, при охране препроводите мое распоряжение. № 2700».
А «профессор конспирации» в это время спокойно спал на маленьком диванчике в кабинете начальника управления «Общества постройки и благоустройства поселка Самопомощь». Зная, как важно в целях конспирации иметь какую-нибудь официальную работу, твердое служебное положение, он поступил в «общество» на должность штатного секретаря.
Утром 9 июня, заметив у проходной полицейские мундиры, Урицкий черным ходом вышел из конторы и к вечеру уже был в маленьком городке Елизаветградского уезда Бобринце, где и прожил, скрываясь от охранки, несколько месяцев.
Департамент полиции разослал циркуляр всем местным охранкам: «Урицкого арестовать, обыскать и препроводить в распоряжение начальника жандармского управления города Одессы».
А Урицкий тем временем, выправив себе документ на имя доктора Ратиера, выехал из Бобринца в Петербург.
— В столице из-за моих документов я чуть было не влип, — со смехом рассказывал Моисей питерским друзьям. — И все благодаря «докторскому» званию, о котором сам же постарался рассказать соседям.
В два часа ночи в его квартире раздался резкий, требовательный звонок. Кто же может так звонить, кроме полиции?
Моисей открыл дверь, ожидая увидеть привычные синие мундиры. Но на лестничной площадке стоял полуодетый мужчина, явно штатский.
— Что вам угодно? — все еще ожидая какого либо подвоха, спросил Урицкий.
— Доктор, ради бога, скорей, ей очень плохо.
— Кому плохо? О чем вы говорите?
— Жена… Жена рожает. Мы опоздали, ей очень плохо… Скорее, доктор.
Но что же делать? Как объяснить расстроенному мужу, что никакой помощи он его жене не окажет?
— Вы поймите, я кабинетный врач, практикой не занимаюсь.
— Неважно. Это близко. Этажом ниже. Я заплачу, — продолжал настаивать взволнованный мужчина, хватая Урицкого за руку, — пойдемте скорей.
Понимая, что не пойти он не может, Моисей спустился к роженице, мучительно припоминая номера телефонов знакомых врачей. Слава богу, один вспомнил.
— Где у вас телефон? — нервничая, спросил он бедного мужа. Из соседней комнаты доносились душераздирающие крики роженицы. Стараясь взять себя в руки, Урицкий набрал номер телефона. Долго не было ответа, наконец явно спросонья зазвучал в трубке злой голос: