Светлана Аллилуева – Пастернаку. «Я перешагнула мой Рубикон» — страница 22 из 58

вствах к Грише Морозову).

Этого показалось ему недостаточно, и, чтобы сломить дочь, дерзко ответившую ему, он унизил её, нашёл самые больные слова, наиболее чувствительные для девочек-подростков, не уверенных в себе и не знающих своей будущей женской силы:

– Ты бы посмотрела на себя – кому ты нужна?! У него кругом бабы, дура! – закричал он, дико сверкая глазами. Выплеснув гнев и немного остыв, он ушёл в столовую, забрав бумаги, переданные ему дочерью, чтобы самолично их изучить.

Лучше бы он её вновь ударил – ей бы не было так больно. Но он своего добился, морально сломив её. Презрительно сказанное «посмотри на себя в зеркало – кому ты нужна!» – мол, будь реалисткой – тяжело придумать что-либо больнее для девочки-подростка, живущей в замкнутом мире, а потому и вдвойне в себе неуверенной. Действительно, зачем она, невзрачная и веснушчатая, нужна обаятельному Каплеру, когда вокруг него столько красивых женщин?! Она даже не сразу поняла из фразы отца, что «Каплер – английский шпион» и что он уже арестован. До сознания дошла лишь мысль о её ничтожестве как личности, так и женщины. С этим она ушла в школу, психологически сломленная, в состоянии, в котором подростки обычно совершают самоубийство. Этого ли хотел отец?

Когда она вернулась из школы, домашние были напуганы – в её отсутствие они выслушали немало обвинений в свой адрес. Ей тихо сказали: «Зайди в столовую к папе».

Несмотря на события на фронте, требовавшие распоряжений Верховного Главнокомандующего – при созданной им вертикали власти ни одно передвижение войск не совершалось без его одобрения, – он полдня просидел в кремлёвской квартире, читал письма и, когда она вошла, рвал их на мелкие кусочки, бросал в урну и бубнил:

– Писатель! Не умеет толком писать по-русски! – и вновь укорил дочь, на этот раз из-за национальности Каплера. – Уж не могла себе русского найти!

Светлана находилась в прострации. Она равнодушно выслушала крики отца и ушла в свою комнату. После ссоры они не разговаривали несколько месяцев. Не знаю, переживал ли папа Сталин конфликт с дочерью или ему было не до этого – он прекратил появляться в кремлёвской квартире. А у Светланы после морального унижения, когда он растоптал её и как человека, и как женщину, тоже не было желания с ним видеться. Об Васю он мог вытереть ноги. Тот буянил, пьянствовал и дебоширил, но отца жутко боялся и безропотно всё сносил. Светлана, пошедшая характером в мать – не в отца, – взбунтовалась против его диктата.

Произошло самое страшное, что может произойти в отношениях между дочерью и отцом, – они стали чужими. Светлана уже не гордилась тем, что она дочь Великого Сталина. В душе она УЖЕ Аллилуева – и стала ею, когда окончательно созрела, чтобы избавиться от тени отца, преследующей её. Это ей не помогло, как и не помогло решение креститься и последующее увлечение буддизмом. Успокоение в душе после двух перенесённых ударов – мама и Каплер – никогда так и не наступило, но её ещё ждал третий удар от Великого Сталина, имя которому – Гриша Морозов.

Алексей Каплер отсидел пять лет, от звонка до звонка. В нарушение запрета в 1948 году он на несколько дней приехал в Москву и получил дополнительные пять лет, которые также отсидел полностью, что позволило Высоцкому через много лет пропеть в «Песне об антисемитах»: «Средь них – пострадавший от Сталина Каплер…»

Но что же спасло Каплера зимой 1943-го? Почему Сталин не расправился с ним значительно раньше, а дотянул до 2 марта 1943 года, когда увлечение Светланы Каплером, по его мнению, зашло слишком далеко, и наказание «английскому шпиону» назначил сравнительно мягкое?

Серго Берия, школьный товарищ Светланы Аллилуевой, в книге «Мой отец – Лаврентий Берия» рассказал, как во время войны он попал в неприятную историю, связанную со Светланой. Он дружил с ней и ежедневно приходил в школу, ухаживая за Марфой Пешковой, внучкой Горького, с которой познакомился на даче в Зубалове. О Свете он написал сдержанно, обиженный её нелестными воспоминаниями о Лаврентии Берии, которого Светлана считала виновником всех бед, постигших её семью: «Запомнилась дочь Сталина умной, скромной девочкой. Хорошо знала английский».

Однажды, вернувшись с фронта, не задумываясь о последствиях, он подарил ей трофейный «вальтер», маленький красивый пистолетик в подарочном исполнении. Его обнаружила Накашидзе, по долгу службы рывшаяся в Светиных вещах. О страшной находке она донесла по инстанции. Неделю отец допытывался, откуда взялась у неё страшная игрушка, но она заупрямилась и набрала в рот воды, отказываясь закладывать друга (догадалась, что у него могут возникнуть неприятности), и её в качестве наказания, а может и в целях безопасности, не выпускали из дому даже в школу. Наконец, поняв бессмысленность сопротивления, она созналась.

Вскоре в военную академию связи, в которой Серго Берия учился с октября 1942-го, приехал генерал Власик, начальник личной охраны Сталина.

– Собирайся, – строго сказал он, – вызывает Иосиф Виссарионович.

Он был удивлён: никогда раньше Сталин не вызывал его лично (это потом, во время Тегеранской конференции, когда Серго будет лично прослушивать разговоры Рузвельта, Сталин будет ежедневно вызывать его для доклада и подробно расспрашивать даже об интонациях голоса, пытаясь предвосхитить американскую позицию на следующем заседании). Пригласив юношу к столу (Сталин в этот момент завтракал) и задав дежурные вопросы о самочувствии, учёбе в академии, когда Серго, беспечно отвечая на них, сидел с полным ртом, он задал ему вопрос в лоб:

– Это ты Светлане револьвер подарил? А знаешь, что у нас дома с оружием было? Нет? Мать Светланы в дурном настроении с собой покончила… Мозгов, что ли, у тебя нет, не знаешь, что нельзя ребёнку давать оружие?!

Серго оторопел, услышав такое. Он, как и все, знал, что Надежда Аллилуева умерла. Ни мать, ни отец, хотя он был близок с сыном и наедине часто выражал недовольство массовыми арестами, никогда они не рассказывали ему о самоубийстве Надежды Аллилуевой, и он знал официальную версию смерти, о гнойном аппендиците.

Но зимой 1942-го Света уже знала всю правду и обсуждала эту тему с отцом. Иосиф Виссарионович был противником генетики и теории наследственности, но только тогда, когда это не касалось его семьи. Он помнил, что не только Надя, но и Яша однажды уже стрелялся. С дочерью, понимал он, надо вести себя осторожно, гены у неё непокорные – аллилуевские, и возраст опасный – бунтующий переходный, в котором романтические отношения, неудачно сложившиеся, иногда становятся причиной подростковых самоубийств. Предупредив Серго о недопустимости подобных подарков, Сталин смягчился:

– Ладно, иди, но за такие вещи вообще-то надо наказывать…

Он знал, характером дочь пошла в мать, и боялся, что если резко вмешается в её личную жизнь, то случится непоправимое. Маленький пистолетик, подаренный Серго Берией, его напугал, вновь напомнил вечер перед самоубийством жены. Поэтому он сдерживал себя, когда у дочери начался роман с Каплером, не выдержав лишь тогда, когда увлечение дошло до поцелуев, обычно предшествующих физической близости, от которой быстренько он дочь оградил. Вот так Надежда Аллилуева через десять лет после самоубийства неожиданно спасла Алексея Каплера. Ведь всё для него могло кончиться хуже – пулей в спину на фронте или автокатастрофой, чтобы не расстраивать дочь…

Последовали оргвыводы: Александру Накашидзе, копавшуюся в Светиных письмах и дневниках и тем не менее недоглядевшую за её нравственностью, изгнали с работы. Она стремительно вышла замуж и от греха подальше поспешно отбыла в Грузию, чему Светлана была несказанно рада. Одним шпиком в её окружении стало меньше.

Василию и Светлане отец запретил появляться в Зубалове, сказав, что они превратили дачу в вертеп. Полковник Василий Сталин получил от отца, наркома обороны, десять суток ареста, после чего был направлен в армию командиром 32-го гвардейского авиаполка. Провоевал он недолго, около месяца.

Четвёртого апреля 1943 года он получил «боевое» ранение в пятку; во время неудачной рыбалки взрывом реактивного снаряда, которым полковник Сталин со своими подчинёнными глушил рыбу, шесть лётчиков получили ранения, а инженер полка, изготовивший заряд, – смертельное. Василия отправили на лечение в тыл. Взбешённый отец, являвшийся одновременно наркомом обороны, собственноручно отдал приказ о немедленном снятии его с должности командира авиационного полка с формулировкой «за пьянство и разгул и за то, что портит и развращает полк». Лишь через год, в мае 1944-го, после продолжительного лечения, Василий Сталин вернулся на фронт. Другого командира за пьянство и небоевые потери понизили бы в звании и в должности, но не его. По отношению к сыну отцовский гнев быстро сменился на милость. Войну он закончил командиром истребительной авиадивизии с двумя орденами Красного Знамени, орденами Суворова II степени и Александра Невского. В 1946 году ему присвоили звание генерал-майора.

Часть третьяГригорий Морозов, Юрий Жданов. Смерть Иосифа Сталина

Четыре месяца Света не общалась с отцом, даже не разговаривала по телефону. Оба выдерживали характер, никто не проявлял инициативу, никто не желал первым сделать шаг к примирению. Но когда-то они должны были помириться!

Поводом возобновить общение стало получение аттестата зрелости. В июне 1943-го она позвонила отцу и уведомила об окончании школы, и он, не высказав радостных эмоций, буркнул в телефонную трубку: «Приезжай!»

Она показала ему аттестат с отличными оценками и сообщила, что собирается поступать на филфак, но отец, недолюбливающий литературную богему, якобы «развратившую» дочь, придерживался иного мнения. Не желая начинать новый конфликт, она согласилась с его требованием: МГУ, исторический факультет, но тут же нанесла ответный удар, высказав пожелание при поступлении в университет перейти на фамилию мамы – мотивируя тем, что «Сталин» всего лишь партийный псевдоним и она не хочет в студенческой среде афишировать близость к главе государства.

Он был уязвлён её просьбой и промолчал, а она, поняв его состояние (от неожиданности он растерялся), из деликатности не стала продолжать разговор. Но он уже понял: с мнением дочери надо считаться, грубыми окриками и запретами её не сломать.

Поэтому, когда осенью начались занятия в университете, ей удалось уговорить отца отменить охрану (ей стыдно было ходить с провожатым), и он, выслушав её доводы, вынужден был согласиться.

Виделись они по-прежнему крайне редко. Моральное унижение и оскорбление, нанесённые дочери: «посмотри на себя в зеркало (подразумевается обращение «уродина») – кому ты нужна» – безнаказанно не проходят. В переходном возрасте, когда девушки мечтают о любви и задумываются о замужестве, за такую фразу они готовы возненавидеть любого.

Трещина оказалась глубокой. В кремлёвскую квартиру он не приезжал, а в Кунцево дочь ехать не торопилась. Да он её и не приглашал. Как говаривал Троцкий, хотя и не по этому случаю, дочь и отец пребывали в состоянии холодной войны: «Ни войны, ни мира». Противостояние вроде бы есть, а вроде бы его нет.

Первое замужество: Светлана Сталина и Григорий Морозов

Двадцать восемь лет разделяют первую и последнюю мемуарные книги Светланы: «Двадцать писем к другу», написанную летом 1963-го, и «Книгу для внучек: Путешествие на родину», Нью-Йорк, 1991.

Первая книга на первый взгляд выглядела как семейная хроника, и таковая, обычно, не интересует никого, кроме близких родственников. Но здесь иной случай, в её центре находился человек, распоряжавшийся судьбами сотен миллионов людей и при жизни ставший многометровым памятником, личная и семейная жизнь которого являлась государственной тайной высшей степени секретности. По своему усмотрению он перекраивал карту Европы, на тысячи километров перемещал целые народы, и его влияние распространилось далеко за пределы страны, которую он физически контролировал. Шесть с половиной десятилетий прошло после его смерти, но для многих его имя ассоциируется не с ГУЛАГом, им созданным (о котором стараются забыть, возвеличивая его создателя), а с поверженным Берлином мая 1945-го.

Первая мемуарная книга Светланы вызвала огромный интерес. Для многих её отец был человеком-загадкой, человеком-памятником, жизнь которого окутана мифами и легендами, созданными при его же участии. В школьных учебниках вплоть до Двадцатого съезда КПСС история Великой Отечественной войны изучалась как «десять сталинских ударов». «Двадцать писем» стали ниспровержением легенды. Любого иного автора можно было бы обвинить во лжи, в фальсификации истории, в злобной клевете на Великого Сталина, оплаченной западными спецслужбами, но только не этого. Тут случай особый: заговорила дочь, очевидец многих событий…

«Книга для внучек» читается как «записки путешественника», массовому читателю они обычно неинтересны – «жареного» в ней немного. Но её автор – неповторимая в восхитительном понимании этого слова женщина, личность, оставившая след в истории, дочь Сталина, сидевшая за одним обеденным столом с Черчиллем и лично знавшая политическую элиту страны. Во всех своих книгах (где больше, где меньше) она писала о первом замужестве и всегда тепло отзывалась о своём первом муже, Григории Морозове, докторе юридических наук, умершем в 2001 году.

С тем, что Светлана считала для себя важным и возможным для откровений, она поделилась с читателями, какие-то события позабылись и стёрлись из памяти, а какие-то остались сугубо личными, о них она не пожелала рассказывать. Не всегда этично делиться воспоминаниями о людях, здравствующих на момент написания мемуаров.

Автор мог бы пропустить некоторые страницы из её личной жизни или быть предельно кратким при их описании, но не в тех случаях, когда события личной жизни переплелись с историей страны. Её первое замужество привело к аресту Анны Сергеевны и Евгении Александровны Аллилуевых, за которых Светлана безуспешно пыталась заступиться перед отцом, ускорило убийство Михоэлса и разгром Еврейского Антифашистского Комитета. Это произойдёт, когда Сталин вторично вмешается в личную жизнь дочери и разрушит первую её семью. Пока же нас ждёт трёхлетняя история её первого замужества, счастливого, по воспоминаниям Светланы и её друзей.

* * *

До поступления в университет семнадцать лет Светлана прожила в заповеднике, реальную жизнь зная по книгам и кинофильмам, без сердечных друзей и подруг, окружённая нянькой, гувернанткой и многочисленной прислугой.

Светлана Сталина с первым мужем, Гришей Морозовым

Проучившись в университете менее года, пережив трагедию первой любви, рассорившую её с отцом, в мае 1944-го Светлана вышла замуж за Гришу Морозова, своего бывшего пионервожатого, учившегося в одном классе с её родным братом. Осенью 1943-го они вновь встретились в МГУ – Гриша был студентом международного факультета. Когда на его базе в октябре 1944-го был создан Институт международных отношений (МГИМО), он оказался в числе его двухсот первых студентов. Весь год она продолжала страдать по Каплеру, о его судьбе не имела абсолютно никакой информации, и одна из причин, по которой она приняла Гришино предложение и согласилась выйти за него замуж, – безысходность и надежда, что замужество позволит ей вырваться из Кремля и зажить жизнью обычного человека. Единственным Гришиным недостатком была национальность – после прошлогодней истории с Каплером Светлана поняла: то, что Гриша еврей, является камнем преткновения для отца. Поэтому перед подачей заявлений в ЗАГС она поехала к отцу за благословением. Он был недоволен, но дочери уже пошёл девятнадцатый год, и он не хотел вторично перегибать палку – помнил о пистолете, обнаруженном в её портфеле, о самостреле жены и о болезненном уколе, нанесённом дочерью, когда она заявила, что хочет перейти на фамилию матери.

– Значит, замуж хочешь? – вслух задумался он и после длительного молчания, скрипя сердцем, «благословил»: – Чёрт с тобой, делай, что хочешь. – Дав согласие на замужество дочери, он не удержался от ядовитой реплики в адрес её избранника: – Слишком он расчётлив, твой молодой человек. Смотри-ка, на фронте ведь страшно, там стреляют, а он, видишь, в тылу окопался.

Персональная информация о Грише Морозове не была для него секретом: генералу Власику, отвечавшему за безопасность Сталина и его дочери, докладывали обо всех её контактах. Было бы наивным думать, что Верховный Главнокомандующий и министр обороны оставался в неведении, почему молодой человек призывного возраста не находится в армии, ведь по его приказу студенты международного факультета, готовящего дипломатов, имели отсрочку от воинской службы. Но он владел не только этой информацией, он знал, что избранник дочери не отлынивает от фронта: в самом начале войны Гриша был тяжело ранен и комиссован.

Светлана благоразумно промолчала, не возразила отцу на едкое замечание, она ведь добилась главного: отец замужеству не стал препятствовать. Своё согласие Сталин сопроводил условием, которое дочь приняла: зять никогда не должен показываться в его доме – встречаться с ним он не будет. Светлану это не остановило. Она не была уже шестнадцатилетней девочкой и, желая обрести свободу, проявила характер.

Светлане по её просьбе выделили квартиру в правительственном доме поблизости от Кремля: она не хотела жить за кремлёвскими стенами, понимая, что не сможет никого приглашать в гости. Грише выписали пропуск в Кремль и разрешили в кремлёвской квартире Сталина пользоваться домашней библиотекой. Ни дочь, ни отец после этого не горели желанием видеться. Их всё устраивало.

Следующая их встреча произошла через полгода, когда Светлана сообщила отцу, что беременна. Он смягчился и после годового запрета разрешил ей и мужу пользоваться дачей в Зубалове: «Тебе нужен воздух», – заботливо сказал он.

Следующее общение (телефонное) состоялось через полгода, а повод-то был внушительный: 9 мая, когда по радио объявили о капитуляции фашистской Германии и даже незнакомые люди поздравляли друг друга, рано утром Света позвонила отцу. Ей хотелось плакать от счастья: «Папа, поздравляю тебя, победа!»

– Да, победа! – ответил он буднично. – Спасибо. Поздравляю тебя! – и впервые за время беременности поинтересовался её самочувствием: – Как ты себя чувствуешь?

Но в этот день, хотя через две недели ей предстояло рожать, она, как и все вокруг, чувствовала себя великолепно. Это была ПО-БЕ-ДА! Каждая семья в этот день оплакивала погибших, и она вспоминала Яшу, и его жену Юлю, вернувшуюся из лагеря, и своего отца, Верховного Главнокомандующего, ставшего символом Великой Победы.

Их квартира наполнилась друзьями, знакомыми – пили шампанское, танцевали, пели – никогда больше, вспоминала она, у людей не было такого состояния души, как 9 мая 1945 года, в день долгожданной Победы. Это было всемирное ликование!

Двадцать второго мая у Светланы родился сын. Она назвала его Иосифом, в честь отца-победителя[45], с которым после рождения сына впервые встретилась лишь 6 августа на отцовской даче (во второй половине июля он уехал на Потсдамскую конференцию) – она запомнила эту дату: ему в тот день сообщили об атомной бомбардировке Хиросимы. Все были заняты этой новостью. Отец сухо и невнимательно с ней разговаривал, был холоден и безразличен к сообщению о рождении внука, и Светлану это обидело, но она знала дополнительную причину отцовской холодности: братец успел наговорить отцу что-то нелестное о Грише, которого он хорошо знал (всё-таки одноклассник, правда чужак, не из Васиной питейной компании).

Встречи дочери с отцом начиная с марта 1943 года можно пересчитать по пальцам одной руки – они происходили по особо важным событиям, потому и запомнились Светлане. Она не переживала. Переживал ли отец размолвку с некогда любимой дочерью? Несомненно. Но мемуаров, в отличие от Черчилля, получившего за них Нобелевскую премию по литературе, Иосиф Виссарионович не оставил, исповедоваться ни перед кем не успел, и поэтому остаётся только догадываться о его чувствах…

В октябре 1945-го Сталина настиг первый микроинсульт. Болел он долго и трудно – Светлана так и не припомнила, виделась ли она с отцом зимой 1945-46 года. Объяснение, что после рождения сына она вернулась в университет и много работала, стараясь наверстать пропущенный год учёбы, не является оправданием. Сын её не обременял, вместе с двумя нянями он находился в Зубалове. Однако, бесспорно, её задело нежелание отца увидеться с внуком. Она ответила ему той же монетой. Жестоко ли это по отношению к заболевшему отцу? Да. Но ведь и он был чёрствый и жестокий. И по отношению к старшему сыну, и к жене, и к ней, а теперь и ко внукам! Зимой 1943-го отец и дочь стали чужими, этим всё сказано.

А с мужем у Светланы была духовная гармония. Он учился на международном факультете, она – на историческом. Её специализацией стала история США. Вместе с Гришей она читала «Историю русско-американских отношений» Шумана, готовила и обсуждала курсовые доклады: об установлении дипломатических отношений между США и СССР в 1933 году, о новом курсе Рузвельта и об американских профсоюзах… У них сформировалась общая студенческая компания, увлекающаяся искусством, историей и литературой; были общие друзья, общие интересы[46].

Марфа Пешкова по окончании школы выпала из круга близких друзей Светланы. Племянник Алексея Толстого и Людмилы Крестинской-Барщевой (4-й жены любвеобильного графа), с которым Марфа поддерживала дружеские отношения, был частым гостем семьи Гриши Морозова. Он знал, что барышни в школе были подругами, и рассказал ей, как они весело и интересно проводят время в гостях у Светы и Гриши. Кто-то декламирует стихи, кто-то читает свои рассказы, которые они горячо обсуждают (нет ничего общего с шумными попойками, устраиваемыми Васей, у которого встреча с друзьями означала большой выпивон). Светлана чувствовала себя хозяйкой салона и, по словам толстовского племянника, для создания доверительной атмосферы, чтобы авторитет отца не давил на её гостей, лицом к стене перевешивала портрет Сталина[47].

Все понимали: такая дерзость позволительна только Светлане – для других гостей неуважение к портрету завершилось бы лицезрением кирпичной стены в подвале Лубянки. Отец перестал быть для неё Богом. Вася готов был слепо пойти за ним, но не она. Она не Сталина, в душе она – Аллилуева!

О своём первом замужестве Светлана рассказала через 36 лет после развода в книге «Далёкая музыка», написанной в 1983 году в Англии на английском языке и изданной в Индии в августе 1984 года, и только для книжного рынка Индии, Бангладеш и Пакистана[48].

«Я вдруг вспомнила, как ожидала ребёнка впервые, ещё восемнадцати лет и в дни войны… То были мрачные дни в России, 1944 год, затемнение в Москве, в магазинах – ничего. Трудно было найти, из чего сделать пелёнки… (Трудно поверить, что дочь главы государства испытывала трудности с покупкой и пошивом пелёнок. – Р.Г.) Мы были молодые студенты университета, мой муж всего четырьмя годами меня старше. Как счастливы мы были, ожидая нашего ребёнка, как много времени проводили над книгами, как далеки были наши мысли от всех этих роскошных и ненужных драгоценностей, мехов, подарков, обедов напоказ и от денег. Мы были молодые, влюблённые и не помышляли о суете земной. Зачем мне всё это?»

Брак обещал быть счастливым, но в мае 1947-го неожиданно для всех супруги расстались.

История развода окутана недомолвками. Расторжение брака было произведено то ли по настоянию отца (утверждение Хрущёва, Серго Берии, Костырченко и др.), то ли «по причинам личного порядка» – фраза Светланы, неясно написанная и вызвавшая кривотолки, чему есть объяснение: откровениями она не хотела ненароком повредить Грише, преподававшему в МГИМО на кафедре международного права.

В 1963 году в «Двадцати письмах» Светлана писала об этом сдержанно: «Он <отец> никогда не требовал, чтобы мы расстались. Мы расстались весной 1947 года – прожив три года – по причинам личного порядка, и тем удивительнее было мне слышать позже, будто отец настоял на разводе, будто он этого потребовал. За это время я видела его, наверное, ещё раза два».

Эту причину личного характера она объяснила в интервью корреспондентам Первого российского телеканала, вошедшем в двухсерийный документально-художественный фильм «Светлана», показанный 6 и 7 октября 2008 года: «Я хотела закончить университет. А муж хотел десять детей. Он и не думал предохраняться! У меня было четыре аборта и один выкидыш. Я сильно заболела и развелась с ним».

К сожалению, подобное неуважение к жене не делает чести молодому супругу – женщина сама должна решать, хочет она забеременеть или нет, но, увы, такой в Советской России была мораль, предохранительных средств не было, и жена Сталина Надежда Аллилуева за 14 лет брака родила двоих детей и сделала десять абортов! Естественно, это отразилось на её здоровье и нервной системе. Немецкий врач, осматривавший Надежду Аллилуеву за границей, воскликнул: «Бедняжка, вы живёте с животным!» Великий Самец не думал предохраняться и другим запретил. По его указанию с 1936 года в Советском Союзе были запрещены аборты, вводилась уголовная ответственность за их проведение. Но для дочери Сталина всё же сделали исключения, хотя, безусловно, как женщина Светлана была измучена: рождение сына, четыре аборта и один выкидыш. Многовато за три года семейной жизни.

Но не лукавила ли Светлана через шестьдесят с лишним лет? Забыла ли или на старости лет не хотела ворошить события исковерканной личной жизни?

Существует другая версия развода: Василий приехал к ним на квартиру, от имени отца потребовал у Светланы паспорт и отправился в милицию. Затем он привёз ей новенький паспорт, в котором не было пометок о браке. Григория из квартиры выписали.

Какая же версия правдива? Настоял Сталин на разводе или нет? Или совпадают обе версии: Светлана устала от абортов и с облегчением приняла диктаторское требование отца?

Вот что пишет Хрущёв:

«Когда Сталин потребовал от Светланы, чтобы она развелась с мужем, он, видимо, сказал примерно то же и Маленкову. Его дочь, очень приятная девушка Воля, вышла замуж за Шамберга, сына друга Маленкова. Его отец – прекрасный партийный работник и высокопорядочный человек. У Маленкова проработал много лет в аппарате.

Все резолюции, которые поручались Маленкову, готовились Шамбергом, грамотеем и умницей. Я много раз встречал Шамберга-сына у Маленкова, и он мне очень нравился: и молод, и способен, и образован. Тоже был экономистом.

<…> Но я убеждён, что даже если Сталин ему прямо ничего такого и не сказал, то когда он услышал, что Сталин потребовал, чтобы Светлана развелась со своим мужем, потому что тот еврей, то Маленков “догадался” сам и заставил сделать то же самое свою дочь <…> перед нами холуйское услужение: если Сталин так сделал, то и он так поступит»[49]. «Потребовал», дважды повторенное, – ключевое слово в рассказе Хрущёва.

Рассказывает Серго Берия:

«Дочь Маленкова, замечательная девушка, умница – её звали Воля – полюбила хорошего парня. Кажется, его фамилия была Штернберг. Отец этого парня заведовал отделом в ЦК. Когда начал набирать силу зоологический антисемитизм, Маленков тут же настоял на их разводе <…>

Точно так же Сталин заставил свою дочь Светлану разойтись с Гришей Морозовым. А человек был замечательный. <…> окончил Институт международных отношений, работал в МИДе. И отец, и я очень хорошо к нему относились. Поддерживали его как могли и после их развода со Светланой. Всю его семью арестовали, и время для него наступило очень тяжёлое. Честный, порядочный человек, он, не сделав ничего дурного, из зятя главы государства превратился в изгоя. Но наш дом для него, как и прежде, был всегда открыт. Как-то зашёл и рассказал, что его вызывал Юрий Жданов, новый муж Светланы.

– В хамской форме предложил мне, мерзавец, убраться из Москвы, – возмущался Гриша. – А что я? А я ответил: слушай, я понимаю, что ты очень большой человек, но чего ты от меня ещё хочешь? Со Светланой я больше не встречаюсь, а где живу, какое тебе дело?

Морозов мог в таком тоне говорить со Ждановым-младшим лишь потому, что не потерял связи с нашим домом…»[50]

Доктор исторических наук Костырченко, старший научный сотрудник Института российской истории РАН:

«Ещё в мае 1947 года Светлана Сталина и Григорий Морозов неожиданно расстались друг с другом. Собственно, никакого официального развода не было. Просто в один не очень прекрасный для Григория Морозова день его выставили из квартиры в “Доме на набережной”. Потом он был приглашён в отделение милиции, где у него отобрали паспорт со штампом о регистрации брака с дочерью Сталина и вручили взамен новый, “чистый”. То же самое случилось и с паспортом Светланы. Правда, её в милицию не вызывали. Все формальности взял на себя брат Василий»[51].

Следующий свидетель профессор МГИМО, журналист-международник Валентин Зорин, сокурсник Григория Морозова по МГИМО. Из его интервью газете «Аргументы и Факты»:

«Развели их органы – насильственно и жестоко. Посадили в тюрьму беспартийного старика – отца Григория Иосифовича – без всякого суда. Это послужило поводом для того, чтобы развести без их согласия, и, несмотря на эти тяжёлые обстоятельства, Григорий Иосифович закончил аспирантуру и стал одним из самых авторитетных советских юристов-международников.

– Как органы развели Светлану с мужем?

– Они жили в Кремле. После лекции он поехал туда. На входе у него изъяли пропуск, сказав, что ему сюда больше нельзя. Он поехал к родителям. Туда приехали кагэбэшники. Забрали у него паспорт, провели обыск. Изъяли всю переписку со Светланой и все фотографии».

Конфликтовать с отцом из-за Гриши Светлана не стала. Возможно, она смалодушничала, угнетённая размолвкой с отцом, с которым из-за замужества испортились отношения. Они жили в одном городе, в непосредственной близости друг от друга, но за три года, прошедшие после замужества дочери, отец встретился с ней всего лишь два раза.

Элеоноре Микоян, жене Степана Микояна, с которой она была в ту пору близка, Светлана сказала: «Знаешь, Киса, мужей у меня, может, будет много, а вот отец у меня – один»[52]. Что правда, то правда… Жёны и мужья приходят и уходят, а дети – остаются. Как и родители.

Как замужество Светланы связано с арестом её тётушек, убийством Михоэлса и разгромом ЕАК

Свою лепту в неприязненное отношение Сталина к евреям внесли его дети. Он был недоволен женитьбой Якова на Юлии Мельцер; тот к неудовольствию отца для знакомства с ним привёл свою новую жену в Кремль на день рождения сестры, 28 февраля 1937 года. В тот день Светлане исполнилось одиннадцать лет. Свой антисемитизм Сталин тщательно скрывал, но когда Яша оказался в плену, он арестовал Юлю, решив, что она уговорила Яшу перейти на сторону немцев.

Затем по стопам старшего брата пошла дочь – влюбилась в Каплера. Чтобы их разлучить, – через полгода Света окончит школу и вдруг, вопреки желанию отца, замуж за него выйдет, – сценариста арестовали. Семейный конфликт, разгоревшийся 28 февраля 1943 года, обострился весной 1944-го, когда Света вышла замуж за еврея, Гришу Морозова. Забегая вперёд, продлился конфликт десять лет, до дня рождения Светланы, 27-го по счёту, когда в последний февральский день 1953 года отец отказался разговаривать с дочерью, добивавшейся встречи с ним, – подробнее в главе «Смерть Сталина» – и в этот день его добил третий инсульт, ставший фатальным.

Четырьмя десятилетиями ранее родилась строка Пастернака, оказавшаяся провидческой, «Февраль. Достать чернил и плакать». Стихотворение, написанное в 1912 году, по замыслу поэта о смятении чувств, любви, о времени, когда «слагаются стихи навзрыд», в переносном смысле, можно предположить, о конфликте уходящей зимы и наступающей весны или каких-то ещё символах, заложенных в этот конфликт и известных одному лишь поэту. Но поэт над собой не властен, он пишет об одном, но зачастую в словах его таится иной смысл, ему самому неведомый, и предзнаменование-предсказание ему самому непонятное: «Февраль. Достать чернил и плакать». Но почему плакать? Что это за месяц февраль, когда настолько обострены чувства, что невозможно не писать стихи, которые слагаются навзрыд; когда рядышком нет того, кому глядя в глаза можно раскрыть сердце и душу, и для исповеди остаётся только белый лист бумаги и неутихающая боль, которая изливается со слезами, и тогда – писать стихи и плакать. Для Светланы Сталиной февраль – её день рождения, Каплер, размолвка с отцом и через десять лет, день в день, его смерть. Для неё, как и для Пастернака, хотя каждый вкладывал в эти слова свой особый смысл, февраль тоже – «достать чернил и плакать». Совпадение – не совпадение, но так жизнь сложилась: у каждого СВОЙ февраль и свой повод сказать: «Достать чернил и плакать».

Отцовская месть принимает различные формы. Осенью 1944-го на совещании в Кремле с участием членов Политбюро и Секретариата ЦК, первых секретарей республиканских и областных комитетов партии, руководителей оборонной промышленности, армии и государственной безопасности Сталин выступил с речью об «осторожном назначении евреев на должности в партии и государственных органах».

Изменение внутриполитического курса Сталин начал со своей семьи – она, как и семьи всех остальных членов Политбюро, должна быть незапятнанной (прислушайтесь, товарищи Молотов и Маленков). Первой жертвой нового курса стала дочь. Дважды за право носить фамилию Сталина она заплатила любовью. Но как первое замужество Светланы связано с арестом её тётушек и последующим разгромом ЕАК?

Еврейский Антифашистский Комитет, созданный в 1941 году по указанию Сталина для сбора денег на войну с фашисткой Германией, свою миссию выполнил. Оплату поставок по ленд-лизу Советский Союз проводил за счёт средств, собранных американскими и канадскими евреями, создавшими в 1941 году «Еврейский Совет по оказанию помощи России в войне». Руководил им Альберт Эйнштейн.

Руководство внешней разведки заинтересовалось ЕАК в феврале 1943-го, после получения информации, что американцы близки к созданию атомной бомбы. На кражу ядерных секретов была нацелена вся заокеанская агентура. Для психологического воздействия на американских учёных-ядерщиков, работающих над созданием атомной бомбы (большинство из них были евреями), и привлечения их к сотрудничеству разведчики предложили использовать ЕАК. Так началась дезинформационная игра, «Большой Блеф», проводимая руководством советской внешней разведкой. В «Большой Игре» Сталин переиграл всех, введя в заблуждение даже Молотова, своего заместителя, жена которого была активным членом ЕАК.

В начале 1944-го руководителям ЕАК сообщили, что Советское правительство рассматривает возможность создания в Крыму еврейской автономной республики и готово после окончания войны принять на постоянное место жительства евреев со всех концов мира. Чтобы инициировать соответствующее постановление, им рекомендовали обратиться с письмом на имя товарища Сталина. Проекту придумали лозунг – «Калифорния в Крыму». Молотов принял личное участие в его подготовке. 21 февраля письмо было отправлено Сталину; через неделю оно оказалось в архиве. Председателю ЕАК Михоэлсу об этом не сообщили. Блеф продолжался…

Вскоре резидент советской внешней разведки в США рапортовал, что Оппенгеймер и Эйнштейн тронуты заверениями Михоэлса, что в Советском Союзе евреям гарантировано безопасное и счастливое проживание. Контакты советских разведчиков с учёными-ядерщиками были облегчены, и летом 1945-го, через двенадцать дней после сборки в Лос-Аламосе первой атомной бомбы, советская разведка располагала подробным описанием её устройства.

Вторая цель дезинформационной игры была не менее важная – крымский проект оказался приманкой, на которую Сталин надеялся получить десятимиллиардный кредит для восстановления разрушенной войной экономики. Весной 1946 года началась конфронтация с США. Надобность заигрывать с американскими евреями ради получения 10-миллиардного кредита отпала. Сталин похоронил крымский проект, чем и предопределил судьбу Михоэлса, – чересчур осведомлённых свидетелей принято убирать.

Михоэлс этого не понимал. Он нервничал, ожидая ответ на письмо. Кто-то подбросил ему идею, что судьбу письма можно выяснить через мужа Светланы.

Михоэлс и его окружение находились под пристальным наблюдением МГБ. Когда Абакумов получил информацию, что Михоэлс обсуждал с Гольдштейном, старшим научным сотрудником Института экономики АН СССР, вхожим в дом Аллилуевых, возможность установить контакт с Морозовым, зятем Сталина (Михоэлс не знал, что брак аннулирован), и через него выяснить реакцию вождя на давнее письмо ЕАК, он немедленно доложил Сталину. Разгневанный вождь приказал разобраться с Аллилуевыми, а заодно и с ЕАК. Шестого декабря 1947 года была арестована Евгения Аллилуева, вдова Павла Аллилуева, родного брата Надежды Аллилуевой. На допросе она рассказала о встрече с Гольдштейном.

Гольдштейна арестовали девятнадцатого декабря. После соответствующей обработки он признался в засилье в президиуме ЕАК еврейских буржуазных националистов, извращающих национальную политику советского правительства, и что по указанию американских евреев Михоэлс пытался проникнуть в семейный круг главы советского государства.

Кира, дочь Евгении Аллилуевой, рассказала, как происходил арест матери:

«Это случилось 10 декабря 1947 года. Я недавно окончила театральное училище, жизнь была прекрасна. И раздался этот звонок. Открываю дверь, стоят двое: “Можно Евгению Александровну?” Я кричу: “Мама, к тебе какие-то два гражданина!” – и обратно в свою комнату. Прошло немного времени, и я слышу: мама идёт по коридору и громко говорит: “От тюрьмы да от сумы не отказывайся”. Я услышала, выскочила. Она меня быстро в щеку чмокнула и ушла. Уже после смерти Сталина, когда она вернулась, я спросила: почему она так быстро ушла? Она ответила: “Поняла, что это конец, и задумала выброситься с 8-го этажа в пролёт, а то они там замучают”. <…> А потом вдруг ночью – звонок. Входят двое в форме, говорят: “Одевайтесь, возьмите тёплые вещи и двадцать пять рублей на всякий случай”. Это было всего через месяц после мамы… Посадил он и Анну Сергеевну. Ей тоже “пришили” заговор против Сталина. Она оттуда нервнобольная вышла, со слуховыми галлюцинациями»[53].

5 января Сталин приказал ликвидировать Михоэлса: у него возникло подозрение, что через Михоэлса ушла на Запад информация о самоубийстве жены, переданная ему Аллилуевыми. Эта информация являлась государственной тайной, в неё не были посвящены даже члены Политбюро, некоторые знали лишь официальную версию, согласно которой Надежда Аллилуева умерла от острого приступа аппендицита. А ведь разглашение этой строго засекреченной семейной и государственной тайны, считал Сталин, послужило началом конфликта с дочерью.

В ночь с 12 на 13 января 1948 года председатель Еврейского антифашистского комитета, народный артист СССР Михоэлс стал жертвой «дорожной аварии».

Светлана находилась в кабинете отца и стала случайной свидетельницей телефонного разговора, в котором Сталин дал указание, как официально объявить о гибели Михоэлса:

«В одну из тогда уже редких встреч с отцом у него на даче я вошла в комнату, когда он говорил с кем-то по телефону. Я ждала. Ему что-то докладывали, а он слушал. Потом, как резюме, он сказал: “Ну, автомобильная катастрофа”. Я отлично помню эту интонацию – это был не вопрос, а утверждение. Он не спрашивал, а предлагал это, автомобильную катастрофу. Окончив разговор, он поздоровался со мной и через некоторое время сказал: “В автомобильной катастрофе разбился Михоэлс”. Но когда на следующий день я пошла на занятия в университет, то студентка, отец которой работал в Еврейском театре, плача, рассказывала, как злодейски был убит вчера Михоэлс, ехавший на машине… “Автомобильная катастрофа” была официальной версией, предложенной моим отцом, когда ему доложили об исполнении…»[54]

После развода с Морозовым отношения Светланы с отцом улучшились, и она попыталась спасти своих тётушек. Они были уже арестованы, и она прямо спросила отца: «В чём их вина?»

– Болтали много. Знали слишком много – и болтали слишком много. А это на руку врагам, – ответил он, не объяснив, какими государственными секретами владели репрессированные члены семьи Аллилуевых, почему ему надо было их опасаться и арестовывать, и не сказал, что ему известно об их неблагонадёжности, потому как их квартиры прослушивалась. Квартира дочери тоже прослушивалась – Светлана догадалась, когда отец тут же обвинил её в антисоветских высказываниях. Она не была уже десятилетней девочкой, на веру принимающей всё сказанное отцом. Изменить она ничего не могла и «ушла в себя», придумав для себя оправдание, что виновник репрессий всё-таки не отец, а его продажное окружение, Власик и Берия, пагубно на него влияющие.

В 1948 году начался разгром ЕАК. Перед арестом Полины Жемчужиной Сталин сказал Молотову: «Тебе надо разойтись с женой». Молотов перечить не стал. Сталин на примере своей дочери продемонстрировал соратникам, как следует поступать с «неправильными» супругами.

Молотовы обсудили ситуацию на семейном совете, и Полина произнесла: «Если так нужно для партии, разойдусь». Они оформили развод в конце 1948-го; 21 января 1949 года бывшая жена министра иностранных дел СССР была арестована.

Никого не пожалел Сталин: ни свою дочь, ни своих родственников, ни верных соратников – и крушил семьи по своему усмотрению, ведь большевики должны быть кристально чистыми, без примесей «неарийской» крови, крови священнослужителей и белого офицерства. Впрочем, от них он очистился ещё при жизни Надежды Сергеевны…

Существует предположение, высказанное Костырченко, что недовольство Сталина своим зятем вызвано жульничеством его отца, Иосифа Морозова, который, бахвалясь, упоминал о своих мнимых встречах со Сталиным и о регулярных приёмах в Кремле и выбивал для себя льготы, представляясь старым большевиком.

Если это соответствует действительности, то какое отношение имеет сын к коммерческим проделкам отца, вызванным всеобщим товарно-продовольственном дефицитом? В системе пайков, элитных распределителей продовольственных и промышленных товаров, спецстоловых, клиник и санаториев для советской и партийной элиты, почти каждого представителя власти, начиная с высших эшелонов, можно обвинить в жульничестве и стяжательстве. Обыватель, молчаливо наблюдавший за привилегиями класса избранных, лишённый элементарных услуг (вспомним о случаях каннибализма после войны в Молдавии и Украине), всеми силами старался приобщиться к кормушке распределителей и с чёрного хода приобрести дефицитное лекарство или десяток яиц.

Сталин дважды грубо вмешался в личную жизнь дочери – бесследно такое никогда не проходит. Исходной точкой, разъединившей их, стала не зима 1942-го и правда, внесшая трещину в их отношения, о самоубийстве матери, которую от Светланы скрывали и ставшая ей известной, а первая любовь, жестоко разрушенная отцом.

Но, хотя любовные увлечения Светланы повлияли на умонастроение Сталина, рассуждая о причинах разгула государственного и бытового антисемитизма в СССР, начавшемуся зимой 1949-го под вывеской борьбы с космополитизмом, нельзя сводить всё к конфликту в семье («делу Каплера» и замужеству Светланы) и говорить только о фрейдистских корнях. В немалой мере этому способствовал отказ Бен-Гуриона стать вассалом Кремля и строить коммунистический Израиль. Всё слилось воедино.

А Светлана, получившая при рождении фамилию Сталина, за антисемитизм отца заплатила любовью и исковерканной личной жизнью.

* * *

Не знаю, был ли прототип у лирического героя Булата Окуджавы, но в пору моей новосибирской студенческой молодости, когда я слышал, как глухим голосом Окуджава пел под гитару: «За что ж вы Ваньку-то Морозова? Ведь он ни в чём не виноват. Она сама его морочила, а он ни в чём не виноват…» – я по наивности думал, что это аллегория и речь идёт о другом Морозове – Грише. Дальше пелось о какой-то площади, и мы, живущие во времена советского Эзопа, выискивали в песне потайной смысл, иносказательный, и думали, что поётся о Старой площади, где размешалось здание ЦК КПСС. Морозову ведь, как и Каплеру, надо было «чего-нибудь попроще бы», а он принцессу полюбил:

Он в старый цирк ходил на площади

и там циркачку полюбил.

Ему чего-нибудь попроще бы,

а он циркачку полюбил.

Это ведь только в сказке принцесса и трубадур живут долго и счастливо, а в реальной жизни принцесса должны выйти замуж за принца. Чем ей не пара Юрий Андреевич Жданов, работающий в аппарате ЦК ВКП(б)?

Между двумя замужествами

Брак с Григорием Морозовым был аннулирован в мае 1947 года (официального развода не было). Летом за послушное поведение Светлану вознаградили 10-дневной поездкой к брату в Восточную Германию.

После развода она переехала из правительственного дома в Кремль, лишившись выстраданной свободы. Это было вынужденное бегство. Она понимала, что с Гришей в этой ситуации ей лучше не видеться, а чтобы не отвечать на нескромные вопросы общих друзей о причине развода, с ними придётся расстаться. Укрыться можно лишь за кремлёвскими стенами. В Кремле она жила изолированно, университет и консерватория (изредка театры) стали единственными местами вне Зазеркалья, где она продолжала бывать. Знакомых осталось немного – сугубо по студенческой группе, обзавестись новыми и расширить круг общения она не могла, её опасались и никуда не приглашали, даже на студенческие вечеринки.

Дефицит общения обычно скрашивают повседневные заботы о ребёнке, но первое после развода лето её сын провёл на даче в Зубалове с няней (отцу запрещалась с ним видеться). Светлана писала, что иногда она неделями не видела сына. Впрочем, никто не заставлял её улетать к брату в Германию. Отец был доволен, что без эксцессов она разошлась с мужем, смягчился и впервые после длительного конфликта пригласил в Сочи. В августе они три недели пробыли вместе на берегу моря. Сын её не связывал, он оставался в Зубалове. Отец и дочь пытались восстановить довоенные отношения. Светлане возвращение в прошлое далось нелегко – она не могла приспособиться к его перевёрнутому режиму: завтрак в три часа дня, обед – в десять вечера и полуночные посиделки с членами Политбюро, которых, чтобы ему не было скучно, он тащил за собой на юг.

Всё та же довоенная компания собиралась за обеденным столом на правительственной даче: Берия, Микоян, Жданов… слегка постаревшая, казалось застывшая за столом и никогда его не покидавшая. Они рассказывали одни и те же истории, которые она слышала неоднократно, повторяли набившие оскомину анекдоты, она изнемогала от скуки, от необходимости притворяться, что ей интересно их общество. Выдержав мало-мальские приличия, она старалась поскорей уйти спать.

А когда она оставалась наедине с отцом, ей трудно было найти тему разговора, общую для обоих. Она давно усвоила: спорить с ним бесполезно, как и обсуждать темы, её волнующие. Он жил в мире догм, им же и созданных, которые нельзя подвергать сомнениям, и единолично утверждал вердикты: кибернетика – лженаука, генетика – продажная девка империализма. Вавилова – расстрелять, Лысенко – возвысить. Ахматова и Зощенко – чужды советской литературе, зато Пётр Павленко, лауреат четырёх Сталинских премий первой степени (1941, 1947, 1948, 1950) – образец литератора, пишущего в духе социалистического реализма. Разве она могла объяснить отцу, что книга его любимца, написанная перед войной, в которой речь Сталина в Большом театре на съезде партии останавливает японское наступление, – бред, к литературе никакого отношения не имеющий:

«Заговорил Сталин. Слова его вошли в пограничный бой, мешаясь с огнём и грохотом снарядов, будя ещё не проснувшиеся колхозы на севере и заставляя плакать от радости мужества дехкан в оазисах на Аму-Дарье <…> Голос Сталина был в самом пекле боя. Сталин говорил с бойцами в подземных казематах и с лётчиками в вышине. Раненые на перевязочных пунктах приходили в сознание под негромкий и душевный голос этот <…>»[55]

Она давно поняла, если он что-то для себя решил, то переубедить его невозможно, и в разговорах избегала «опасных» тем, которые ни к чему не приведут и лишь рассердят его. Единственным совместным развлечением были прогулки. Она вдруг почувствовала, как он постарел, ей казалось, что он от всего устал и хочет тишины и покоя. Она читала ему вслух газеты, журналы – совсем как старику, – и ему нравилась её забота. А вечером всё как будто застыло, околдованное волшебником. Ничто не изменилось за десять лет – на даче крутили старые довоенные ленты, всё ту же «Волгу-Волгу» и фильмы Чаплина.

Возвращение в Москву по причине возобновления занятий в университете стало для Светланы облегчением – мир, в котором жил отец, был для неё душной комнатой, в которой долго она не могла находиться. Но и родительская квартира, где прошло её детство и куда она вернулась после развода, уже не казалась уютной. Из близких людей в ней остались лишь сын и няня, по-прежнему ухаживавшая за ней как за малым ребёнком и, когда Света занималась, заботливо подставлявшей ей тарелку с чищеными яблоками. Условия её проживания изменились, в квартире появился комендант, капитан госбезопасности Иван Бородачёв. Он вёл строгий учёт, когда она брала книги из домашней библиотеки, которую собирала её мама, и для чтения уносила в свою комнату: когда книга взята и когда возвращена.

На следующий год, 1948-й, Сталин вновь проявил заботу о дочери, отправив её отдыхать в Крым вместе с Осей и Гулей (Яшиной дочкой) – иногда у него просыпалось чувство вины перед Яшей, и он начинал ею интересоваться. Он одумался и вернул в 1943 году из тюрьмы её маму, Юлию Мельцер, репрессированную только за то, что Яша оказался в плену. Даже когда выяснилось, что Яша вёл себя в плену достойно, а Юля непричастна к выдвигаемым обвинениям, видеться с ней он не пожелал и вместе с дочерью в Крым не отправил.

В августе Светлана отказалась от приглашения приехать в Сочи, сославшись на желание провести этот месяц с сыном в Зубалове, – он обиделся, и она решила исправиться. Поздней осенью, в ноябре, она специально поехала на юг повидаться с отцом. Поездка была тяжёлой. Сталин был нервным, раздражительным, внезапно при своих обычных гостях обрушился на дочь с оскорблениями, назвал «дармоедкой», из которой «всё ещё не вышло ничего путного», хотя она была ещё студенткой университета. Ничто его не научило – 16 лет назад он так же прилюдно набросился на жену, после чего в ночь на 9 ноября прозвучал роковой выстрел. Однако утром, когда они остались вдвоём во время долгого завтрака с фруктами и вином, он отошёл от вчерашней вспышки и заговорил о Наде. Прошло 16 лет с момента её трагической гибели. Позади война, гибель сына, а он никак не мог успокоиться и в ноябрьские дни был особенно раздражён.

– И ведь вот такой плюгавенький пистолетик! – горько сказал он дочери и продемонстрировал пальцами, каким маленьким был пистолет. – Ведь просто игрушка! Это Павлуша привёз ей. Тоже, нашёл что подарить!

Он впервые заговорил с ней об этой трагедии и обвинял всех: Павла Аллилуева, Полину Жемчужину, с которой Надя дружила. Жена Молотова была последней, кто виделся с Надей. Она знала больше, чем ей полагается знать, и, может, даже больше того, что он знал сам, и знала содержание посмертного письма, оставленного Надей, которое он уничтожил. Заговорив с дочерью, он не мог остановиться и говорил, говорил, выискивая виновных… А Светлана в тот момент испугалась. Все привыкли считать его сильным, «сталь» звучала в его фамилии, а он, оставшись наедине с дочерью, единственным человеком, кого он любил, был на грани того, что станет рыдать.

Никому, кроме дочери, он не мог выговориться. Она молча слушала его, чувствуя, как они далеки друг от друга. Эта трагедия, смерть матери и жены, в этот день не объединяла их – разъединяла.

И вновь в памяти всплывает моя жена… С дочерью она родилась в один тот же день, 15 ноября, и для меня этот день – день радости и день памяти…

* * *

В последний день лета, в полночь, когда началась агония, дежурный врач, которого я вызвал в палату для умирающих, сказал: «Это конец, – и обыденно спросил: – Сделать укол?»

– Нет. – Врач молча вышел из комнаты, оставив нас с медсестрой. Она билась, рвала с себя рубашку, оголяя тело, – ей не хватало воздуха, она что-то пыталась сказать, я не различал звуки и последнее слово на полувыдохе с выкатывающимися глазами, ясно прозвучавшее, когда я удерживал её в своих руках, не желая отдавать Ангелам Смерти: «Ра-фи…» («чек», – прозвучало на небесах, она называла меня «Рафичек»). Сколько с тех пор живу – столько и помню, сколько суждено прожить, столько и буду помнить.

До самой смерти Сталин помнил о Надежде Аллилуевой. Но на этом сходство между нами заканчивается. Хотя на самом деле его не было… Мы разные, и дочери наши разные, а человеческие чувства… не берусь утверждать, что они у всех людей одинаковы. Под копирку души не вылеплены. Но человек так устроен: пока память не атрофирована, даже с началом иной жизни, те, кого он любил, не покидают его до тех пор, пока он сам не перестаёт о них думать. Несчастны те, кому нечего вспомнить. Несчастны те, кто не любил и не был любим. Не умеющие отдавать, ничего не получат. Не имеющие прошлого не имеют будущего ни для себя, ни для своих потомков. Дерево не может расти без корней. Даже если мы глубоко в душе храним свои мысли и чувства, биологические поля, не измеряемые никакими приборами, незримо передают их следующим поколениям. Это та мистика, в которую мне хочется верить, как и в то, что Асенькин дом храним духом Ляленьки. Я отдал его дочери, оставив себе лишь то, что лично принадлежит мне…

* * *

В Москву отец с дочерью возвращались на поезде. Она в очередной раз убедилась, что он далёк от реальной жизни, которую знал только по сводкам и донесениям. Он выстроил Зазеркалье для дочери, а когда, повзрослев, она из него ушла, сам в него угодил. В стране был голод, а из голодающих республик приезжали в Сочи главы республик со щедрыми дарами: необхватными и ароматными дынями и арбузами, овощами и фруктами, золотистыми снопами пшеницы, создавая иллюзию богатства и процветания. Особо усердствовал в очковтирательстве Хрущёв, первый секретарь ЦК КП(б) Украины. Его шофёр по секрету рассказал Валентине Истоминой, сопровождавшей Сталина во всех поездках, о неурожае и голоде в Украине. Светлана знала, что отцу «втирают очки», и понимала, что бесполезно что-либо ему говорить.

На всех станциях, где останавливался специальный поезд, дочь с отцом выходили на пустынный перрон и прогуливались до самого паровоза, и Сталин демократично здоровался со всеми железнодорожниками. Если и были в поезде кроме обслуживающего персонала другие пассажиры, то никого из вагонов не выпускали, как и не пропускали на перрон пассажиров других поездов. Вокзал при прохождении спецпоезда был закрыт.

В Москву они прибыли не на железнодорожный вокзал, где толпилось множество людей, а остановились на подмосковной станции, куда подали машины, чтобы не дай бог Вождь не столкнулся с обычными людьми. Для всеобщего лицезрения он был доступен лишь на трибуне Мавзолея, с которого вместо крестового хода с хоругвями наблюдал за шествием производственных коллективов с портретами членов Политбюро.

С возвращением Сталина в Москву началась новая волна арестов. Зимой 1949-го она вылилась в компанию против «безродных космополитов». Он повсюду видел врагов, ему мерещились заговоры, один чудовищнее другого, это стало уже патологией, и те, кто это понял, услужливо ему содействовали. Теперь виной всех неудач во внутренней и внешней политике стал «всемирный сионистский заговор». Ещё недавно Сталин поддерживал сионистов, понимая, что сионизм – это не политическое движение; единственная цель, преследуемая сионизмами, – возрождение еврейского народа на его исторической родине. С зимы 1949-го он подписывал расстрельные списки деятелей культуры, обвинённых в космополитизме, и однажды, уча дочь уму-разуму, заявил ей:

– Сионисты подбросили тебе твоего первого муженька.

– Папа, да ведь молодёжи это безразлично, какой там сионизм? – возразила она.

– Нет! Ты не понимаешь! – резко ответил он тоном, исключающим всякие возражения. – Сионизмом заражено всё старшее поколение, а они и молодёжь учат…

В другой раз он предупредил дочь: «У тебя тоже бывают антисоветские высказывания».

Сказано это было зло и совершенно серьёзно. Светлана не стала спрашивать, откуда, мол, у него появились такие сведения. Привыкшая с детства, что приставленные папой чекисты копаются в её портфеле и письменном столе и контролируют её переписку, она понимала: квартира, в которой она живёт, прослушивается; те, с кем она общается, находятся под неусыпным контролем. Познакомиться с новым человеком и пригласить его на чашечку кофе (как сложится дальше, видно будет по ситуации) значит подвергнуть гостя смертельной опасности.

Она знала: в состоянии аффекта отец способен выкинуть всё что угодно. Помнила, как однажды он вошёл в комнату, – она долго разговаривала с кем-то по телефону, – он схватил аппарат обеими руками и швырнул об стену. Она усвоила: с отцом лучше не спорить.

…Родство со Сталиным не дало преимущества ни одному из его родственников. Даже самые близкие прошли через тюрьмы и лагеря, и только дети, Светлана и Василий, носившие с рождения его фамилию, заслужили привилегию не быть арестованными, несмотря на появление у дочери «антисоветских высказываний», и Васины проступки, за которые иной офицер в лучшем случае угодил бы в штрафбат, в худшем – под трибунал.

* * *

Светлана два года была в разводе. Ей исполнилось двадцать три. Образ жизни, который она вела, и атмосфера слежки не позволяли ей с кем-либо познакомиться, привести гостя в кремлёвскую квартиру или самой где-либо заночевать. В её ситуации, когда началась новая волна арестов, смывшая близких родственников; после ареста Каплера и властной рукой отца расторгнутого брака с Морозовым (арестовали его отца, но Гришу пока не тронули) она понимала: всё должно быть официально. Внебрачные связи и «медицинский секс» исключены.

…Тридцать первого августа 1948 года умер член Политбюро Андрей Жданов. Вскоре после его смерти на вечеринке у Ольги Лепешинской, прима-балерины Большого театра, Светлана встретилась с его сыном Юрием, с которым не виделась с детства. Он был на 7 лет старше Светланы, и поэтому в детстве у них не было общих интересов.

Юрий был холост, с войны вернулся в чине майора и по протекции отца с 1947 года (в 28 лет!) заведовал отделом науки ЦК КПСС. Она стала чаще бывать в его кремлёвской квартире – по выходным там собирались университетские друзья Юрия, окончившего в том же году аспирантуру Института философии Академии наук СССР. В её уединённой жизни воскресные посещения квартиры Ждановых стали праздником. Она вновь окунулась в молодёжную среду, среди его гостей было много молодых учёных. Ей казалось, что с Юрием она уйдёт в другой мир: из затхлого, в котором она находилась, в мир человеческого общения, открытого и свободного, который был у неё в первом замужестве. Ей так не хватало общения за прошедшие два года, не говоря уже об умиротворении бунтующих эстрогенов, что она решилась на второе замужество.

А за неё уже всё решили. Светлана узнала вдруг, что на даче в Кунцеве срочно пристраивают обширный второй этаж… Затем отец внезапно приехал в Зубалово и, побродив по комнатам, сказал ей: «Зачем тебе переезжать к Ждановым? Там тебя съедят бабы! Там слишком много баб!!» – он сказал о замужестве как о давно решённом вопросе, надеясь, что дочь с мужем поселятся с ним под одной крышей.

Всё на этот раз было по-грузински: отец сказал – дочь перечить не стала. Вопрос о «правильном» браке решился сам по себе. Но жить с отцом она не хотела, знала: добром это не кончится.

Так без любви, без особой взаимной привязанности, по здравом размышлении – солидный супруг, стопроцентно устраивающий отца (наверняка подсознательно она думала о необходимости «медицинского секса»), в апреле 1949-го Светлана вышла замуж за Юрия Жданова и вместе с сыном переехала в кремлёвскую квартиру Ждановых. Свадьбы не было – в Кремле ограничились семейным ужином, на котором кроме отца невесты присутствовали самые близкие родственники. Это необъяснимо. Нелюбовь к ждановским бабам? Один раз ради дочери можно стерпеть. Но его не было и на свадьбе любимого сына Васи с Галей Бурдонской. Вместо поздравления он написал ему: «Женился – чёрт с тобой. Жалею её, что она вышла за такого дурака».

Позже она объяснила замужество лаконично: «Мне хотелось уйти из дома хоть куда-нибудь». Немалую роль в принятии решения сыграло теплое отношение отца к Жданову-старшему, он уважал его сына и желал, чтобы обе семьи когда-нибудь породнились. Это был типичный династический брак. Второе замужество свершилось в угоду отцу.

Второе замужество: Светлана Сталина и Юрий Жданов

О Юрии Андреевиче Жданове (1919–2006), сыне члена Политбюро Андрея Жданова (1896–1948), мне рассказал коллега по нью-йоркскому колледжу, доктор физико-математических наук Леонид Срубщик. Почти вся его жизнь прошла в Ростовском университете, ректором которого с 1957 по 1988 год был Юрий Жданов, доктор химических наук. Отзывался о нём Срубщик только со знаком плюс. По его словам, Юрий Андреевич пользовался любовью и уважением коллег. Это же подтверждала Светлана, когда писала, что Юрий тяготился работой в ЦК, стремился к научной деятельности и был любимцем в университетских кругах.

Мог ли династический брак сложиться удачно? Мог. Сто раз сам говорю дочери, лукавя в душе, но других вариантов нет, кроме как лукавить, чтобы заставить её выслушать, ибо на всё у неё своё мнение (даже политические пристрастия у нас разные: я – зарегистрированный и непоколебимый республиканец, она – демократ): «Делай так, как посчитаешь нужным, но только сперва выслушай». Это сказано вскользь, между прочим. Но иногда к папам не мешает прислушаться, ведь предостерегал же папа-Сталин повзрослевшую Светлану Иосифовну от жития под одной крышей со свекровью. Скоропостижно умершего Андрея Жданова он любил, а жену его, Зинаиду Александровну, на дух не переносил. А ведь она была не одна, а в компании со своими сёстрами, старыми девами, склочными и сварливыми. Говорил ведь папа-Сталин, предчувствуя будущие проблемы дочери: «Зачем тебе переезжать к Ждановым? Там тебя съедят бабы!» – Говорил ведь? Так не поверила. И нарвалась.

Юрий Жданов приходил с работы в одиннадцать часов вечера, в домашние дела не вмешивался (из-за перевёрнутого жизненного расписания Сталина, от которого могли позвонить в любую минуту, допоздна дежурили у телефонов руководители всех ведомств и министерств, все секретари обкомов и директора заводов от Прибалтики до Дальнего Востока). Он принадлежал к категории сынков, привыкших к материнской опеке и не сумевших, пока матушка здравствует, вырасти из коротких штанишек.

Тридцатилетний м(ужчина-альчик) – общий множитель вынесен за скобки – пребывал в полном подчинении маменьки, называл её «мудрой совой», вкусы и суждения которой – истина в последней инстанции. В скрытом конфликте свекрови и невестки он всегда был на стороне матушки.

Один из эпизодов его бесхребетности, возмутивший Светлану: Зинаида Александровна на просьбу невестки позволить няне, которую она считала членом семьи, жить рядом с ней, заявила, что «некультурной старухе совершенно нечего здесь делать, она будет портить Осю». Тридцатилетний м., не пытаясь понять жену, прислушался к «мудрой сове». Няня вынуждена была поселиться в Зубалове. Для Светы это было равносильно пощёчине, девочкой она отстояла няню перед отцом, когда её намеревались уволить, взрослой женщиной принуждена подчиниться прихотям «мудрой совы».

Работая одновременно в аппарате ЦК и в МГУ, Юрий был поглощён своими делами, и, как писала Светлана, «при врождённой сухости натуры он вообще не обращал внимания на моё состояние духа и печали». Химики против лириков? Неужто несовместимое сочетание? Но «чистым химиком», в этом мы убедимся позже, Юрий Андреевич не был.

Женщины научены терпеть. Юрий усыновил Осю, дал ему свою фамилию, и Светлана уже ждала второго ребёнка. Обратной дороги нет. Может, стерпится, слюбится и супруги привыкнут друг к другу? Возможно, так оно и было бы, если бы жили они раздельно, в доме, в котором Светлана чувствовала бы себя хозяйкой и в котором постепенно она приучила бы мужа к своим вкусам и привычкам (если так уж получилось, что он не приобрёл собственных). М(ужчину-альчика) легко передрессировать, если перевести из одного вольера в другой.

У Светланы такой возможности не было – Юрий не желал расставаться с мамками и жить своим домом. Очень скоро Светлана разочаровалась во втором замужестве, поняла, что они с мужем совершенно разные. В доме Ждановых, по словам Светланы, она «столкнулась с сочетанием показной, формальной, ханжеской “партийности” с самым махровым “бабским” мещанством». Атмосфера стала невыносимой. Круг замкнулся? Она и раньше не делилась с отцом своими проблемами, а сейчас, когда он заболел, и подавно.

В октябре 1949-го Сталина поразил второй микроинсульт. Он сопровождался частичной потерей речи. Дочь его не навещала: вторая беременность в отличие от первой протекала трудно. Зимой 1949–50-го она тяжело заболела, страдала почечными болями, и весной на полтора месяца её уложили в больницу.

Вася, не оформив официально развод с Галиной Бурдонской, женился на дочери маршала Тимошенко. Навещал ли он со своей новой женой отца, неизвестно, но сестру он точно не навещал.

В больнице Светлана чувствовала себя одинокой, всеми забытой, как будто не имеющей ни одного родственника (Анна, Евгения и Кира Аллилуевы находились в тюрьме, а брат жил на другой планете). В полудепрессивном состоянии она родила недоношенного ребёнка – дочь Катю. Ей было тоскливо, нервы были истощены долгой болезнью. Когда Свету Молотову, лежащую с ней в одной палате, навестил и поздравил отец, Вячеслав Молотов (её мама, Полина Жемчужина, находилась в тюрьме), Светлана не выдержала и написала отцу отчаянное письмо, полное слёз и обид. Он ответил добрым письмом, это было его последнее письмо к дочери:

Здравствуй, Светочка!

Твоё письмо получил. Я очень рад, что ты так легко отделалась. Почки – дело серьёзное. К тому же роды… Откуда ты взяла, что я совсем забросил тебя?! Приснится же такое человеку… Советую не верить снам. Береги себя.

Береги дочку: государству нужны люди, в том числе и преждевременно родившиеся. Потерпи ещё, скоро увидимся. Целую мою Светочку.

Твой «папочка».

10 мая 1950 г.

Но увиделись они нескоро, лишь следующим летом – как будто действительно жили на разных планетах, между которыми десятки световых лет, хотя надо помнить, что вторую половину года, с августа по декабрь, Сталин находился на юге, а Светлана, ослабевшая после тяжелой болезни, с грудным ребёнком оставалась в Москве.

В августе 1951-го Сталин отдыхал в Грузии, в Боржоми, и по его приглашению Светлана и Василий приехали к нему на две недели. Это был последний семейный совместный отдых и последний длительный отпуск Сталина – полугодовой: с 9 августа 1951-го по 12 февраля 1952-го.

«Историки», забывшие о двух микроинсультах, гипертонии и сопутствующих болезнях Сталина и утверждающие, что зимой 1953-го он стал жертвой заговора, приводят в качестве доказательства его отменного здоровья цитату из воспоминаний Светланы о совместном отдыхе: «Ему было уже семьдесят два года, но он очень бодро ходил своей стремительной походкой по парку, а за ним, отдуваясь, ковыляли толстые генералы охраны. Иногда он менял направление, поворачивался кругом, – натыкался прямо на них, – тут его взрывало от злости и, найдя любой маленький повод, он распекал первого попавшегося под руку». А разве на курорте у больного гипертонией не бывает периода стабилизации давления, во время которого он может быстро ходить?

У Рузвельта, по свидетельству американских врачей, начиная с апреля 1944-го артериальное давление было 220/120 и выше, однако он также продолжал активно работать[56]. Через три месяца после завершения Ялтинской конференции, 12 апреля 1945 года, он умер от кровоизлияния в мозг.

Светлану в поездке в Грузию поразил культ личности, принявший дикие формы и переросший в гротеск. Однажды, когда Сталин выехал из Боржоми в сторону Бакуриани, то в первой же деревне по указанию местных властей дорогу устлали коврами, жители перегородили шоссе и уговорили выйти всех из машин и сесть за обильно накрытый стол. Больше Сталин не делать попыток выезжать из Боржоми. Жил в заточении.

Ей было стыдно от подобного рода ликований. Она наблюдала их при появлении отца в Большом театре или на банкетах и торжествах по случаю его семидесятилетия. Она видела, что отца передёргивало от безумных рукоплесканий и истеричных возгласов, и со злостью он говорил ей: «Разинут рты и орут как болваны!» Как будто позабыл, что сам приложил к этому руку, управляя Большим террором, позабыл, как собственноручно совместно с Кировым и Ждановым переписал историю, вымарал фамилии репрессированных и приписал себе чужие заслуги, за которые теперь ему рукоплещут.

В Грузию Светлана ездила без мужа, семья, живущая общими интересами, не сложилась. Вначале всё шло хорошо. После свадьбы Светлана с Юрием отправилась летом в Домбай, в альпинистский лагерь, супруги перешли Клухорский перевал и пешком добрались до Сухуми. Оттуда молодожёны теплоходом приплыли в Ялту…

Но, вернувшись в Москву, каждый жил сам по себе, рождение дочери их не объединило. Молодёжь, ранее приходившая по выходным в кремлёвскую квартиру Ждановых, исчезла, не без помощи матушки Зинаиды Александровны, уловившей причину, привлекавшую Светлану в их дом. Она мечтала породниться с товарищем Сталиным и женить сына, к тридцати годам остававшегося холостяком, и умело создала атмосферу молодёжного веселья и свободного общения, исчезнувшую, едва она достигла желанной цели.

Жить в доме Ждановых становилась невмоготу, главным образом из-за свекрови, всем заправлявшей. Юрий в их отношения не вмешивался. Он готовился к защите диссертации и усадил жену выписывать цитаты из работ Маркса, Энгельса, академика Павлова. Она аккуратно заполняла библиографические карточки – через много лет после развода Юрий сказал, что некоторые карточки, заполненные её рукой, он хранит до сих пор. Но ей это было скучно, и надолго оставаться мужниной секретаршей она не хотела. Светлану привлекала литература, творчество, атмосфера гуманитариев – филологов и историков, но что не сделаешь ради мужа, пока он пишет диссертацию, приходится быть секретарём. Она старательно пыталась приноровиться к супругу и влиться в его окружение. Ей это не всегда удавалось.

Кира Головко, старейшая актриса МХАТА, народная артистка России, бывшая женой адмирала Арсения Головко, первого заместителя главкома ВМФ СССР, в воспоминаниях, опубликованных в «Известиях»[57], рассказала, как впервые супруги Ждановы присоединились к их компании: в неё входили также семьи братьев Яковлевых, один из которых был высокопоставленным дипломатом, а другой – контр-адмиралом.

Юра без стеснения моментально сел за рояль, вспоминала Головко, он очень хорошо играл, симпатично пел и знал, как молниеносно завладеть вниманием всей компании. Кира – она ведь актриса – не могла оставаться равнодушной, когда играла музыка, поддалась его настроению, присоединилась к сольному концерту, и дуэтом они довольно долго всех развлекали.

Затем это стало привычным: Юра был заводилой веселья на дружеских посиделках, увлекал всех игрой на рояле, пением, анекдотами – как-то не вяжется его раскованность с образом учёного сухаря. Ну а какая же вечеринка без танцев? Но Светлана никогда не танцевала. Она почти всегда скромно сидела в уголке, не участвуя в общем веселье, но если с ней из вежливости заговаривали, то она охотно включалась в беседу и что-то рассказывала тихим голосом.

Став кремлёвской женой, Светлана преобразилась. Всегда прежде скромно одетая (отец не поощрял роскоши, парфюмерии и заграничных одежд), она нарядно одевалась (свекровь считала, что жена её сына должна выглядеть на уровне жён из «высшего света»). В её гардеробе появилась дорогая меховая шуба, нарядные платья, сшитые на заказ у лучших портних. Кира запомнила её в строгом, удивительно хорошо сшитом тёмном платье из дорогого материала, с бриллиантовой брошью. Всё подобрано было со вкусом, и единственное, что на профессиональный взгляд актрисы немного портило общее впечатление, – небольшая сутулость, которую выправили бы туфли на высоком каблуке. Но Светлана, будучи ростом выше своего мужа, не хотела это подчёркивать и всегда надевала туфли на маленьком каблучке.

Она чувствовала себя неловко, что не может поддержать мужа, когда тот садится за рояль, и однажды на вечеринке не выдержала, подсела к Кире и польстила ей, что у той прекрасный голос. Затем поинтересовалась, где она научилась так хорошо петь. Когда Головко призналась, что училась и продолжает учиться у Софьи Андреевной Рачинской, работающей с певицами МХАТА, Светлана взмолилась:

– Кира! Если вам не трудно, устройте меня к ней… Дело в том, что я от природы очень тихо говорю, а мне придётся читать лекции, нужно хоть как-то поставить голос. (Она готовила себя к преподавательской деятельности. – Р.Г.) К тому же я часто простужаюсь, болит горло… А потом… Юра, он ведь человек общества, он любит петь, а я, как видите, рта почти не раскрываю. Юра у рояля, а я сижу одна…

Ради мужа Светлана решила брать уроки пения и носить туфли без каблуков…

Кира Николаевна взялась ей помочь. Она договорилась с Рачинской и невольно доставила ей массу хлопот и нервных переживаний. За два часа до прихода Светланы в её квартире появились трое мужчин в штатском, которые всё перевернули, перерыли и пересмотрели (не иначе как искали звукозаписывающие устройства и, возможно, установили заодно записывающую аппаратуру). Затем сыщики аккуратно поставили все вещи на место. Эта процедура происходила всякий раз, в течение месяца или двух, пока Светлана брала у неё уроки, с той лишь разницей, что для надёжности в следующий раз квартиру Рачинской перетряхивали новые сыщики. Одни перепроверяли других. Светлана появлялась минут через двадцать после их ухода, приносила цветы, конфеты, два огромных кулька продуктов, понимая, что в полуголодной стране продукты ценнее денег. Такой была атмосфера вокруг неё – Светлана была свободна в своих действиях, однако каждый её шаг тщательно контролировался органами госбезопасности. Наверняка она знала об этом и была сдержанной в поступках и разговорах.

Но все её усилия добиться взаимопонимания с супругом оказались тщетны. В доме заправляла Зинаида Александровна Жданова. Светлана продержалась три года. Она не выдержала упрёков свекрови, сухости мужа и непонимания им её интересов и после мучительных переживаний осенью 1952-го решилась подать на развод. Но прежде надо было переговорить с отцом. Без его одобрения, от которого зависели её дальнейшая жизнь и материальное благополучие, подавать на развод она не решалась.

После поездки в Грузию летом 1951-го более года они не виделась. Это не было её виной – каждый раз, прежде чем встретиться, надо было долго с ним договариваться. В его расписании, занятом политическими процессами, из-за которых он даже не поехал на юг, не нашлось времени для встреч с дочерью и внуками. Таким же «внимательным» он был и к Васиным детям – ни разу не высказал пожелание, чтобы тот их привёз на дачу. С ним не так легко было встретиться, но Светлана оказалась настойчивой. 28 октября 1952 года она ему написала:

Сочи, июль 1952. Пока она ещё жена Юрия Жданова. Отец ещё не дал согласия на развод

Никаких «дел» и «вопросов» у меня нет. Если бы ты разрешил и если это не будет тебе беспокойно, я бы просила позволить мне провести у тебя на Ближней два дня из ноябрьских праздников – 8–9 ноября.

Светлана с детьми – Осей и Катей

Подобострастно спрашивать позволения отца навестить его в выходные дни? Это покажется странным, если не принимать во внимание, что отец – глава государства, занятый государственными делами. Но никаких особых планов в эти дни у него давно уже не было. Такими были их отношения – сдержанными. Повзрослевших детей и внуков любил он на расстоянии.

Он разрешил, и 8 ноября, в двадцатилетнюю годовщину смерти Надежды Аллилуевой, она поехала к нему на дачу с обоими детьми. Свою внучку Сталин впервые увидел за четыре месяца до своей смерти, когда ей исполнилось два с половиной года. Потребности видеться чаще у него не было. Детей Васи (Сашу и Надю, родившихся от брака с Галиной Бурдонской в 1941 и 1943 годах, и Свету и Васю в 1947 и 1949 – от брака с Екатериной Тимошенко) «любящий дедушка» ни разу не видел.

Когда Светлана сообщила отцу, что хочет развестись с мужем, он был недоволен, но не стал отговаривать: «Делай как хочешь», – ответил он… (Это из воспоминаний Светланы.) А по воспоминаниям Юрия Жданова, которому Светлана рассказала о реакции отца, тот огорчённо воскликнул: «Ну и дура! В кои-то веки попался порядочный человек, и не смогла его удержать».

Мемуарист всегда что-то недоговаривает, то ли по причине забывчивости (нельзя всё упомнить), то ли считая некоторые разговоры и события его жизни малозначительными или не обязательными для разглашения. И тогда на помощь историкам приходят очевидцы описываемых событий, каждый добавляет в мозаику прошлых лет свой камешек.

Из воспоминаний Киры Головко о громком разводе, о котором судачили в Москве все дамы «высшего общества»: по дороге во МХАТ, когда она проходила Боровицкие ворота, кто-то окликнул её по имени. От неожиданности она вздрогнула. Это была Светлана. Она была расстроенной и предложила пройтись и переговорить. Кира Николаевна хорошо запомнила тот разговор, потому как они впервые откровенно поговорили. Из-за негласного, но строгого табу в компании все звали её Светланой, никогда – Светланой Иосифовной, избегая произносить имя человека, который при жизни стал иконой и памятником, и никогда не задавали ей вопросов, которые могли бы показаться личными. Частная жизнь Сталина и членов его семьи была окутана тайной, о которой вслух не принято было говорить. Но Светлана заговорила сама:

«– Кира, – начала Светлана, – мы разводимся… – Это мама Юры. Она с самого начала была против того, чтобы он на мне женился. И вот сейчас всё на грани катастрофы. Знаешь, дошло до того, что я даже кидалась к отцу!

– И что же он тебе сказал? – спросила я.

– Он сказал, что брак – это бесконечная цепь взаимных компромиссов и что если вы родили ребёнка, то вам следует так или иначе семью сохранить.

– Ты рассказала Юре об этом разговоре?

– Да… Но это почти не подействовало… Мама его считает, что я загубила его талант как учёного и как пианиста. На занятия (к Рачинской. – Р.Г.) я уже не хожу, не до того…»[58].

Похожие воспоминания у её школьной подруги Марфы Пешковой, рассказавшей о невыносимой жизни под одной крышей со свекровью. Милейшая Нина Теймуразовна, едва Серго сказал ей, что Марфа хотела бы, чтобы они жили отдельно, возмутилась и пригрозила невестке разводом, при котором у неё отберут детей. Марфа испугалась. Единственного сына Нина Теймуразовна отпускать от себя не желала, а перечить маме Серго Берия не отважился. Через несколько лет после ареста Лаврентия Павловича это также стало причиной развода.

Светлана не смогла уговорить Юрия оторваться от мамы, но при жизни вождя посягнуть при разводе на внучку Сталина Зинаида Александровна не посмела. Она вцепилась в сына, и решение о разводе принимала Светлана.

Она не пожелала вновь возвращаться в кремлёвскую квартиру и попросила отца выделить ей жильё в городе. Он уважил и эту просьбу, но оговорил переезд условием, которое Светлану устроило: «Хочешь жить самостоятельно – тогда ты не будешь больше пользоваться ни казённой машиной, ни казённой дачей». Он дал ей деньги на покупку машины, потребовал, чтобы она показала ему водительские права и сама покупала бензин. Светлана поблагодарила, утаив от отца, что давно умеет водить машину: этому перед войной её научили Яша и Вася.

Ей выделили просторную пятикомнатную квартиру в правительственном доме на Берсеневской набережной, куда она переехала вместе с прислугой и няней, проживавшей эти три года в Зубалове. В ней Светлана прожила 14 лет, вплоть до отъезда в Индию.

Три года замужества за Юрием Ждановым (1949–1952), писала позднее Светлана, психологически оказались чрезвычайно трудными. Единственное утешение для себя она нашла в том, что не она одна, вся страна задыхалась в эти годы. Всем было невмоготу.

Это, конечно, так, если помнить о «Ленинградском деле» (1949–1950), разгроме ЕАК, компании против безродных космополитов, «деле врачей», «мингрельском деле», торжестве лжеучёных и разгроме генетики, депортациях из прибалтийских республик, о сельских жителях, осуждённых за кражу трёх колосков, о заключённых, получивших срок, за три опоздания на работу более чем на пять минут…

Но у товарища Сталина в эти годы были ещё и внешнеполитические проблемы: Берлинский кризис, «собака Иосип Броз Тито», «дела Сланского» и война в Корее. А тут ещё и XIX съезд партии, первый после 1939 года, на котором он многим «дал прикурить». Из-за этого даже не взял в 1952 году отпуск…

Расстались супруги друзьями. До самой смерти (Юрий умер в 2006 году) он отзывался о Светлане тепло, чувствовалось: в глубине души он продолжал её любить.

Когда на XX съезде был зачитан секретный доклад Хрущёва, заботливый Юрий, делегат съезда, зная, какое испытание на другой день обрушится на Светлану, решил её к нему подготовить. Он поехал к ней, не зная, что Анастас Микоян об этом побеспокоился и опередил его, пригласил Светлану на ужин и отправил за ней машину.

Хороший всё-таки человек был Юрий Андреевич, на редкость порядочный, и прав был Иосиф Виссарионович, сожалея, что их брак не сложился.

Увы, такое бывает часто, когда свекровь вмешивается в семейную жизнь и сын этому не препятствует. Но, возможно, если бы их брак оказался счастливым, не было бы «Двадцати писем» и других книг Светланы Сталиной. Как бы тогда Волкогонов, Радзинский и Медведев сочиняли «сталиниану»? Откуда бы черпали они и их последователи подробности о семейной жизни Иосифа Сталина?

Смерть Сталина

Последний раз Светлана навестила отца 21 декабря, в день его 73-летия. Василий также приехал его поздравить, но он уже был пьян, и Сталин приказал ему немедленно покинуть дачу. Такое случалось неоднократно. После воздушного парада в честь Дня Военно-Воздушного Флота, 7 июля 1952 года, когда вдребезги пьяным он явился на банкет, на котором присутствовали все члены Политбюро, отец выгнал его, а на следующий день снял с должности командующего авиацией Московского военного округа…

Светлана не видела отца полтора месяца, и ей бросилось в глаза, что он разительно изменился и плохо выглядит. Она обратила внимание на красный цвет лица – один из признаков повышенного давления, – хотя обычно он был всегда бледен. Она знала, что он бросил курить, хотя курил не менее пятидесяти лет. Однако это уже не могло спасти его. Из-за маниакальной подозрительности он никому не доверял и искренне верил в бред о врачах-вредителях, который сам же и запустил когда-то, обвинив медиков в убийстве Горького и Куйбышева. Запущенное им «дело кремлёвских врачей-вредителей» бумерангом работало против его создателя. Собственными руками он сам себя убивал, занявшись самолечением, в то время как его лечащие врачи избивались в тюрьме…

Но вот настала шекспировская ночь с 28 февраля на 1 марта, о которой в том же году, 1953-м, писал пастернаковский Юрий Живаго: «Мело весь месяц в феврале, / И то и дело / Свеча горела на столе, / Свеча горела», – зловещая, вселяющая ужас ночь с завыванием ветра и воем голодных волков, когда разыгрывалась последняя финальная сцена трагедии «Иосиф Сталин».

На озаренный потолок

Ложились тени,

Скрещенья рук, скрещенья ног,

Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка

Со стуком на пол.

И воск слезами с ночника

На платье капал.

Светлана впервые прочитала «Доктора Живаго» в Риме, в марте 1967-го. Книга произвела на неё огромное впечатление, её поразили совпадения имён, аналогии со своей личной жизнью, и зная, что последняя февральская ночь 1953 года завершила сознательную жизнь отца, её не могло не потрясти зловещее описание «Зимней ночи», той самой фатальной – ведь это описание смерти отца! – когда падали со стуком на пол отцовские два башмачка и руки умершего, хотя он был ещё жив, как принято в православии, уже скрещены на груди, правая – на левую.

Эти пастернаковские строки она прочла через четырнадцать лет после смерти отца. А тогда, в день своего 27-летия, Светлане было одиноко и грустно. Отец не поздравил её с днем рождения (о брате она не упоминает, но похоже, что в семье Сталина не было принято совместно отмечать семейные праздники). Каждый жил сам по себе.

Начиная с обеда, она безуспешно пыталась дозвониться до отца, хотела приехать к нему на дачу, но не могла, как принято в нормальных семьях, напрямую позвонить ему или без приглашения приехать с ним повидаться. Обо всём надо было договариваться заранее или через «ответственного дежурного» из охраны.

Светлана неоднократно звонила в «дежурку», ей отвечали, что отец отдыхает (мы-то знаем, как и с кем он отдыхал)[59], а Светлана – у неё было странное предчувствие – изнемогала и рыдала от бессилия. Через пятьдесят пять лет, со слезами на глазах вспоминая тот день и идеализируя отца, она скажет о тягостном предчувствии, возникшем в тот роковой для Сталина день. Она знала, что была единственным человеком, которого он любил, и ей казалось, что отец в тот день мысленно звал её к себе.

В понедельник она пошла на занятия. Окончив истфак, Светлана поступила в аспирантуру Академии общественных наук при ЦК КПСС и писала кандидатскую диссертацию по русской литературе. Там её и разыскали 2 марта на уроке французского языка и передали, что Маленков просит её приехать на Ближнюю дачу.

Светлана встревожилась. Впервые не отец, а кто-то иной приглашал её на дачу. Приглашение означало, что наследники уже распределили портфели и верховная власть в стране вершилась от имени Маленкова.

Когда машина въехала на территорию дачи, на дорожке возле дома её встретили Хрущёв и Булганин. Лица обоих были заплаканы. «Идём в дом, – скорбным голосом сказали они и взяли её под руки, – там Берия и Маленков тебе всё расскажут». Но Светлана и так уже всё поняла.

…Она сидела у постели умирающего отца, с которым добивалась встречи в день своего рождения, оказавшийся для него последним, вспоминала свою первую любовь и тот роковой для Каплера день рождения, с которого начался конфликт с отцом.

«И пришло снова 3 марта, через десять лет после того дня, когда отец вошёл, разъярённый, в мою комнату и ударил меня по щекам. И вот я сижу у его постели, и он умирает. Я сижу, смотрю на суету врачей вокруг и думаю о разном… И о Люсе думаю, ведь десять лет как он был арестован. Какова его судьба? Что с ним сейчас?»[60].

Начиналась новая эпоха. Не все это поняли – за 35 лет, прошедшие после октябрьского переворота, страна разительно изменилась. Многопартийная система, альтернативные выборы в Государственную думу, суд присяжных, свобода слова, печати, митингов и собраний – обо всём этом успели позабыть. Продолжать следовать прежним курсом страна уже не могла, она задыхалась от непрекращающихся репрессий, но к новому повороту, к новому курсу, на сто восемьдесят, девяносто или сорок пять градусов отличному от сталинского, руководство партии не было готово.

Царившую скорбь – кроме Берии все члены Политбюро искренне горевали и плакали – нарушали лишь пьяные крики Василия Сталина.

Тридцатидвухлетний генерал-лейтенант, барин, привыкший жить по принципу «как хочу, так и будет», для которого с детства, кроме отца, не существовало авторитетов, не сумел воспользоваться наследственными привилегиями, не дал себе труда при жизни отца получить хорошее образование, завоевать авторитет в партии и стать продолжателем династии Сталина. А не веди он запойную жизнь, в 1952 году Василий вполне мог бы быть уже членом Политбюро, министром обороны и официальным преемником… Ему светило блестящее будущее. Не будем фантазировать о несостоявшемся карьерном будущем младшего сына Иосифа Сталина, водкой угробившего свою жизнь.

* * *

Прощание со Сталиным вылилось во всенародное горе. Лишь немногие ликовали, среди них оказался Лаврентий Берия.

– Хрусталёв, машину! – этот ликующий возглас Берии, прозвучавший, когда присутствующим на Ближней даче стало ясно, что Сталин умер, и запомнившийся Светлане, повторили из её мемуаров все, кто писал о похоронах Сталина, найдя в радостном выкрике доказательство преднамеренного убийства. Но не было ли это лишь шкурной радостью от мысли, что «мингрельское дело» завершено и теперь можно на девяносто градусов развернуть курс корабля?

Серго Берия узнал о болезни Сталина 2 марта, когда пришёл домой пообедать.

«Обычно в это время приезжал и отец, но в тот день его не было. Мама сидела заплаканная и сразу же сказала мне, что у Иосифа Виссарионовича удар и, по всей вероятности, он не выживет.

– Ну а ты-то чего плачешь? – спросил. – Помнишь ведь, что отец говорил… – Речь шла о том, что готовил нам Сталин. Мама, разумеется, обо всём знала – отец действительно предупреждал нас о том, что может случиться.

– Знаешь, – ответила, – я всё понимаю, но мне его всё равно жаль – он ведь очень одинокий человек.

Я сел обедать, а мама поехала к Светлане»[61].

Далее Серго Берия пишет, по-видимому ссылаясь на маму, Нину Теймуразовну: «Известно, скажем, что Светлана у кровати Сталина чуть ли не сутками сидела. Мы же знали, что она находилась дома и была совершенно спокойной. Я не хочу сказать, что она не любила отца, но это была отнюдь не та безумная любовь, о которой столько написано…»

Отчасти это близко к истине, если вспомнить по «Письмам к другу», что, сидя у постели умирающего отца, она вспоминала Каплера. Но это лишь часть правды. Через четырнадцать лет, осмысливая свою жизнь, перед тем как решиться остаться на Западе, Светлана писала в книге «Только один год», что ей было больно и страшно все три дня, проведённые у постели умиравшего отца. Но она чувствовала и знала, что вслед за его смертью наступит освобождение, которое будет освобождением и для неё самой. Страшное признание – не у каждого кремлёвского чада нашлось мужество его сделать.

Дети советских вождей, соратников Сталина, чьи руки запачканы кровью, – сыновья Хрущёва, Берии, Маленкова и Микояна, – отважившись на мемуары, своих отцов обеляли даже после того, как стало известно об их личном участии в репрессиях. Их книги, по-разному озаглавленные, просятся в серию «Мой папа самых честных правил». Кремлёвские сыновья были такими же свидетелями истории, как и Светлана Сталина, но на мужественный поступок они не решились и, иначе сложись обстоятельства, недрогнувшей рукой продолжили бы дело отцов.

Дочери вождей – Воля Маленкова, Вера Булганина, Рада Хрущёва – тихо молчали в тряпочку. Другая Светлана, Молотова, выпускница МГИМО и сотрудница института общей истории РАН, умершая в 1989 году, ни слова не сказала о роли своего отца в проведении коллективизации, как и о своих чувствах, когда любимый папа сдал маму в руки Абакумова. Промолчал и умерший в 1989 году зять Молотова Алексей Никонов, редактор журнала «Коммунист».

Загадочный Надирашвили

Человек так устроен, что многие события, современником которых он был, потрясшие мир и трагические для тех, кто оказался в них вовлечён, если его лично они никак не задели, забываются быстро – много ли москвичей, не заглядывая в Интернет, припомнят дату теракта в московском метро? А когда им назовут 29 марта 2010 года (потому как теракты в метро с многочисленными жертвами случались в разные годы), мало кто вспомнит, что он (или она) делали в этот день.

Одно событие заслоняет другое, одно переживание сменяется следующим; третья, четвёртая, пятая… любовь затмевает предыдущую, сохраняя в памяти лишь самую первую. Плохо помнится незначительный разговор, быстро оседает в хранилищах памяти, но не стирается – неистовый шторм поднимает со дна океана песчинки. В состоянии стресса события прошлого неожиданно всплывают на поверхность, и тогда забытые страницы видятся по-другому. Через призму десятилетий былые времена выглядят иначе.

Нечто подобное произошло со Светланой Аллилуевой. В 1984 году она ненадолго вернулась в Советский Союз. Кто-то из родственников или друзей ознакомил её с книгой Абдурахмана Авторханова «Загадка смерти Сталина: заговор Берия». Версия о заговоре и насильственной смерти отца показалась Светлане неправдоподобной, но напомнила о событиях, которые она упустила при написании книг «Двадцать писем» (1963) и «Только один год» (1969).

Загадочная история началась незадолго до смерти отца, но основные события развернулись уже после его смерти. Светлана предала её гласности в 1991 году[62] – Авторханову показалось, что её новые воспоминания полностью поддерживают его версию заговора, и в очередном переиздании «Загадки смерти Сталина» он их по-своему интерпретировал. За последующие двадцать лет расследований в направлении, указанном Светланой Аллилуевой, не было проведено. Приведённые ею факты остались малоизученными и загадочными. По неизвестной автору причине удивительная история не была продолжена или даже упомянута в фундаментальных исследованиях Волкогонова[63], Радзинского, Медведева и Млечина, получивших эксклюзивное право работать в архиве Сталина и черпавших вдохновение из первых двух мемуарных книг Светланы Аллилуевой. Не сговариваясь, они о ней умолчали. Но что же она вспомнила через 38 лет после смерти отца и на что обратила внимание историков?

Последний разговор Светланы с отцом, одноминутный, в телеграфном стиле, состоялся в январе или феврале 1953 года (точную дату она за давностью лет подзабыла).

Внезапно он позвонил ей и, не задавая вопросов о том, как она обустроилась в «Доме на набережной», куда переехала после второго развода, или о внуках, которые его интересовали постольку-поскольку, напрямую спросил: «Это ты передала мне письмо от Надирашвили?»

– Нет, – ответила Светлана. Она давно усвоила железное правило, со школьной скамьи вдалбливаемое отцом: ничьих писем к нему не носить и «почтовым ящиком» не работать.

– Ты знаешь его? – недоверчиво спросил он.

– Нет, папа, я не знаю такого.

– Ладно, – успокоился он и повесил трубку, не дав ей возможность задать вопрос о его самочувствии.

Это был деловой звонок, в котором не было ничего личного. Он запомнился Светлане лишь потому, что оказался последним. Фамилию Надирашвили до того, как ей позвонил отец, она ни разу не слышала. Кто-то подсунул Сталину письмо, которое он прочёл. (Девять из десяти читателей Авторханова/Волкогонова радостно воскликнут: «Берия!») Однако, вспоминает Хрущёв, после ареста Поскрёбышева просматривать почту было некому, и гора писем лежала на столе непрочитанной.

«А сейчас скажу сразу, что как-то в последние недели жизни Сталина мы с Берией проходили мимо двери его столовой и он показал мне на стол, заваленный горою нераспечатанных красных пакетов. Видно было, что к ним давно никто не притрагивался. “Вот тут, наверное, и твои лежат”, – сказал Берия. Уже после смерти Сталина я поинтересовался, как поступали с такими бумагами. Начальник охраны <…> ответил: “У нас был специальный человек, который потом вскрывал их, а то так оставлять неудобно, а мы отсылали содержимое обратно тем, кто присылал”»[64].

Светлана Сталина рядом с бывшим мужем Юрием Ждановым и генералом Степаном Микояном на похоронах отца

Фотография Светланы на похоронах Сталина запечатлела её скорбно стоящей в Колонном зале рядом с бывшим мужем Юрием Ждановым и давним другом генералом Степаном Микояном. Она простояла несколько часов, отказываясь присесть, а мимо шла бесконечная череда людей, желающих проститься с вождём. Когда мимо гроба проходила большая делегация из Грузии, она невольно обратила внимание на высокого грузного человека, одетого как рабочий, на которого невозможно было не обратить внимания: крупной фигурой он выделялся из толпы прощающихся.

Светлана писала: «Он остановился, задерживая ход других, снял шапку и заплакал, размазывая по лицу слёзы и утирая их этой своей бесформенной шапкой».

История загадочного Надирашвили продолжилась после смерти Сталина. Вот как описывает её Светлана Аллилуева[65]:

«Через день или два раздался звонок у двери моей квартиры в Доме на набережной. Я открыла дверь и увидела этого самого человека. Он был очень высок и могуч в плечах, в запылённых сапогах, с простым красным обветренным лицом. “Здравствуйте, – сказал он с сильным грузинским акцентом. – Я – Надирашвили”. – “Заходите”, – сказала я. Как же не впустить незнакомца, когда я слышала его имя совсем недавно?

Он вошёл, неся в руках большую папку или портфель, туго набитый бумагами. Сел в моей столовой, положил руки на стол и заплакал. “Поздно! Поздно!” – только и сказал он. Я ничего не понимала, слушала.

“Вот здесь – всё! – сказал он, указывая на папку с бумагами. – Я собирал годами, всё собрал. Берия хотел меня убить. В тюрьму меня посадил, сумасшедшим меня объявил. Я убежал. Он не поймает меня – Берия никогда не поймает меня! Где живёт маршал Жуков, можете сказать? Или – Ворошилов?”

Я начала понимать, в чём дело. Значит, Надирашвили писал моему отцу о Берии и кто-то передал письмо. Письмо дошло – было передано, – но было ли оно прочитано? Вот к чему относятся горькие слова “Поздно!” Зачем ему нужен Жуков? Ворошилов живёт в Кремле, туда не пройдёшь.

“Жуков живёт на улице Грановского, в большом правительственном доме. Квартиру не знаю”, – сказала я.

“Я должен увидеть Жукова. Я должен всё ему передать. Я всё собрал об этом человеке. Он меня не поймает”.

Он задыхался, должно быть от усталости и волнения, и то и дело начинал опять плакать. Простые грубые люди плачут вот так – как дети. Интеллигенты – никогда».

Он простился и ушёл. Светлана была взволнована его приходом, чувствуя, что вокруг неё плетётся сеть каких-то таинственных событий государственной важности, в которые она оказалась вовлечена. Она не ошиблась. Через день, а может и в тот же день, (дату она не запомнила) в её квартире раздался телефонный звонок. Звонил Берия. Она знала его с детства, в семейном альбоме хранились фотографии, на которых она, девочкой, сидела на его руках. Светлана хорошо знала его жену, Нину Теймуразовну, которая ей симпатизировала, неоднократно бывала у них в доме и даже прилетала в годы войны в эвакуацию в Свердловск, чтобы повидаться с ней и Серго. С Серго Светлана дружила со школьных лет, и многие в их окружении думали, что по окончании Светланой школы семьи Сталина и Берии породнятся. Но никогда, несмотря на давнее знакомство и тёплые родительские отношения, Лаврентий Павлович не звонил ей домой. Это было неожиданно – ко многим неожиданностям, ожидавшим в новой жизни, ей надо было привыкать…

«Он начал очень вежливо, уведомив меня, что “правительство тут кое-что решило для тебя – пенсию и так далее. Если только что тебе нужно, не стесняйся и звони мне, как… – он замялся, ища слово, – как старшему брату!” Я не верила своим ушам. Потом безо всякого перехода он вдруг спросил: “Этот человек – Надирашвили, который был у тебя, где он остановился?”

Мы в СССР всегда предполагали, что телефоны подслушиваются, но это было уже совсем чудом техники! И кто ходит ко мне – тоже, очевидно, было тут же замечено. Я совершенно честно сказала, что не знаю, где остановился Надирашвили. Разговор на этом закончился. Это был мой последний разговор с Берией.

В обоих последних разговорах фигурировал один и тот же человек – таинственный Надирашвили.

Я позвонила к Е. Д. Ворошиловой и спросила, могу ли я видеть её мужа. Она пригласила меня в их квартиру в Кремль. Когда я рассказала Ворошилову о внезапном посещении, он побледнел. “Ты что, – сказал он, – хочешь нажить себе неприятностей? Разве ты не знаешь, что все дела, касающиеся Грузии, твой отец доверял вести именно Берии?” – “Да, – ответила я, – но…”

Тут Ворошилов просто замахал на меня руками. Он был не то сердит, не то страшно напуган или же и то и другое вместе. Я допила свою чашку чаю и, поблагодарив хозяйку, ушла.

Но, по-видимому, я уже влипла в большие неприятности, потому что в последующие дни меня разыскали в Академии и перепуганный и заинтригованный секретарь партийной организации сказал, что меня срочно вызывают в Комиссию партийного контроля (КПК) к тов. Шкирятову. Причин не объясняли, но секретарь понимал, что произошло нечто чрезвычайное.

В КПК на Старой площади меня повели к М. Ф. Шкирятову, которого я до сих пор видела только лишь за столом у моего отца, и то очень давно. “Ну, как поживаешь, милая?” – спросил довольно дружелюбно Шкирятов. В партийных кругах было хорошо известно, что, если Шкирятов обращается к вам «милок» или «милая», значит, дела плохи.

“Ну, вот что, милая, садись и пиши, – сказал он, не теряя времени. – Всё пиши. Откуда ты знаешь этого клеветника Надирашвили, почему он к тебе приходит и как ты ему содействовала. Нехорошо, милая, нехорошо. Ты в партии недавно, неопытная. Это мы учтём. Но ты уж расскажи всю правду. Вот бумага, садись вот там”. – “Я не знаю, кто такой Надирашвили. Я видела его в Колонном зале и запомнила, а потом уже видела его у моей двери. Не впустить его было бы грубо. И я не знаю, каким образом я ему содействовала и в чём”. – “Ну, это – злостный клеветник, – перебил Шкирятов. – Мы его знаем. Он клевещет на правительство. Значит, отказываешься объяснить?” – “Объяснять-то нечего. Я о нём ничего не знаю”. – “Всё равно садись и пиши”.

Этого требовала процедура.

Комедия эта, когда пишешь “сам на себя” заявление, продолжалась несколько дней. А затем мне дали “строгача” – строгий выговор с предупреждением “за содействие известному клеветнику Надирашвили”. Секретарь парторганизации моей Академии отнёсся к событию очень благосклонно и сказал мне только: “Не волнуйтесь. Всё проходит. Дают, а потом снимают. С вами тут что-то непростое: даже мне не объяснили, в чем дело!”»

При переиздании своей книги Авторханов интерпретировал новые откровения Светланы Аллилуевой по-своему [66]:

«Удивительно, что С. Аллилуева, которая писала в своей книге, что Берия был хитрее Сталина, даже сейчас не понимает, что весь этот театр, начиная от плача Надирашвили в Колонном зале и кончая его визитом к ней, всего лишь разведывательная провокация Берии, а Надирашвили – это просто агентурный псевдоним сексота Берии. Такой же театр Берия, несомненно, устроил и вокруг её доверчивого и темпераментного брата Василия. Вероятно, Василий поддался провокации, что могло служить непосредственным поводом для его ареста, а Аллилуева отделалась строгим выговором с предупреждением “за содействие известному клеветнику Надирашвили”. Выговор закатил ей по доносу того же Берии известный инквизитор Шкирятов. После расстрела Берии выговор сняли, но брата не освободили. Это свидетельствует о том, что Василия с воли убрал не один Берия, а вся четвёрка».

Авторханов, как и любой иной автор, имеет право на любую гипотезу, хотя весьма странно выглядят речи пришельца: «Он не поймает меня – Берия никогда не поймает меня!» Это говорит человек, внешними данными выделяющийся из толпы, оказавшийся (каким образом?) в составе грузинской делегации, прощавшейся со Сталиным, человек, наверняка попавший в камеры кино и фотожурналистов?! Его не заметили объективы спецслужб и бдительные глаза охранников, вглядывающихся в каждого входящего в Колонный зал Дома Союзов? Невозможно его, свободно гуляющего по Москве, арестовать при системе тотального контроля и доносительства? Сказки Венского леса…

Но любая провокация (если его визит к Аллилуевой, как утверждает Авторханов, был провокацией) преследует какую-то цель. Какую, в случае со Светланой, далёкой от политики? Провокатор, если он был агентом спецслужбы, должен числиться в её картотеке, иметь личное дело, в котором хранятся его донесения.

За четверть века, прошедшие после опубликования книги Аллилуевой и последовавших затем комментариев Авторханова, не было никаких публикаций об этой загадочной личности. Нет доказательств, что он был агентом Берии (предположение Авторханова) или Игнатьева, возглавлявшего госбезопасность. Нет свидетельств, что он дискредитировал лиц из ближайшего окружения Сталина и способствовал их аресту. Никем не упоминается его имя в связи с какими-либо событиями до, во время и после войны. Но не подпоручик же он Киже? Ведь какие-то документы существуют! В личном архиве Сталина, который эксклюзивно изучали Волкогонов и Ко, должно находиться письмо Надирашвили, из-за которого Сталин звонил дочери. В эту историю были вовлечены Берия, Ворошилов, Шкирятов… Кто он, таинственный незнакомец, с которым воочию разговаривала дочь Сталина и письмо которого дивным образом оказалось в руках главы государства? Имеются ли в архивах (партийных или госбезопасности) хоть какие-то биографические данные человека с такой фамилией?

При закрытости архивов или при предоставлении эксклюзивного права избранным историкам в них работать (это и есть своего рода сокрытие информации) трудно проверить правдивость и полноценное воспроизведение обнаруженных ими документов.

Предположим, Светлану с какой-то целью «подставили», а через месяц после ареста Берии (он был низвергнут 26 июня) историю красиво отыграли назад, ничего ей не объяснив. Но ведь этот загадочный человек был, как и был звонок Сталина дочери, и, значит, какие-то следы должны оставаться в архивах.

После ареста Берии Светлану вновь вызвали в КПК на Старую площадь, где преемник Шкирятова сообщил ей о снятии выговора. «Постарайтесь забыть об этом неприятном инциденте!» – посоветовал он с улыбкой. «Нет уж, вряд ли», – ответила Светлана и… позабыла на 38 лет.

Но нет же, фамилия Надирашвили забыта не была! О нём вспомнили в аппарате Хрущёва, когда готовилось секретное письмо ЦК КПСС, после ареста Берии направленное во все партийные организации. Светлана написала, что в этом письме фигурировала фамилия таинственного Надирашвили как свидетеля, предоставившего следствию материалы о преступной деятельности Берии (в письме приводился длинный список свидетелей). Это письмо полностью так и не опубликовано.

На этом следы Надирашвили обрываются. Многословный Хрущёв, руководивший подготовкой секретного письма, в своих мемуарах эту фамилию «позабыл», а Светлана человека под фамилией Надирашвили никогда больше не видела и ничего больше о нём не слышала…

Никем из мемуаристов он не упоминается, как будто этого человека даже в природе не существовало и как будто он действительно был вымышленным лицом. Но в таком случае всё равно должны быть какие-то документы, раскрывающие, кто маскировался под этой фамилией и что в действительности с ним связано – «мингрельское дело» или нечто более значительное, имеющее отношение к покрытым мраком тайнам Кремля. Фамилия Надирашвили, как следует из воспоминаний Аллилуевой, была известна Сталину, Берии, Хрущёву, Ворошилову, Шкирятову… и эта тайна ждёт своего раскрытия.

Жизнь четвёртая