Алексея Сванидзе расстреляли в августе 1941-го, Марию Анисимовну и Марико – в 1942-м. После расстрела родителей повзрослевший племянник Иосифа Виссарионовича пошёл по проторённой дороге детей репрессированных. Первые пять лет Джоник провёл в психбольнице в Казани (там якобы пытались лечить неврастению), затем были медные рудники в Джезказгане, казахстанская ссылка. В Москву он вернулся в 1956-м больным шизофренией.
Хрущёв с реабилитациями не спешил и запустил слух, живущий поныне, что Берия, желая дестабилизировать обстановку и узурпировать власть, выпустил из тюрьмы десятки тысяч уголовников. Поэтому сотни тысяч политзаключенных, включая Джоника Сванидзе, ещё три года после сталинской смерти провели в лагерях. Хрущёв назвал их жертвами сталинских репрессий, хотя справедливее было бы сказать «хрущёвско-сталинских» – три года лагерей они получили от Никиты Сергеевича.
Светлана не виделась с Джоником 19 лет, с 1937 года. Она устала от одиночества, – первый брак, счастливый, был разрушен отцом, второй – в угоду отцу замуж за нелюбимого, закончился быстро, она не смогла жить, заставляя себя любить. Сохранившаяся с детства любовь ко всем Сванидзе перешла на Джоника, теперь уже Ивана Алексеевича. Привыкшая к импульсивным решениям, она не учла его психическое заболевание и поторопилась. Ей бы не спешить, присмотреться, попробовать пожить вместе – этому Светлана не научилась. Она и в дальнейшем наступала на те же грабли – её американский брак был копией предыдущих – поспешный, необдуманный и потому быстро распавшийся.
А Иван Алексеевич, вернувшись из казахстанской ссылки, поступил в МГУ на исторический факультет, окончил аспирантуру и в 1964 году с блеском защитил кандидатскую диссертацию в Институте Африки АН СССР… Но 19 лет, вычеркнутых из жизни – психушка, рудники, ссылка, – усугубили его психическое заболевание, он легко раздражался, терял самообладание, начинал кричать, оскорблять окружающих, слёзно затем извинялся, а вскоре всё повторялось вновь – он был не в состоянии себя контролировать. Светлана вынуждена была с ним развестись, сохранив к нему нежные чувства и посвятив ему и его родителям в своих воспоминаниях немало тёплых слов.
Об этом замужестве она не сказала ни слова, ни дурного, ни хорошего, сделав самое лучшее, что могла, – промолчать.
Брак с Джоником был скоротечным (в 1957-м расписались, в 1959-м разошлись), известно о нём немного, но во время подготовки к свадьбе произошло событие, взволновавшее Светлану: на её имя пришла посылка из Северной Америки с очень красивыми вещами. Марфа Пешкова, с которой в растерянности она поделилась этим известием, отреагировала спокойно, предположив, что её поздравляют какие-то знакомые. Светлана ответила: «Нет-нет, мне кажется, что это посылка от Яши». Несмотря на многочисленные свидетельства о его смерти, ей хотелось верить в чудо: брат, которого она любила, жив и помнит о ней, но не может раскрыть себя.
Человек так устроен: пока есть микроскопическая надежда, он готов верить в чудо. Симоновская мольба, сотканная из самых простых слов: «Жди меня, и я вернусь. Только очень жди…» – родилась не на пустом месте.
После развода они сохранили дружеские отношения. Это была маленькая часть её жизни. Разрывая отношения, нельзя хлопать дверью, считала она, и так случилось, что через несколько лет бывшим супругам вновь привелось встретиться.
В июле 1962-го Эммануэль Д’Астье де ла Вижери, французский общественный деятель, писатель и журналист, первый лауреат Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (1957), позвонил в дверь квартиры Светланы. Представившись, он сказал, что пишет очерк о Сталине и хочет уточнить некоторые детали его биографии.
Д’Астье показал ей свою брошюру и подобранные к ней фотографии. Светлана долго убеждала его, что половина фотографий – фальшивки, созданные специалистами третьего рейха, а текст построен на слухах и домыслах, не соответствующих действительности. Д’Астье пришёл в изумление, когда Светлана заявила, что книга Буду Сванидзе «My uncle Joe», изданная в 1953 году в Нью-Йорке, на которую он ссылался, тоже фальшивка. Он не мог в это поверить. Она разыскала бывшего мужа, и Иван Алексеевич, единственный сын Алёши Сванидзе, убедил Д’Астьена, что Буду Сванидзе – мифическая фигура, никогда не существовавшая.
Светлана Аллилуева и Андрей Синявский
Автор не удивится, если выяснится, что список Ларисы Васильевой, состоящий из двенадцати имён, не полон и в него не вошли случайные или разовые связи, не замеченные литературными папарацци. К какой категории связей – длительных или разовых – отнести романы с Вишневским, Томским, Писаревским и Широковым (соответственно врачом, математиком, редактором, род занятий Широкова неизвестен, но он не сантехник или артист цирка), литературные папарацци не установили. Но кагэбэшные папарацци профессиональнее литературных – наверняка прослушивающая аппаратура записала на магнитофонную ленту все скрипы матраца, – и её возлюбленные классифицированы на Лубянке в закрытом для публичного обозрения деле Светланы Аллилуевой.
Увлечение писателем Андреем Синявским случайной связью не назовёшь. Интимные контакты были разовыми – Андрей был женат, и Светлана, не желая вновь, как в истории с Давидом Самойловым, оказаться в платяном шкафу, не хотела быть одной из вершин любовного треугольника. Как бы ни складывались отношения с бывшими возлюбленными, она никому не мстила и дурного слова не произносила. Об Андрее Синявском она писала, что знакомство и дружба с ним стали для неё значительным событием, «весь его облик влиял на знавших его, заставлял думать, искать правду».
…Дружба и непродолжительный роман Светланы с Андреем Синявским – событие не сугубо личное. С именами Синявского и Даниэля, ставших в 1965 году политзаключёнными за публикацию на Западе своих произведений, связывают начало послесталинского диссидентского движения в СССР, с её публичной защиты Андрея Синявского началось политическое инакомыслие дочери Сталина. Светлану за дружбу с ним порицали, но, когда на открытом партийном собрании она выступила в его защиту, мученицей делать не стали. «Ну не складывается её личная жизнь, – сетовали оставшиеся при власти бывшие товарищи её отца, – меняются у неё мужья и любовники, но неужто мы, члены Политбюро, будем строго судить нашу Сетанку, которую на руках носили, за опрометчивое выступление в защиту бывшего возлюбленного?»
…С Синявским она познакомилась в 1956 году в Институте мировой литературы. Почти девять лет они проработали в одном отделе, в секторе советской литературы, и были вовлечены в подготовку многотомного издания «История советской литературы». Их объединила работа в исследовательской группе, изучавшей литературную хронику 20-х и 30-х годов. Они получили возможность изучать газеты и журналы, закрытые для всеобщего обозрения, заполненные крамольными статьями «врагов народа», и открывали для себя запрещённые книги, имена писателей и поэтов, превращённых в лагерную пыль.
Годы надежд 1956–57-й. Ведь как хотелось Пастернаку, в августе 1953-го написавшему «Прощайте, годы безвременщины», верить, что настали новые времена. После шока, обрушившегося на страну, доведённую до психоза байками о врачах-вредителях, в «Правде» через месяц после смерти Сталина появилось сообщение о реабилитации «врачей-убийц» и аресте следователей-фальсификаторов. Не одному Пастернаку – многим после этого казалось, что наступили новые времена…
Работая над литературной хроникой и просмотрев подшивки газеты «Известия» за 1922 год и «Правды» за 1934-й, Светлана сделала для себя немало открытий. Имя её отца ни разу не попалось ей на страницах центральной газеты за весь 1922 год, но в 1934-м оно не сходило со страниц «Правды».
Вот что Светлана написала об Андрее Синявском и его жене Маше Розановой в книге «Только один год», когда осознала, что режим, созданный её отцом, подвергся лишь косметическому ремонту:
«Когда я только поступила туда [Институт мировой литературы. – Р.Г.] в 1956 году, Андрей, немного старше меня, тоже выпускник университета, уже был известен как один из самых талантливых сотрудников Отдела советской литературы. Он писал о Горьком, о Багрицком, о Хлебникове, о поэзии военных лет, о поэзии первых лет революции.
У него выразительное лицо с крупными чертами, которые не назовёшь красивыми, да ещё окладистая борода – настоящий деревенский мужик. Но лоб умный, глаза мягкие, и мысль играет на этом лице, прекрасном, одухотворённом.
Он отпустил бороду после того, как стал каждое лето ездить на север, где он и Маша проводили отпуск, спускаясь на лодке в далёкие деревни с рюкзаком на плечах…
<…> Они фотографировали деревянную архитектуру, собирали крестьянские костюмы и вышивки, утварь – всё, что дарил этот край, сохранивший до сих пор быт, обычаи и кустарное искусство северной Руси. Андрей и Маша – настоящие знатоки русской старины, их дом полон оригинальных северных изделий из дерева, кости, берёсты. Там они собирали и старые иконы, а Маша реставрировала их. Оттуда же привезли старые церковные книги на древнеславянском. Их комнату украшает большая, 16-го века, икона Егория (Георгия Победоносца) на коне, расчищенная и приведённая в порядок Машей. Икона была взята на выставку Северного Письма в Третьяковской Галерее. А нашли они её заброшенную в чьём-то сарае, просто валялась замалёванная краской доска.
Маша – искусствовед, специалист по древнерусскому искусству. Работу ей найти нелегко, и, кроме того, характер Маши не позволяет приспосабливаться к официальной точке зрения, а без этого работу не получишь. Поэтому Маша делает эскизы для молодых художников, восстанавливающих древнерусское кустарное ремесло в маленьких мастерских. Они работают по кости, дереву, металлу, делают украшения, бусы, серьги, браслеты по северным русским мотивам.
Андрею перешло от его матери сильное религиозное чувство. В нём эта врожденная, чистая, поэтическая религиозность уживается вместе с острым критическим умом, беспощадно анализирующим всё – ремесло поэта, нюансы слова и собственные его чувства и переживания…