<…> Это удивительно, чтобы человек был столь отвратительным двурушником. Я тоже не читала его произведений, но знаю со слов тех, кто читал»[87].
Преднамеренно – Светлана была умной женщиной – на партбюро прозвучало издевательство над здравым смыслом: «Я осуждаю то, чего в глаза не видела». Но не помогла и эта подачка властям. А ведь думала, что, как с Пастернаком, всё обойдётся. Пастернака за публикацию на Западе «Доктора Живаго» клеймили на партийных собраниях и в центральной печати, заставили отказаться от Нобелевской премии и исключили из Союза писателей, но не арестовали, а когда он умер – «даже киевские “письмэнники” на поминки его поспели!» – пел Галич. – «Как гордимся мы, современники, что он умер в своей постели»[88]. Символично, что крышку гроба на похоронах Пастернака несли Синявский и Даниэль…
Пастернак покаялся (его никто за это не осуждает, как и не осуждает за малодушие, проявленное в разговоре со Сталиным, когда от его ответа, возможно, зависела судьба Мандельштама), но Синявский и Даниэль оказались мужественнее и отказались пойти на сделку с властями и признать себя виновными в обмен на условный срок.
После жестокого приговора КГБ решил закрутить гайки, дабы никому более не было повадно последовать их примеру. В Институте мировой литературы началась травля сотрудников, отказавшихся подписать официальное письмо в «Литературную газету», одобрявшее приговор суда. Аспиранта, публично выразившего благодарность Синявскому за помощь в работе, отчислили из Института и исключили из партии. Завертелась кампания против литераторов, осмелившихся если не протестовать, то уклониться от одобрения приговора и выразивших в какой-либо форме симпатию к осуждённым. Для их публичного осуждения созвали открытое партийное собрание института. Для беспартийных это означало: явка строго обязательна.
Героями становятся тогда, когда отступать некуда, и Светлана решилась. Это было её второе и последнее выступление на открытом партийном собрании (первое, напомню, было в 1954 году в защиту повести Эренбурга «Оттепель»). Она вспоминала в книге «Только один год»:
«Я выступила на партийном собрании и сказала, что постыдно так третировать работников Института; что суд был ошибкой; что с писателями надо разговаривать профессионально в своей среде, а нам даже не дают прочесть написанные ими книги; что мы не имеем права бросать политические обвинения своим коллегам безо всяких оснований; и что каждый волен подписывать или не подписывать любое заявление.
Такой Светлану запомнили коллеги по Институту мировой литературы
Собрание проходило бурно и продолжалось два дня. Меня многие поддержали, но директор Института профессор И. И. Анисимов обвинил всех нас в “политической незрелости”. В литературных кругах “политически зрелый” Иван Иванович Анисимов был давно известен под прозвищем “Ванька-Каин” за то, что ещё в 1937 году предавал своих собратьев по перу…
Каким зловещим возвратом к прошлому был этот закрытый суд и все обстоятельства вокруг него! Я не могла больше оставаться в Институте и летом 1966 года окончательно ушла из его партийной организации, к радости дирекции».
Какой напрашивается вывод по прошествии времени? В то время как на страницах советской печати распространялась ложь об арестованных писателях, Светлана сделала сначала шажок назад, надеясь, что словесной травлей всё завершится, а когда приговор оказался реальным, а не условным, открыто выступила в защиту Андрея Синявского, а затем блистательно его охарактеризовала. Она читала и одобряла его запретные повести и рассказы, а добрые слова, сказанные о Маше, делают ей честь…
Пора бы Маше забыть полувековые обиды и не держать в душе раскалённые угли? Иван Толстой задал Розановой вопрос: была ли Светлана Аллилуева, с её точки зрения, инакомыслящей. Тема беседы на «Радио Свобода» 8 февраля 2011 года: «Алфавит инакомыслия. Светлана Аллилуева»[89].
Ответ вразнос. Не сдерживая бабьей ненависти, Маша ответила: «Но Светлана же не была инакомыслящей, она была вообще не мыслящей, она была человеком, так сказать, необузданных чувств, во-первых, и, во-вторых, она была человеком внутренней вседозволенности. Она была человеком без ограничений, она была дочерью властителя и чувствовала себя приблизительно тем же самым: что ей всё можно, вот что она захотела, то и будет, без каких бы то ни было сдерживающих те или иные порывы правил».
Ну что ж, отомстила ей Маша Розанова по полной программе. А ответ на вопрос, была ли Светлана Аллилуева инакомыслящей и как повлияли первые две её книги на развития инакомыслия в СССР, получен из вышеприведённого отрывка из книги «Только один год» о писателе-диссиденте, свободе слова в СССР и о правосудии. Её книга по главам читалась осенью 1969-го на «Радио Свобода», её голос слушал весь мир (дочь Сталина как-никак), её первые две мемуарные книги, ставшие обличительной публицистикой, оказали огромное влияние на развитие инакомыслия в СССР. В том, что в 1971 году Синявский был досрочно освобождён и в 1973-м вместе с женой получил разрешение на выезд во Францию, где в 1977–1997 годах Розанова издавала журнал «Синтаксис», есть немалая заслуга Светланы Аллилуевой.
Я вынужден нарушить табу, которое сам на себя наложил, – ни при каких обстоятельствах не описывать секс и не употреблять ненормативную лексику. Даже в книге-антиутопии Nontraditional Love («Нетрадиционная любовь»), написанной под влиянием творчества Джорджа Оруэлла и изданной на английском языке в США в 2008 году, нет ни одной постельной сцены. В романе-детективе – действие происходит в XXIII веке в США, в альтернативном (гомосексуальном) мире, в котором интимные отношения между мужчиной и женщиной обществом отвергаются, разнополые браки запрещены, а вся мировая история и классические произведения мировой литературы – Толстой, Пушкин, Шекспир… – фальсифицированы, поддерживая идеологию гомосексуального мира, – рассказывается о трагической нетрадиционной для двадцать третьего века любви мужчины и женщины, вынужденных скрывать свои чувства и маскироваться… Но каким бы скользким и провокационным ни был сюжет, я не покушаюсь на лавры Лимонова и Сорокина, всегда можно выкрутиться из любого щекотливого положения и остаться в рамках приличий, не прибегая к ненормативной лексике и описанию постельных сцен.
К чему такое долгое предисловие? Мария Розанова, беседуя на «Радио Свобода» с Иваном Толстым, расправляясь с Аллилуевой, единожды (или пару раз) уступившей ухаживанию её мужа, употребила выражение, которое по отношению к Светлане произнёс её батюшка. Он и раньше выражался нецензурно в присутствии дочери, и Светлана не раз в знак протеста тут же выходила из-за стола (точь-в-точь как её мама, в трагическую ночь на 9 ноября 1932 года, когда застрелилась), но тот случай из ряда вон выходящий. Розанова рассказала, как однажды отец прилюдно оскорбил дочь, причём сделала она это в радиоэфире вульгарно (прошу прощения у читателя за нижеприведённую цитату, в которой в матерном слове я удалил одну букву).
Мария Розанова: «Надо сказать, что жизнь её была довольно страшная. Это довольно страшно, когда родной папа, в присутствии кучи народа кремлёвского, Светлана где-то открывает варежку, папенька её перебивает и публично говорит: “А Светлана е*аться хочет”»[90].
Сказать публично такое о дочери? При жизни отца Светлана дважды выходила замуж, но любовников у неё в тот период не было. Даже если папе-Сталину из расшифровки магнитофонных записей госбезопасности стало известно нечто, не вошедшее в васильевский список «двенадцати», своё неудовольствие он мог бы высказать дочери один на один и не в такой хамской форме. Грубостью он довёл до самострела старшего сына и до самоубийства жену… Уроков не извлёк. Сын сапожника, ставший главой могущественного государства и примеривший на старости лет мундир генералиссимуса, в душе остался сапожником. Никуда не деться, генетика…
А Розанова… Женские разборки срока давности не имеют, и через пятьдесят лет ядовитые зубы не выпадают. Как тут не вспомнить юношеское прозвище Розановой – Стервозанова…
Крещение. Фотина Аллилуева
Разговор с Андреем Синявским на лавочке у Кропоткинских ворот, неожиданно перешедший на тему религии, в мае 1962-го привёл Светлану в православную церковь. Она крестилась в маленькой православной церкви шестнадцатого века, Церковь Ризоположения, заложенной на месте, где послы из христианской Грузии передали в дар Москве ризу Господню. В этой церкви до неё крестился Андрей Синявский. Его авторитет повлиял на Светлану. По характеру она не была лидером, легко поддавалась влиянию любимых мужчин и, как чеховская «Душечка», преображалась, по велению сердца быстро принимала решения – характер у неё был увлекающийся.
За год до этого шага, весной и летом 1961-го, она тяжело болела. С детства её преследовали наследственные заболевания. Как и отец, она часто простужалась, страдала бронхитами, насморками, в школе по болезни пропускала половину учебного года. К 35 годам появились невралгические боли в районе сердца, похожие на межрёберную невралгию. Личная жизнь не складывалась, к физическому недомоганию добавились психологические травмы, способствовавшие депрессии. Вспоминая себя, Светлана писала, что она стала «меланхоличной, раздражительной, склонной к безнадёжному пессимизму». Она стала бояться тёмных комнат, покойников, хулиганов на улицах, пьяных, появились мысли о самоубийстве (сказывалась наследственность).
Синявский вернул ей интерес к жизни. Они сидели на лавочке недалеко от Кропоткинских ворот, разговор зашёл о самоубийстве, и Андрей сказал: «Самоубийца только думает, что убивает себя. Убивает тело, а душа потом мается, потому что отнять душу может только Бог. Бог даёт жизнь и отнимает её. Самоубийца нарушает закон жизни, поэтому самоубийство страшный грех и ни от чего не освобождает, а только прибавляет страданий душе».