тителя. Она подошла к старику-швейцару, контролирующему входную дверь, одарила его наищедрейшей улыбкой, которую только могла изобразить, и он заботливо распахнул перед ней обе половины дверей. Стараясь твёрдо стоять на ногах, несмотря на дурман от лекарств и слабость, она пересекла больничный двор, добралась до троллейбусной остановки, благо та была за углом, и вскоре оказалась дома, безумно счастливая от того, как ей лихо удалось выбраться из лечебницы.
Из США позвонила Мардж. Встревоженным голосом спросила, почему в условленный день, 20 марта, сотрудники посольства не застали её в гостинице. Светлана объяснила ей ситуацию и обещала быть в Москве через неделю, 27 марта. Она чувствовала, что в Тбилиси уже не вернётся, но, чтобы за оставшиеся перед отъездом дни не возникло непредвиденных ситуаций, почти ни с кем не прощалась, в отличие от Ольги, у которой не просыхали глаза от разлуки с новообретёнными друзьями.
…Прошло семнадцать месяцев, как Лану и Ольгу Питерс из аэропорта Шереметьево привезли в гостиницу «Советская» – Светлану, с оптимизмом глядящую в будущее, мечтающую обнять детей и внуков, и «немую» Олю в ужасе от мысли, что ей предстоит жить в непривычном для неё мире. Теперь мать и дочь оказались в той же гостинице, вновь раздираемые противоположными чувствами: Светлана, стремящаяся выбраться за рубеж вместе с дочерью, и Оля – с заплаканными глазами, попрощавшаяся с дружелюбной Грузией.
Устроившись в гостинице, Светлана отправилась на почту и послала телеграмму в Кремль, Горбачёву, с уведомлением о вручении. Она просила его ответить на её письма. В другое время такую телеграмму на почте у неё бы не приняли и вызвали бы милицию. Но на дворе уже был март 1986-го. На следующий день она получила извещение, что телеграмма доставлена адресату.
На этот раз ей не пришлось ждать ответа месяцами. В гостиничный номер позвонил её мидовский опекун и сообщил, что она также может выехать за рубеж. Светлана торопливо ответила, что желает выехать с её новым американским паспортом на следующий же день после отъезда дочери. После долгой паузы мидовец ответил: «Хорошо. Но до этого вас примут в Центральном Комитете».
Об этой встрече есть разные воспоминания, как обычно противоречивые (сравнивая их, легче установить истину, ибо мемуаристы невольно себя приукрашают): одно – Аллилуевой, в «Книге для внучек», и второе – Легостаева, помощника Лигачёва, присутствовавшего при встрече и проводившего рабочую запись беседы.
Светлана писала, что она предполагала, что встретится с Горбачёвым, однако её принял Лигачёв, в то время второе лицо в партии, и инициатива встречи исходила не от неё. Её воспоминания о беседе с Лигачёвым скупые, в отличие от Легостаева она не вела запись, но уж очень они отличаются. По словам Аллилуевой, беседа была недружелюбной, Лигачёв грозно предостерёг её от антисоветской деятельности.
«Товарищ Лигачёв был коренастым, с простым лицом и хитрыми мужицкими глазами того серого цвета, что выражает из всей возможной гаммы человеческих чувств только непреклонность. Как и Михаилу Суслову тогда, ему было сейчас трудно со мной разговаривать, трудно сдерживать своё убеждение, что выехать из СССР советский человек может только в силу помешательства. Люди его круга так и полагают. Ему нужно было услышать от меня – почему. Я повторила опять всё, что уже написала Горбачёву, а секретарь записывал, стенографировал наш разговор.
“Ну что ж, – сказал он наконец, – Родина без вас проживёт. А вот как вы проживёте без Родины?”
<…> “Так куда же вы едете отсюда?” – спросил он, как будто бы им было это неизвестно. Как можно более безразлично и без нажима я ответила: “В Соединённые Штаты. Я жила там много лет”. Он молча смотрел на меня в упор. Молчала и я.
“Ну-с, ваш вопрос был разрешён генеральным секретарём, – сказал он наконец. – Он сожалеет, что не смог лично принять вас. Но ведите себя хорошо!” – вдруг поднял он вверх палец. Это было сказано серьёзно и даже с долей угрозы в голосе»[104].
Теперь другие воспоминания, диаметрально противоположные по смыслу, того самого секретаря, который, по признанию Аллилуевой, стенографировал её разговор с Лигачёвым.
«Перед отъездом она обратилась к Горбачёву с просьбой о личной встрече. Почему-то он от этого удовольствия уклонился, поручив встретиться Лигачёву.
<…> Член Политбюро, Секретарь ЦК КПСС Лигачёв принял Аллилуеву в пятницу 4 апреля в своём рабочем кабинете на Старой площади. Разговор был очень тёплым, дружеским, продолжался минут 40. Я вёл его рабочую запись. Поначалу Аллилуева пожаловалась на своих детей, которые её не понимают. Потом Лигачёв поинтересовался, изменилось ли, по её наблюдениям, что-нибудь в СССР с той поры, как она уехала? Она ответила: “У вас очень сильно вырос кинематограф. Советский кинематограф сейчас лучший в мире. А в остальном всё по-старому. Вы хотя и открещиваетесь от Сталина, но идёте по сталинскому пути”.
Затем принялась объяснять, как, по её мнению, следует преобразовать СССР.
<…> В заключение Лигачёв спросил, есть ли у неё просьбы к советскому руководству. Она назвала две. Первая – опубликовать в стране её “Двадцать писем к другу”, а то многие думают, будто Аллилуева уехала за границу только из-за денег. Подумав, Лигачёв ответил: “Сейчас, наверное, рановато, но опубликуем обязательно”. Вторая просьба заключалась в том, чтобы разрешить Ольге приезжать в Грузию на каникулы, поскольку в Тбилиси у неё появились друзья, с которыми она хотела бы продолжать встречаться. Снова подумав, Лигачёв сказал, что лично он не видит препятствий для таких поездок. Но, возможно, они будут привлекать к себе внимание прессы. Поэтому для окончательного ответа ему нужно сначала посоветоваться с Михаилом Сергеевичем. После этого собеседники встали из-за стола и стали прощаться. Светлана Иосифовна подобралась, сделалась официальной и заявила то, что я записал за ней буквально: “Отныне я намерена вести за границей жизнь частного лица, не встречаться с репортёрами и не публиковать никаких материалов, которые могли бы нанести ущерб престижу Советского Союза. Это моё твердое решение, я устала от политики и прошу передать мои слова Михаилу Сергеевичу. Прошу также передать извинения за хлопоты, которые мы с дочерью причинили невольно Советскому правительству”.
Вечером того же дня Лигачёв лично позвонил в номер 408 гостиницы “Советская”, где остановились Аллилуева с дочерью, и сообщил им от имени советского руководства, что Светлана Иосифовна и Ольга могут приезжать в СССР в любое удобное для них время, вместе или порознь, на любой срок»[105].
После отъезда Светланы на Запад появились инициированные властями воспоминания её племянников, детей Якова – Евгения и Галины Джугашвили – о её грубости, несдержанности и неадекватном поведении; работники музея Сталина в Гори свидетельствовали о постоянных упрёках и недовольствах, высказываемых своенравной дочерью, принявшейся всех наставлять. Не удивлюсь, если выяснится со временем, что «воспоминания» о втором пребывании Аллилуевой в СССР с рассказами о несносной, сварливой и грубой психопатке подготовлены госбезопасностью, пытавшейся объяснить согражданам повторный уход Светланы на Запад. А по части дезинформации и мастерству распространения ложных слухов КГБ равных не было. Так, когда началась десталинизация, появился слух, что Хрущёв обрушился с докладом на Сталина на XX и XXII съездах партии из-за мести за сына. Сделано было грамотно, «информация» исходила от замначальника управления кадров Министерства обороны генерал-полковника Кузовкова, который якобы обнаружил документы (они нигде не демонстрировались), что сын Хрущёва, Леонид, военный лётчик, оказывается, не пропал без вести, не вернувшись с боевого задания, а добровольно сдался в плен и сотрудничал с немцами. В конце войны он якобы попал в руки СМЕРШа, и трибунал приговорил его к расстрелу, а Никита Сергеевич якобы у Сталина в ногах валялся, просил пощадить сына, а тот ответил с презрением: «Мой сын попал в плен, вёл себя как герой, но я отказался обменять его на фельдмаршала. А твой…» Так родилась на Лубянке «утка», рождённая из анекдота: «Если хочешь сделать кому-нибудь неприятность, распусти слух, что его жена б***, и пусть он теперь ходит и доказывает всем, что это не так».
Светлана с Ольгой и племянником, Евгением Яковлевичем Джугашвили. Москва, 1984 год
Но, допуская, что частично верны воспоминания о невыносимом характере Аллилуевой, появившиеся после её отъезда, я вспоминаю рассказ Ираклия Андроникова, известного лермонтоведа, о причине дуэли Мартынова с Лермонтовым. Его рассказ отличался от официальной версии. Со слов Андроникова, в Пятигорске на балу Лермонтов пригласил некую княгиню на танец, а когда та ему отказала, обиделся, устроился в углу зала, нарисовал даму обнажённой и пустил рисунок по кругу. Когда Мартынов его получил, у него было иного выхода, как подойти к Лермонтову и влепить пощёчину. Эта история прозвучала в 60-х годах прошлого столетия на Центральном телевидении в цикле передач «Ираклий Андроников рассказывает». Не берусь утверждать, что так оно и было в действительности. Сплетни и слухи зачастую становятся правдой, исчезающей под тоннами лжи, и тогда былью становятся мифы и легенды о греческих богах. Но если всё так и было и по человеческим качествам Лермонтов оказался мерзкой личностью, прилюдно заслуживавшей пощёчины, то всё недостойное мужчины забылось давным-давно, зато остались проза и стихи, им написанные, на которых выросли поколения.
Каждому – Пушкину, Лермонтову, Бродскому, Евтушенко, Пастернаку и Мандельштаму – их современники припоминают бытовые проступки, их порочащие. Но вспомним, прежде чем посмертно кого-либо судить, Евангелии от Иоанна: «Кто из вас без греха, пусть первый бросит в неё камень». У каждого смертного найдётся соринка, а то и бревно в глазу и пресловутый скелет в шкафу. Важнее другое: что оставил он последующим поколениям?