Рафаэль Гругман
СВЕТЛАНА АЛЛИЛУЕВАПять жизней
Асёнышу
ПредисловиеОТЦЫ И ДОЧЕРИ
Я написал энное количество книг, художественных и нехудожественных, опубликованных и неопубликованных, но так и не научился писать в третьем лице, птицей взлетев над описываемыми событиями, и беспристрастно повествовать, жонглируя словами и наслаждаясь игрой, в которой позволено разгуляться воображению.
Даже окунаясь в события далёкого прошлого или надумывая будущее в любимых жанрах художественной литературы — магический реализм и антиутопия, — когда я начинаю писать, слова окунаются в сердце, и тогда не холодная рука стучит по компьютерным клавишам, а горячая кровь, минуя клавиатуру, строчится на экран монитора, — когда с хохотом, когда со слезами. И я перестаю над собой властвовать…
Светлана Сталина-Аллилуева-Питерс. Читая её йемуары — что поделать, так легли карты, — я думаю о своей дочери, о её переживаниях. Так же как и Светлана, она в раннем возрасте осталась без матери и, так же как Светлана, она почти не помнит её. Мои невыплаканные слёзы, которые, Боже упаси, я не мог показать дочери и которые выплёскивались в поэтические новеллы, были такими же, как невыплаканные прилюдно слёзы Сталина[1]. Мы оказались в одинаковом положении: отцами, любящими своих дочерей, сильными мужчинами, прячущими свои слабости, по характеру — строгими и принципиальными, на которых свалилась обязанность самостоятельно вырастить девочек — счастливыми, здоровыми и образованными.
Наши дочери ничем друг от друга не отличались (речь идёт не о месте, времени проживания, социальном статусе, имущественных и наследственных благах). Они испытывали те же человеческие эмоции, так же болели и так же влюблялись, так же мечтали об обновках и о развлечениях, свойственных возрасту, и так же нуждались в материнской заботе.
Всякий раз, когда я читал шутливую переписку отца и дочери, Сталина и Светланы, я видел записки, которыми обменивался с Асёнышем, а перечитывая четыре мемуарные книги Светланы Аллилуевой, возвращался к красному альбому-дневнику, в котором 14 февраля, когда Ляленька вновь надолго должна была уезжать в обнинскую больницу, появились слова отчаяния, сказанные ребёнком:
Мне: Ну, что же мне сделать такое, чтобы мамочка не уехала?
Маме: Если я заболею, ты не уедешь?
Асеньке на момент этой дневниковой записи было семь лет и три месяца. Светлане, когда она осталась без матери, — шесть лет и восемь месяцев. Светлана тоже что-то кому-то говорила, задавала вопросы, плакала, произносила душераздирающие слова, которые никто не записывал и которые с годами исчезли из её детской памяти. Они исчезли бы и из моей и дочери памяти (время безжалостно) или притупились и не были столь чувствительны, если бы я не записывал всё, связанное с Асёнышем, начиная с двухлетнего возраста. Не сохранил бы её письма в больницу, и самое страшное — письма, озаглавленные «Покойной мамочке», которые не могу спокойно читать. Это стало самоистязанием. В одесской квартире, увешанной ЕЁ портретами, примерно через месяц после похорон, желая сохранить мир и дух Ляленьки (её вещи десять лет оставались нетронутыми в платяном шкафу вплоть до отъезда за океан), я сказал дочери: «Мамочка всегда с нами, ты можешь писать ей письма и класть в шкатулку. Она их прочтёт».
Позже, читая в воспоминаниях Светланы, что отец не любил украшать стены картинами и фотографиями, нахожу похожее упоминание о портретах Надежды Аллилуевой, которыми Сталин себя окружил: «Только в квартире нашей в Москве, после маминой смерти, висели её огромные фотографии в столовой и у отца в кабинете».[2]
И в этом мы были схожи, окружив себя портретами жены, и она незримо присутствовала…
Светлана нечётко помнила день похорон матери. Это потом, когда она повзрослела, ей рассказали о нём подробнее. Но что-то в памяти сохранилось. Когда Свету привезли в здание, где проходило прощание, жена Орджоникидзе Зина взяла её на руки и близко поднесла к маминому лицу, чтобы девочка могла попрощаться. Ей стало страшно. Она закричала, и её быстро отнесли в другую комнату. Авель Енукидзе, крёстный отец Надежды Аллилуевой, посадил Свету на колени, стал заговаривать, играть, совал фрукты, и она отвлеклась, позабыв смерть. На похороны, чтобы вторично не травмировать, её, в отличие от Васи, не взяли…
…Я не хотел никому перепоручать тяжкую миссию, и запретил сообщать Асеньке о смерти, сказав, что сделаю это сам. Из Обнинска на такси, сняв переднее сиденье, и поместив гроб вдоль машины, мы привезли его в госпиталь Бурденко, где нас ждал полковник Сабина, друг тестя по военно-медицинской академии. В Одессу Ляленьку везли в цинковом гробу…
За всю дорогу тесть сказал мне только одну фразу, с трудом выдавив из себя: «Раф, прошу тебя, будь человеком». — Я понял, что он говорил об Асеньке и ответил коротко: «Не волнуйтесь».
Асенька находилась у тёти Ципы. Когда я вошёл в комнату, она была молчалива, напугана, и глазами, застывшими от ужаса, вглядывалась в меня, догадываясь, по поведению взрослых, что произошло нечто непоправимое.
— Доченька, — сказал я, с трудом подбирая слова, — помнишь, когда ты была маленькой, ты называла меня «ма-пой»? — Она напряжённо молчала. Дрожащим голосом я выговорил то, что хотел сказать: «Теперь, я и есть твой мала». — Она всё поняла, и молча уткнулась в меня лицом…
…Осмысливая жизнь и судьбу Светланы Аллилуевой, трагедию девочки — женщины — старухи, одиноко доживающей век в доме престарелых, я погружаюсь в свои воспоминания. Затем я начинаю сознавать, что так мне легче будет понять её взаимоотношения с отцом и с окружающим миром и уяснить её психологическое состояние, когда она постепенно узнавала чудовищную правду об отце, которого в детстве боготворила. Удар, надломивший её, стал причиной скитаний по странам и континентам. Лавина информации о преступлениях режима, созданного отцом, обрушилась на неё после XX и XXII съездов КПСС. Ей тяжело было поверить, что отец, которого она так любила, был способен на злодеяния. Пытаясь самой себе объяснить репрессии, которым подверглись даже самые близкие родственники, она искала виновных, стараясь обелить отца, и сваливала вину на его окружение — Ежова, Берию. В этом она пыталась затем убедить себя и других. В детских воспоминаниях Светланы отец представал доверчивым и недоверчивым, легко внушаемым и оторванным от реальной действительности человеком, которого ожесточила смерть жены.
Хладнокровно выдержать удар и остаться психологически не травмированной, когда стала известна причина самоубийства матери и вылезла правда об отце, можно, если душа зачерствела и сердце окаменело. Иначе жертве (Светлана незаслуженно ею оказалась) обеспечена судьба Агасфера — вечного странника, нигде не находящего успокоения.
Размышляя о детских годах Светланы и её переживаниях, я думаю о своей дочери и словах десятилетней девочки, однажды сказанных утром: «Сегодня мне приснилась мама. Она говорила мне: «Не волнуйся, папа тебя вырастит». И я буду вспоминать беспокойство, с которым она мялась после ухода соседки, недавно переехавшей на нашу лестничную клетку и зашедшей воспользоваться телефоном. Она попросила, краснея:
— Я не хочу, чтобы к нам заходили женщины, которых мама не знала.
— Почему? — спросил я, понимая ход её мыслей и догадываясь о разговорах, которые ей пришлось слышать. Сам неоднократно слышал за спиной: «Ему-то ничего, быстро женится, а каково ей будет с мачехой?».
— Не хочу, и всё, — нервно ответила она, и я успокоил ее: «Не волнуйся, доченя, мачехи у тебя не будет».
А Светлана, оказавшаяся в такой же ситуации? Ревновала ли она к отцу молодых женщин из его окружения, к Валентине Истоминой, например, появившейся в доме вскоре после похорон матери? Опасалась ли она, читая народные сказки о злой мачехе и падчерице или классическую сказку Шарля Перро о Золушке, появления возле отца новой жены? Тосковала ли по отцу, когда подолгу не видела его, занятого государственными делами?
Светлана оставила большое мемуарное наследие — четыре книги воспоминаний о своей жизни, но там нет ответов на подобные вопросы, они затаились в подсознании и остались глубоко личными, не высказанными.
Но она была такой же девочкой, как и миллионы других, не божеством (потому что дочь Небожителя), а маленьким человеческим существом, с теми же чувствами и эмоциями, способным плакать, капризничать, страдать, влюбляться, болеть в конце концов. Она ничем не отличалась в этом плане от других девочек, потерявших мать, от моей дочери, например, и сравнивая их, я пытаюсь понять её глубоко затаённые чувства и объяснить самому себе, почему оказалась исковерканной жизнь Светланы, родившейся «самой счастливой девочкой СССР».
Как отец, я пытаюсь понять взаимоотношения Сталина с дочерью: ведь наши девочки оказались в одинаковом положении, беззащитными под отцовским прессом.
Я вспоминаю слова дочери-десятиклассницы, сказанные об однокласснице, у которой она любила бывать: «Как я завидую Лене, что у неё есть мама, с которой она всем делится», — и понимаю: эти же слова могла произнести Светлана Сталина, думая о своей однокласснице Марфе Пешковой.
И хоть у Светланы была няня, в детские годы во многом заменившая мать, а у моей дочери в утешительницах — младшая сестра жены, — замены неравноценные. Обе дочери были под отцовским контролем, качели не были уравновешены, и перевес всегда был в сторону властного родителя, единолично принимающего решение.
Когда у моей дочери наступил переходной возраст, у нас начались проблемы в общении — но точно такие же проблемы возникли и у Сталина со Светланой из-за её первой и второй влюблённостей.