Но она проговорилась, рассказывая о распрях, происходивших между родственниками на даче в Зубалове. Когда враждующие группировки в поисках поддержки Сталина подсылали к нему любимую дочь: «Поди скажи папе», — она шла и получала от отца нагоняй. Дальше слово в слово по тексту:
«Что ты повторяешь всё, что тебе скажут, как пустой барабан!» — сердился он и требовал, чтобы я не смела обращаться к нему с просьбами за других… Требовал он также, чтобы я не носила к нему ничьих писем, — мне иногда давали их в школе, — и не служила «почтовым ящиком».[39]
Вот так Светлана признала, что получала письма (во множественном числе) от одноклассников (по-видимому, аналогичные письму, переданному Аллой Славуцкой). Слух о влиянии девочки на своего отца быстро распространился по школе, и дети арестованных также надеялись на чудо, не подозревая, что спектакль со Славуцким в самом разгаре. Кошка, прежде чем задушит мышь, любит с ней порезвиться…
Отец же, получая доклады от «дядьки», возмущался и говорил ей: «Почему ты встречаешься с теми, у кого родители репрессированы?». После этого детей репрессированных директор школы переводил в другой класс.
А Волкова вскоре сменил Михаил Никитич Климов, с которым Светлана сумела сдружиться, — оба понимали неприглядность его роли топтуна и воспринимали её как неизбежность. Это ведь была воля самого Сталина.
Но не всё в Светланином Зазеркалье было так грустно. До лета 1937-го ежегодно вместе с отцом она ездила в Сочи. В разгар Большого террора, которым Сталин управлял лично, он не мог выезжать из Москвы. На Светлане это не отразилось: оздоровляться на юг она уезжала с няней.
Когда начались военные конфликты с Японией и советско-финская война, Сталин, несмотря на занятость, не забывал о дочери и почти ежедневно обедал в кремлёвской квартире. Как и раньше, они виделись относительно часто, но встречи были непродолжительными. Достаточно ли короткого времени для личного участия в воспитании девочки, приближающейся к переходному возрасту? Но не таскать же её из-за этого на заседания Политбюро и на встречи с Иоахимом фон Риббентропом. Чем-то приходится жертвовать: или работой, или семьёй. Зато не у каждой девочки папа — неформальный глава государства и на парадах с трибуны Мавзолея приветственно машет всем ручкой.
Летом он пытался выкроить время для общения с дочерью и иногда дня на три забирал её из Зубалова в Кунцево. Эти поездки Светлане не нравились. Ей тяжело было приноровиться к отцовскому распорядку: завтракать в 2 часа дня, обедать в 8 вечера и засиживаться за столом заполночь. Она уставала от такого режима. Единственным совместным развлечением остались прогулки по лесу. Прогуливаясь, отец проверял её знания: спрашивал названия лесных цветов, трав, какая птица поёт в лесу — и получал удовлетворение от ответов: она была смышлёной девочкой и помнила уроки няни…
Нагулявшись с дочерью, Сталин усаживался в тени и приступал к работе, а Светлана маялась от безделья, мечтая поскорее вернуться в Зубалово. Однажды, когда, не выдержав, она неосторожно спросила отца: «А можно мне теперь уехать?» — он разобиделся как ребёнок и резко ответил: «Езжай!».
Ну и характер был у товарища Сталина! Обидеться на ребёнка! Он потом долго не разговаривал с дочерью и не звонил ей (история повторилась после ссоры зимой 1943-го), но тогда она разрешилась мирно. По мудрому наущению няни дочь «попросила прощения».
Сталин обрадовался: «Уехала! Оставила меня, старика! Скучно ей!» — ворчал он обиженно, целуя и обнимая дочь.
А ведь был прав, называя себя стариком! В 1938-м или 1939-м (напоминаю о разночтениях в дате рождения) ему исполнилось 60 лет, и он уже был дедушкой: Яша 19 февраля 1938 года подарил ему первую внучку, Галю.
Зато, когда Сталину становилось скучно, он навещал дочь в Зубалове и все начинали суетиться: сбегались гости, приходил Анастас Микоян с детьми, живший поблизости. В лесу на костре жарился шашлык, накрывался стол с грузинским вином. Сталин посылал дочь на птичник за фазаньими и цесарочьими яйцами, которые запекались в горячей золе. Дети безудержно веселились, не задумываясь над самочувствием взрослых, в год, когда один громкий процесс сменялся другим. Приятные воспоминания о лесных пикниках с участием отца остались у Светланы на всю жизнь.
В 1940 году Светлане исполнилось 14 лет. Её день рождения совпал с прорывом Красной Армией «линии Маннергейма» и окончанием советско-финской войны. Из-за неё Советский Союз объявили агрессором и исключили из Лиги Наций. Но кого эта Лига Наций волнует, когда первая Великая Тройка: Сталин, Муссолини и Гитлер — в полном согласии заняты перекройкой карты Европы!
С отцом в эти дни и недели виделась она кратковременно. Дела, видите ли, дела… Война за войной.
У Светланы сохранилась записка, оставленная в столовой возле прибора отца, когда она в очередной раз его не дождалась и пошла спать. Датирована она 11 октября 1940 года, за месяц до визита Молотова в Берлин, после которого, прими Гитлер условия Сталина, желавшего новых территориальных приобретений, неизвестно, кто на чьей стороне воевал бы во Второй мировой войне.[40] Не были бы сталинские аппетиты чрезмерными, возможно, через год или два советско-германские войска единой колонной маршировали бы на Трафальгарской площади и перед Вестминстерским дворцом.
Дорогой мой папочка! Я опять прибегаю к старому, испытанному способу, пишу тебе послание, а то тебя не дождёшься.
Можете обедать, пить (не очень), беседовать. Ваш поздний приход, товарищ секретарь, заставляет меня сделать Вам выговор.
В заключение целую папочку крепко-крепко и выражаю желание, чтобы он приходил пораньше.
Сетанка-хозяйка.
На этом послании, пребывая в хорошем настроении накануне поездки Молотова, которая могла бы качественно изменить соотношение сил и стать исторической, Сталин черканул ласково: «Моей воробушке. Читал с удовольствием. Папочка».
Последнее шуточное послание отцу Светлана написала на пороге войны, в мае 1941-го. Она вновь не дождалась отца (Сталин засиживался на бесконечных ночных совещаниях в Кремле, отказываясь верить, что стоит у порога кровопролитной войны) и ушла спать, оставив радостную записку об успешно сданном экзамене:
Мой дорогой секретаришка, спешу Вас уведомить, что Ваша хозяйка написала сочинение на «отлично»! Таким образом, первое испытание сдано, завтра сдаю второе. Кушайте и пейте на здоровье. Целую крепко папочку 1000 раз. Секретарям привет. Хозяйка.
«Резолюция» на письме сдержанная — нервы на пределе: «Приветствуем нашу хозяйку! За секретаришек — папка И. Сталин».
На этом игра в приказы закончилась. Маршевая песня «Если завтра война, если враг нападёт, / Если тёмная сила нагрянет…» — стала чудовищной явью.
ЖИЗНЬ ТРЕТЬЯ
Третью жизнь Светланы, продолжавшуюся неполных двенадцать лет, до смерти отца, условно можно разделить на три части.
Первая — самый сложный этап войны, до завершения Сталинградской битвы, когда она узнала правду о самоубийстве матери.
Вторая — когда вспыхнула яркая звезда: Каплер, из-за которого начался конфликт с отцом.
В третьей части было два замужества (первое — против воли отца, второе — ему в угоду); два развода (один — по настоянию отца, второй — по требованию Светланы) и два ребёнка — по одному от каждого брака.
Часть перваяВОЙНА
«Двадцать второго июня, / Ровно в четыре часа / Киев бомбили, нам объявили, / Что началася война…» Так это было в действительности или не так, уже непринципиально — «Война началась на рассвете…»
24 июня 1941 года командир 6-й артиллерийской батареи гаубичного полка 14-й танковой дивизии капитан Яков Джугашвили вступил в бой с гитлеровцами…
Серго Лаврентьевичу Берии, выпускнику школы 1941 года, той самой, в которой училась Светлана, на момент начала войны было неполных семнадцать лет (он родился 24 ноября 1924 года). Вместе со школьными друзьями он отправился в райком комсомола, получил направление в разведшколу (он хорошо знал немецкий язык и имел квалификацию радиста первого класса), окончил ускоренные трёхмесячные курсы и в звании техника-лейтенанта начал армейскую службу.
У моей тёщи (год рождения 1923-й) выпускной вечер был 22 июня. Все мальчики из их класса ушли на фронт. Были в их классе и девочки-добровольцы (о зенитчице Гале Москаленко я писал в книге «Женщины, изнасилованные войной»).
Мой тесть, как и Светлана Сталина, рождения 1926 года. Он тоже успел повоевать — в 1945-м, на японской войне. С именем Сталина у него связаны личные воспоминания. В начале 1946-го три фронтовика-лейтенантика катались в Бресте на трофейном немецком мотоцикле. Его у них отобрали — он был без номеров, а регистрировать трофейный мотоцикл милиция отказывалась. Недолго думая, обиженные офицеры телеграфировали не кому-нибудь, а товарищу Сталину: мы, мол, фронтовики, и это наш единственный трофей. И что же? Мотоцикл немедленно им вернули и зарегистрировали. Это же не 312 пар модельной обуви и 87 костюмов генерал-лейтенанта Крюкова, друга маршала Жукова, который тоже прибарахлился в Германии: прихватил свыше 4000 метров ткани, 323 меховых шкурки и всякой иной мелочишки — 44 ковра и гобелена, 55 картин, 55 ящиков посуды…
Но перед тем как начался подсчёт трофеев, были четыре года войны и невосполнимые человеческие потери. Все школьники повзрослели 22 июня 1941 года.
Светлана Сталина в первый гол войны
Когда началась война, Светлане было пятнадцать лет. Перед войной Сталин нередко приходил в кремлёвскую квартиру, когда она готовилась ко сну или уже спала, но теперь прекратились и эти встречи. В иные дни он работал в Кремле по 15 часов, и нередко охрана находила его спящим на диване в рабочем кабинете, одетым и обутым.
А вскоре Светлана оказалась в положении многих детей, которых война лишила не только родительского внимания, но и крова. Но в отличие от миллионов людей, оказавшихся в смятении, не знающих, как и куда бежать, спасаясь от пожара войны, семья Сталина не осталась брошенной— на генерала Власика по-прежнему возлагалась обязанность заботиться о её быте.
Сначала родителей Надежды Аллилуевой, Анну Сергеевну с детьми, Яшину жену с дочерью и Свету с няней отправили в Сочи на правительственную дачу. Это сделано было своевременно. Уже через месяц, 21 июля, фашистская авиация впервые бомбила Москву, и если для горожан естественным укрытием стало метро, то жителям Кремля прятаться было негде. Для них срочно начали строить бомбоубежище, один из выходов шёл туда из квартиры Сталина.
Но спокойствия и в Сочи не было. В Светиной голове — она не была уже ребёнком, которому можно наплести что угодно и отвлечь сладостями, — царила неразбериха, война развивалась совсем не так, как виделось в довоенных кинофильмах, внушалось в школе и обещалось отцом: «Врага будем бить на его территории». Пока почему-то бои шли на нашей. И хотя по сообщениям Совинформбюро нельзя было сделать вывод о положении дел и разобрать, где ныне проходит линия фронта: сообщалось лишь о колоссальных немецких потерях (теперь мы знаем, многократно преувеличенных), направление боев указывало: отступаем и отступаем. Об этом сообщали беженцы из западных регионов страны, прибывающих и в Сочи. Поток их увеличивался, и по районам, откуда они прибыли, можно было понять масштабы германского продвижения: 27 июня пал Минск, 1 июля захвачена Рига, 9 июля — Псков, находящийся всего лишь в 280 километрах от Ленинграда; 17 июля фашисты овладели Витебском, 20 июля — Смоленском. Враг стремительно приближался к обеим столицам: к Ленинграду и Москве.
Светлана ещё не знала, что через год война докатится до безопасного пока Северного Кавказа и курортный Сочи, в котором она привыкла отдыхать вместе с отцом, подвергнется налётам вражеской авиации.
В Сочи Свету настигла страшная весть, которую она вынуждена была ото всех скрыть. Юлия Мельцер, Яшина жена, длительное время не получавшая писем от мужа, попросила её позвонить отцу — она надеялась, что хоть дочери он что-нибудь скажет о Яше. Краткий разговор состоялся в конце августа. Юля стояла рядом и, не сводя глаз со Светиного лица, напряжённо вслушивалась в разговор. Взвешивая каждое слово, обдумывая, говорить или не говорить, Сталин сообщил дочери: «Яша попал в плен». И тут же предупредил её: «Не говори ничего его жене пока что…»
По Светиному лицу Юля догадалась, что что-то стряслось. Едва закончился разговор, она бросилась к ней с расспросами, но девочка не решилась сказать ей правду и повторила слова отца, которым Юля вряд ли поверила (женскую интуицию обмануть сложно): «Он ничего сам не знает».
Винить Свету нельзя. Даже взрослому человеку не хочется сообщать страшную правду, а тут ещё она получила прямое указание отца, которого боготворила.
Яша попал в плен 16 июля. Сталин узнал об этом через четыре дня, 20 июля, из сообщений немецкого радио. Пропагандистская листовка, сброшенная гитлеровцами с самолёта и утверждавшая, что сын Сталина сдался в плен добровольно, стала для него ударом.
Он, никому не доверявший, поверил геббельсовской пропаганде. А вдруг, задумался он, сын решил ему отомстить за строгое воспитание, лупцевание ремнем и за самострел из-за брака с 16-летней Зоей Гуниной (традиционно Джугашвили любят шестнадцатилетних, вспомним матушку Сталина Екатерину Геладзе и жену Надежду Аллилуеву). Ему в голову закралась дикая мысль: а не причастна ли к этому Юля, не она ли надоумила его сдаться в плен? Доказана вина или не доказана — для него не имело значения. Если возникло подозрение, подозреваемый должен быть арестован — эту логику, которой он руководствовался, употребляя её в том числе к жёнам друзей (сидели уже на нарах супруги Калинина, Поскрёбышева и Будённого), он применил к жене старшего сына. Но чтобы Юля ничего не заподозрила и не скрылась, он попросил дочь пока ничего ей не говорить.
Вскоре после этого разговора (Свете надо было идти в девятый класс), семья Сталина вернулась в Москву. Он не пожалел свою первую внучку Галю (дома её называли Гулей), которой было три с половиной года, и лишил её матери: Юлию Мельцер арестовали.
Пятнадцатилетней дочери Сталин объяснил: «Яшина дочка пусть останется пока у тебя… А жена его, по-видимому, нечестный человек, надо будет в этом разобраться…» Света, хоть и не поверила в Юлину вину, не стала выражать отцу своё несогласие: мудрый папа, когда всё прояснится, обязательно её освободит. Идёт кровопролитная война, и Верховного Главнокомандующего не следует огорчать мелочами.
Она переживала пленение старшего брата, которого очень любила. С Васей, он был дерзок и груб (из-за этого Яша конфликтовал с ним и кидался врукопашную, когда брат начинал материться в присутствии младшей сестры), у неё не было дружеских отношений. Но осенью 1941-го (во всяком случае внешне) это был другой Вася, лётчик-инспектор при главном штабе ВВС. Другой вопрос, как и кого мог инспектировать 20-летний капитан, лишь перед войной с множеством нареканий окончивший авиационное училище и не имевший ни боевого опыта, ни достаточного налёта часов. Отец, с одной стороны, был к нему строг, с другой — осыпал наградами и высокими должностями, втайне надеясь, что когда-нибудь сын образумится. Василий этим пользовался. Безнаказанность очень рано атрофировала у него сдерживающие центры, и он мог при всех дать пощёчину старшему по званию… Другого за эту выходку отдали бы под трибунал, но только не сына Сталина.
Света переживала, что Гуля осиротела (она ведь сама росла без мамы), и, понимая её состояние, Сталин распорядился, чтобы Вася показал ей листовку с Яшиными фотографиями, одну из тех, которые осенью 1941-го фашисты сбрасывали над Москвой, призывая бойцов Красной Армии к сдаче в плен.
Света сразу узнала Яшу. Он был в гимнастёрке, но без ремня и петлиц. Решение отца показать ей листовку было тонким психологическим ходом. Когда она убедилась, что Яша находится в фашистском плену, Вася, недолюбливавший его жену, ещё раз объяснил ей причину её ареста.
К сентябрю строительство бомбоубежища в Кремле было завершено. Семья Сталина вернулась в Москву. Несколько раз во время авианалётов Светлана спускалась в бомбоубежище вместе с отцом. Вначале ей было страшно, привыкание наступило позднее.
Гитлеровцы 8 сентября заняли Шлиссельбург, замкнув кольцо вокруг Ленинграда — психологически это был удар для всех, надеявшихся на скорый переход в наступление, на сибирские дивизии, которые вот-вот подойдут на помощь…
Потеряв одного сына, Сталин беспокоился о судьбе второго. Тот вёл себя безрассудно. Управление особых отделов Наркомата внутренних дел СССР 9 сентября 1941 года получило совершенно секретное агентурное донесение, после которого Сталин понял: увлекающегося алкоголем сына, пока не поздно, надо попридержать.
«8 сентября 1941 года т. Василий в 15.00 прилетел с завода № 301 с механиком т. Тарановым и приказал подготовить самолёт через 30 минут, в 18.00 подъезжает на автомашине с двумя девушками, авиатехник т. Ефимов запускает мотор и выруливает на старт. Даёт приказание т. Таранову сесть в автомашину и привезти девушек на старт, чтобы видеть, как он будет летать. Во время полёта он делал резкие виражи и проходил на большой скорости бреющим полётом, делая затем горки. После полёта самолёт поставил в ангар и уехал. В ночь с 8 на 9 сентября 1941 года, во время воздушной тревоги, т. Василий приехал на аэродром, вместе с ним приехала молодая девушка, он въехал на своей автомашине в ангар. Приказал автомеханику т. Таранову запустить мотор и стал требовать, чтобы его выпустили в воздух. Время было 0.15, причём он был в нетрезвом состоянии. Когда его убедили, что вылет невозможен, он согласился и сказал: «Я пойду лягу спать, а когда будут бомбить, то вы меня разбудите».
Ему отвели кабинет полковника Грачёва, и он вместе с девушкой остался там до утра».[41]
Генерал Власик, ответственный за личную безопасность сына Сталина, осознал, что самовольство и пьяное ухарство могут довести до беды, и способствовал его переводу в тыл, лётчиком-инспектором при главном штабе ВВС.
…А Светлане надо было учиться. Школа, которую до войны она посещала, была частично разрушена. Начинать занятия в ней нельзя было. Бомбардировки усилились. В связи с угрозой сдачи Москвы готовилась эвакуация правительственных учреждений в Куйбышев. Туда и перевезли семью Сталина с многочисленной прислугой: поварами, подавальщицами и охраной. В Куйбышеве организовали школу для детей советской элиты, но Светлана не находила себе там места, она нервничала и рвалась в Москву. Девятнадцатого сентября она написала отцу:
Милый мой папочка, дорогая моя радость, здравствуй, как ты живёшь, дорогая моя секретаришка? Я тут устроилась хорошо. Ах, папуля, как хочется хотя бы на один день в Москву! Папа, что же немцы опять лезут и лезут? Когда им, наконец, дадут, как следует, по шее? Нельзя же, в конце концов, сдавать им все промышленные города… Дорогой папочка, как же я хочу тебя видеть. Жду твоего разрешения на вылет в Москву хотя бы на два дня.
Письма дочери оставались безответными. Ему было не до неё: фронт приближался к Москве. Она пыталась переговорить с ним по телефону, но когда их соединяли, Сталин нервно говорил, что ему некогда, и сердился, когда дочь продолжала задавать детские вопросы, отвлекая его от дел. Но не она одна спрашивала, вся страна недоумевала: что же это происходит? Ведь как искренне пели, ни на йоту не сомневаясь, в правдивости слов: «Если завтра война — всколыхнётся страна / От Кронштадта до Владивостока. / Всколыхнётся страна, велика и сильна, / И врага разобьём мы жестоко». Ведь так верило её поколение, что: «Гремя огнём, сверкая блеском стали, / Пойдут машины в яростный поход, / Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин / И первый маршал в бой нас поведёт!».
А немецкие войска безостановочно продвигались к столице.
Тринадцатого октября пала Калуга; 15 октября Государственный Комитет Обороны принял решение об эвакуации Москвы; 16 октября началась эвакуация военных академий, наркоматов и иностранных посольств. Специальные подразделения приступили к минированию заводов. В тот же день немецкие мотоциклисты были замечены на окраине Химок, всего в восьми километрах от окраин Москвы. Город охватила паника. Восемнадцатого октября были взяты Можайск и Малоярославец. ГКО ввёл в Москве и в прилегающих к столице районах осадное положение.
И всё-таки, несмотря на то, что Москва была на осадном положении, Светлана добилась отцовского разрешения на кратковременный приезд. В Куйбышеве она чувствовала себя одинокой, очень скучала и хотела немного побыть возле отца, ощутить ту любовь, которой он щедро делился с ней ещё несколько лет назад.
В Москву она приехала 28 октября, в день жестокой бомбардировки столицы, когда фашистские бомбы попали в Большой театр, в университет на Моховой и в здание ЦК на Старой площади. Кабинет отца располагался в бомбоубежище. Когда она туда спустилась, он её не заметил. Повсюду висели карты. Сталину докладывали обстановку на фронтах (немецкие войска прорывались к Туле), и он давал указания, а когда, наконец, обратил внимания на дочь, тихо сидевшую в углу, то механически задал вопрос, не придавая ему никакого значения:
— Ну, как ты там, подружилась с кем-нибудь из куйбышевцев?
— Нет, — ответила Светлана. — Там организовали специальную школу из эвакуированных детей, их много очень.
— Как? Специальную школу? — взорвался Сталин. — Ах вы! — он поперхнулся, подавив слова, обычно вырывающиеся у него в приступе ярости, — ах вы, каста проклятая! Ишь, правительство, москвичи приехали, школу им отдельную подавай! Власик — подлец, это его всё рук дело!
Он был в гневе, но неотложные дела, более важные, отвлекли его, и он забыл и о Куйбышеве, и о дочери…
…Через месяц, в конце ноября, она вновь прилетела повидаться с отцом, но опять ему было не до неё: гитлеровцам в районе Яхромы удалось выйти к каналу Москва — Волга и занять Красную Поляну, находящуюся всего в 27 километрах от столицы.
В январе 1942-го она в третий раз прилетела в Москву на один-два дня повидать отца, но ему вновь было не до разговоров с дочерью. Хоть и началось контрнаступление советских войск и были освобождены первые города: Нарофоминск, Малоярославец, Калуга — положение всё равно оставалось тревожным.
А она в первую военную зиму чувствовала себя страшно одинокой и никому не нужной — такого с ней никогда не было раньше. Ей хотелось внимания и тепла, исчезнувшего с войной. Сказывался возраст — шестнадцать лет, — когда подростки в поисках любви критически осмысливают себя, выискивая собственные недостатки, и нередко у них возникает ложное чувство, что они никому не нужны и никто их не любит.
В первую военную зиму Светлану потряс новый удар: читая английский журнал, она вычитала, что взрослые ей солгали — её мама не умерла от аппендицита, а застрелилась, и косвенным виновником трагедии был отец, которого она боготворила.
Она начала расспрашивать бабушку, мамину сестру, няню, копаться в детских воспоминаниях, размышлять о сложном характере отца и думать, насколько ей самой бывает сложно общаться с ним: приходится каждый раз к нему приноравливаться — вспомнились конфликты из-за одежды, для девочки очень важные, исчезновение близких родственников.
Она по-новому взглянула на арест Юли и на её четырехлетнюю дочь Галю, осиротевшую полгода назад при живых родителях и пока ещё их не вспоминающую, мысленно ощутила на её месте себя, также жившую долгое время беззаботно и не тоскующую о маме. Гале Джугашвили, её племяннице, как и ей, тоже ведь никто не сказал правду. А ведь Вася всё знал! Он участвовал в похоронах мамы и ни разу, даже когда она выросла и готова была воспринимать правду, не признался сестре. Все, в том числе и брат, и отец, лжецы!
Она запомнила эту обиду. Этого она брату не простила, как и того, что его руками по распоряжению отца был осуществлён развод с Гришей Морозовым. Но вновь мы забежали немного вперёд.
Правда, которую она узнала о маме, оказалась жестокой. Пошатнулась вера в величие отца, в его правоту во всём, в необходимость беспрекословно подчиняться его воле — и он, не привыкший ни перед кем оправдываться, будет ещё оправдываться перед ней и выкручиваться, когда дочь станет задавать вопросы. И будет ругать сына Берии Серго, потому что испугается за психическое состояние дочери, когда узнает, что тот привёз ей в подарок с фронта немецкий трофей, пистолет.
С этого момента начался конфликт с отцом, сначала внутренний, безмолвный, который в тот же год, в годовщину самоубийства Надежды Аллилуевой, выплеснулся наружу, на Каплера, случайно оказавшегося рядом с ней, а на следующий год — ударом по самолюбию отца, когда по окончании школы она заявит ему, что хочет перейти на фамилию матери…
Светлану, когда она узнала правду, раздирали противоречия. Сперва ей казались кощунственными обуревающие её сомнения о величии отца, когда шла кровопролитная война и все надежды на победу связывались с именем Сталина, когда, как писали газеты, с его именем на фронте бойцы поднимались в атаку и бросались на амбразуру вражеских пулемётов. И в военной кинохронике, которую крутили в их куйбышевской квартире, постоянно звучал лозунг: «За Родину!», «За Сталина!». Так писалось на броне танков. А она ведь тоже была Сталиной…
…Ненадолго в Куйбышев прилетел Вася, повидать жену Галину Бурдонскую, родившую сына.[42] Марфа Пешкова, школьная подруга Светланы, вспоминала, как Василий, прилетев на военном самолёте в Ташкент, где их семья находилась в эвакуации, уговорил её маму отпустить её в Куйбышев повидаться со Светой.
Душевные волнения — источник литературного вдохновения. Светлана в Куйбышеве была одинока — она ни с кем не могла поделиться переживаниями, крик души выслушал бумажный лист, как будто только для этого предназначенный.
Несомненно, Светлана читала Пушкина, «Каменный гость», и была впечатлена ожившей статуей командора, пришедшей на зов доны Анны. Светлана почувствовала себя ею. Она прочла Марфе стихотворение, которое её потрясло: Светлана пришла на кладбище и увидела идущую ей навстречу ожившую скульптуру матери.
…В Куйбышеве она начала писать короткие рассказы, один из них, «Перегонки», она прочла Марфе, ставшей первой слушательницей: о лихом водителе, который мчался наперегонки с поездом. Он его обогнал, но погиб — такая вот трогательная история о бесшабашном водиле (им вполне мог быть её брат, любивший скорость и отличавшийся безрассудством).
Хотя между братом и сестрой было всего лишь пять лет разницы, Василий в воинской форме выглядел солидным, и хоть они не были дружны, в первые месяцы войны она им гордилась. К лётчикам в ту пору относились уважительно, понимая, что во многом победа зависит от того, кто завоюет господство в воздухе. Пока преимущество было на стороне Люфтваффе. Но Вася быстро продемонстрировал сестре, что свои подвиги совершает на другом фронте (любовно-алкогольном) и воюет преимущественно с женщинами.
Марфа вспоминала, как однажды Василий ввалился с пьяными друзьями в комнату, в которой девочки находились вместе с его женой, и потребовал, чтобы Галя рассказала им анекдот. Она стала отказываться. Тогда он подошёл к жене и ударил её изо всей силы. Она упала на диван. Светлана резко сказала ему: «Выйди вон, немедленно». Он смутился, развернул пьяную компанию, и они покинули комнату.[43]
Это только один из примеров, показывающий, насколько они были чужими и почему Светлана лишь раз за все годы, когда брат находился в заключении, навестила его во Владимирской тюрьме, куда она приехала вместе с его третьей женой, Капитолиной Васильевой. Сделано это было по инициативе Хрущёва, пригласившего в декабре 1954 года Светлану для беседы, — он искал решение, как вернуть Васю к нормальной жизни.
В Куйбышеве Светлана стала другой, на несколько лет повзрослевшей, тоскующей по отцу, Москве и довоенной жизни. «Золотая молодёжь», дети высокопоставленных родителей, учившиеся с ней в одной школе и получившие неожиданную свободу, вели себя разнузданно — иногда учителя даже отказывались заходить в класс. Света чувствовала отвращение к ним и ни с кем не сдружилась.
В Куйбышев была эвакуирована московская филармония. Увлечением Светланы (на всю жизнь) стала классическая музыка, она стала посещать филармонические концерты. Там она услышала Седьмую симфонию Шостаковича.
Как только немцы были отброшены от столицы и опасность захвата Москвы миновала, Сталин уважил многочисленные просьбы дочери и разрешил семье вернуться в Зуба-лово. В июне 1942-го вместе с Александрой Накашидзе и няней Света вернулась в Москву. Вместе с ней приехали Анна Сергеевна с сыновьями, четырёхлетняя Гуля с няней и Галина Бурдонская с сыном.
За короткий срок Вася успел сделать стремительную карьеру. В апреле 1940-го он окончил авиаучилище, получив звание лейтенанта. Через год, непонятно за какие заслуги, проскочив звание старшего лейтенанта, он стал капитаном. В этом звании он начал войну в тихой должности лётчика-инспектора при главном штабе ВВС. В декабре 1941-го он уже был майором, а ещё через два месяца, минуя очередное воинское звание, не достигнув 21-летия, — стал полковником.
В войну в тылу сделать такую карьеру? Для этого надо быть любимым сыном товарища Сталина (Яша не был таким и поплатился судьбой обычного советского офицера, оказавшегося в первые дни войны на передовой).
…Дача в Зубалове, где семья Сталина, вернувшись из эвакуации, надеялась поселиться, была взорвана при подходе немецких сил. Она начала отстраиваться, но пока строительство не было завершено, все разместились во флигеле: Вася с семьёй, Гуля с няней и Светлана со своей няней.
Дипломатия дочерей
Существует термин «женская дипломатия», но нет почему-то термина— «дочерняя дипломатия». А зря.
Как известно, президента США Рузвельта на Ялтинской конференции сопровождала дочь Энн, хотя помимо дочери у него было пятеро сыновей. Черчилль также приехал в Ялту с дочерью, хотя логичнее было бы приехать с сыном Рэндольфом. Черчилля сопровождала младшая дочь Мэри, бывшая всего лишь на четыре года старше дочери Сталина. Она часто сопровождала отца в поездках и в том числе побывала в Потсдаме, где летом 1945 года состоялась последняя встреча лидеров Большой Тройки: Черчилля, Трумэна и Сталина.
А с чего это началось? Почему дочери Черчилля и Рузвельта стали сопровождать в поездке своих отцов? Кто был инициатором несостоявшейся дипломатии дочерей?
В Москву 12 августа 1942 года прилетел Уинстон Черчилль. Это была его первая личная встреча со Сталиным и первый визит в Россию. Тем же самолётом в Москву прибыл Аверелл Гарриман, личный представитель Рузвельта. Переговоры в Кремле проходили с 12 по 15 августа. На фронте в эти дни ситуация для Красной Армии складывалась катастрофически.
В районе Сталинграда немецкие войска прорвались к Волге, а с падением Ростова-на-Дону (23 июля) для вермахта открылся прямой путь на Кавказ. В случае продолжения успешного германского наступления и форсирования Волги была бы перерезана транспортная артерия, по которой бакинская нефть переправлялась на нефтеперерабатывающие заводы. Без топлива для танков, самолётов и автогрузового транспорта, без подвоза питания и боеприпасов армия не смогла бы сражаться. Катастрофическая ситуация возникла бы в случае захвата нефтепромыслов. Для Сталина крайне важно было убедить союзников без промедления открыть в Европе Второй фронт, который отвлёк бы на себя часть немецких дивизий.
Переговоры проходили хоть и дружелюбно, но нервно, и в какие-то моменты, особенно на второй день, сопровождались резкими взаимными выпадами. Черчилль заявил, что союзники не готовы открыть в Европе Второй фронт ранее 1943 года, зато обещал в ближайшее время приступить к сокрушительным бомбардировкам промышленных центров Германии и начать наступление в Северной Африке. Сталин же, когда под Сталинградом решался исход войны, не желал выслушивать его аргументы и требовал высадки войск союзников во Франции.
Их встреча завершилась полным провалом. Черчилль был рассержен и готов был немедленно покинуть Москву, однако британский посол в Москве Арчибальд Керр уговорил его провести ещё одну встречу со Сталиным.
Сталин, понимая, что резкий тон, выбранный им в первый день, может привести к провалу переговоров и к прекращению (или сокращению) военных поставок, решил изменить тон встречи и на заключительный день визита приготовил сюрприз.
…Пятнадцатого августа Александра Накашидзе позвонила в Зубалово и сказала Свете, что отец велел ей быть сегодня в кремлёвской квартире, поскольку вечером он будет обедать с Черчиллем. Светлана хорошо владела английским языком и по дороге в Москву размышляла, нужно ли ей проявить вежливость и сказать несколько слов по-английски, или лучше тихо помалкивать. Ни к какому решению она не пришла, хотя с детских лет по опыту обедов с членами Политбюро знала: говорить нужно только тогда, когда тебя спрашивают. В остальное время надо сидеть и помалкивать.
Бережков, переводчик Сталина, со ссылкой на мемуары Черчилля, так описывает этот ужин.[44]
Завершающая беседа в Кремле проходила в дружественной атмосфере. Стороны обменялись шутками, сгладив вчерашний конфликт. Ближе к полуночи, когда все вопросы уже были обговорены и пора было пожать друг другу руки и попрощаться (утром Черчилль отправлялся на аэродром), Сталин неожиданно предложил гостю:
— Почему бы нам не зайти в мою кремлёвскую квартиру и не выпить по рюмочке?
— Я никогда не отказываюсь от подобных предложений, — оживился Черчилль, которому принадлежит изречение, сказанное, правда, в старости: «В молодости я взял себе за правило не пить ни капли спиртного до обеда. Теперь, когда я уже не молод, я держусь правила не пить ни капли спиртного до завтрака».
Они тут же отправились по переходам Кремля в кремлёвскую квартиру Сталина, где всё уже было готово к приёму гостей.
Светлана вспоминала в своих мемуарах, что отец в этот вечер был чрезвычайно радушен, в гостеприимном и любезном расположении духа, которое всех всегда очаровывало.
Создавая доверительную атмосферу — до этого ни один иностранный политический деятель не удостаивался такого внимания и не приглашался в квартиру Сталина, — он представил Светлану гостю: «Это моя дочь! — и, ласково потрепав её по голове, добавил: — Рыжая!». Это был потрясающий ход, сразу позволивший создать непринуждённую обстановку.
Черчилль вежливо заулыбался, сказал, что он в молодости тоже был рыжим, а теперь — он ткнул сигарой себе в голову, намекая на седину… Затем он сообщил, обращаясь к Светлане, что его дочь служит в королевских военно-воздушных силах.
Так в непринуждённой обстановке началась дипломатия дочерей. Они сели за стол. Хоть у Светланы не было практики общения с носителями английского языка, она понимала почти всё, сказанное Черчиллем, ещё до того, как Павлов переводил его слова Сталину. Разговор с взаимных любезностей перешёл на военные поставки, пушки и самолёты.
Она свою роль выполнила, помогла отцу создать доверительную атмосферу семейного ужина. Больше от неё ничего не требовалось. Через пять минут отец нежно её поцеловал и сказал, что она может идти заниматься своими делами. Он отослал её спать, посчитав, что она успешно выполнила дипломатическую миссию и «растопила» холодное сердце несговорчивого премьера.
Когда она ушла, начался бенефис Молотова, взявшего на себя функции тамады. На столе появились новые блюда и напитки — Черчилль понял: «английским завтраком» дело не закончится и махнул рукой — гулять так гулять…
В эту ночь Сталин нашёл подход к Черчиллю. Через год в Тегеране он угостил Черчилля самым крепким коньяком в мире, армянским, пятидесятиградусным «Двин», приведшим его в восторг. Как бы ни складывались затем советско-британские отношения (с ноября 1945-го бывшие союзники противостояли друг другу в Иранском Азербайджане, Греции и в Палестине), но дважды в месяц секретарь советского посольства доставлял в лондонскую резиденцию Черчилля два ящика «Двина» (12 бутылок). Эта традиция продолжилось даже после фултонской речи Черчилля, ставшей, как считают некоторые историки, началом холодной войны.
Немного отвлечёмся, раз заговорили о коньяке — будучи его ценителем, Черчилль сложил коньяку гимн, который нельзя не пропеть: «С хорошим коньяком нужно обращаться, как с дамой. Не набрасываться, помедлить… Согреть в своих ладонях. И лишь затем пригубить»…
Ах, как я его понимаю! Читатель простит меня, если после исполнения гимна, пропетого Черчиллем, я отвлекусь на рюмочку Courvoisier?
«…Когда Черчилль слегка разогрелся, он затронул тему коллективизации, проходившей в СССР десятилетием раньше и давно его волновавшую. Задавая вопрос, он пытался глубже понять Сталина и мотивы, которыми тот руководствуется.
— Скажите, напряжение нынешней войны столь же тяжело для вас лично, как и бремя политики коллективизации?
— О нет, — ответил Сталин, — политика коллективизации была ужасной борьбой…
— Я так и думал, — ответил Черчилль. — Ведь вам пришлось иметь дело не с горсткой аристократов и помещиков, а с миллионами мелких хозяев…
— Десять миллионов! — воскликнул Сталин. — Это было страшно. И длилось четыре года. Но это было абсолютно необходимо для России, чтобы избежать голода и обеспечить деревню тракторами…
— Что же, они все были кулаками? — осторожно спросил Черчилль.
— Да, — ответил Сталин и, помолчав, повторил: — Это было ужасно тяжело, но необходимо…
— И что же с ними произошло? — полюбопытствовал Черчилль.
— Многие из них согласились пойти с нами. Некоторым дали обрабатывать землю в районе Томска или Иркутска и дальше на Севере. Но там они не прижились. Их невзлюбили местные жители. В конце концов, их же батраки расправились с ними.
Черчилль промолчал, отметив в своих мемуарах, что, выслушав объяснение Сталина, он содрогнулся при мысли о миллионах жизней, погибших на просторах Сибири.
На дачу в Кунцеве, на время визита ставшую резиденцией Черчилля, премьер-министр вернулся в половине четвёртого утра, и уже через два часа он вылетел в Тегеран.
Позже, принимая британского посла, Молотов поинтересовался у него о впечатлениях Черчилля об этой встрече. Керр рассказал, что вечером 15 августа он ждал Черчилля на даче, поскольку тот, не ожидая сталинского сюрприза, пригласил его на ужин в половине 9-го.
Керр решил для себя, что если Черчилль приедет к ужину ровно к половине 9-го, то это будет плохим признаком. Но Черчилль опаздывал, и настроение Керра повышалось. Когда в половине четвёртого Черчилль вернулся на дачу, он бросился на один из больших диванов и сказал: «У меня очень сильная головная боль, но, ей-богу, это того стоило». Затем он вкратце пересказал Керру содержание беседы. Он был счастлив. Ему казалось, что он достиг очень многого в установлении личных отношений со Сталиным. Настроение Черчилля напомнило Керру расположение духа молодого человека, сделавшего предложение о женитьбе, которое было с радостью принято.
Сталин сумел расположить к себе гостя. Черчилль был потрясён его любезностью и предупредительностью. После ужина в домашней обстановке в присутствии дочери Черчилль поверил в возможность установления с ним непринуждённых, дружелюбных и неформальных отношений».
Возможно, Статин повторил бы этот приём и Светлана отправилась бы с отцом в Тегеран, Ялту и Потсдам и сделала бы карьеру на дипломатическом поприще (она великолепно владела двумя языками, английским и немецким, и в МГУ получила хорошее образование).
Через полтора года, зимою 1943-44-го, он убедился, что дочь прекрасно владеет английским языком. Произошло это после одной из их редких встреч, когда он вдруг сказал ей: «Немцы предлагали обменять Яшу на кого-нибудь из своих… Стану я с ними торговаться! Нет, на войне— как на войне». Он нервничал, сообщая об этом дочери, и чтобы переключить разговор на другую тему, сунул ей письмо Рузвельта и потребовал: «Ну-ка, переведи! Учила, учила английский язык, а можешь ли перевести?». Она легко справилась с отцовским экзаменом, и он остался доволен.
Ещё при жизни отца она могла бы, как Вася, взлететь по карьерной лестнице, и поскольку, в отличие от Васи, к ней не было никаких нареканий, то, возможно, как и многие другие выдвиженцы Сталина: Суслов, Громыко — продолжила бы дипломатическую карьеру и после его смерти (предположим, послом в одной из англоязычных стран).
Хрущёв, Ворошилов, Микоян… все, кто с детства знал её и Надежду Аллилуеву, относились к ней доброжелательно. Но не сложилось. Лямур, лямур… Каплер, Морозов…
Черчилль и Рузвельт не знали, что Светлана перестала быть папиной любимицей, и таскали за собой в Ялту дочерей, чтобы не ударить лицом в грязь, полагая, что Сталин приготовит им встречу с повзрослевшей дочерью, которой они привезли компаньонку. Какая не осуществилась задумка! На исторических фотоснимках за спинами Большой Тройкой отцов возвышается Большая Тройка дочерей, «истинных вершителей судеб мира».