ярко высказался Галич: «поленом по лицу — голосованьем!», — а обсуждение доклада, с высказыванием критических замечаний. Но это же недозволенное инакомыслие, чреватое созданием внутрипартийной оппозиции, уничтоженной в двадцатых годах! Ату Эренбурга!
Критиков разозлило упоминание о бериевских реабилитациях, приостановленных Хрущёвым. На Эренбурга обрушилась партийная печать, его обвиняли в чересчур мрачном изображении советской жизни, в преклонении перед Западом. К гонениям на писателя подключили ИМ ЛИ. Филологи, остепенённые научными званиями, на партийном собрании должны были публично осудить антисоветскую книгу. Ведь мнение «специалистов по мировой литературе» можно выдать за экспертизу профессионалов и, если понадобится, приобщить к обвинению прокурора.
Светлана не выдержала партийного ханжества и попросила слова. Она сказала, что не понимает, «в чём виноват Эренбург, когда даже партийная печать сейчас признаёт ошибки прошлого и невинно осуждённые люди возвращаются из тюрем».
В этот момент она думала о тётушках, вернувшихся из заключения, и о двоюродной сестре и, по-видимому, не до конца сознавала, насколько опасным является её выступление. Это же политическая крамола! Исходящая от кого? От дочери Сталина? Профессор Мясников поправил её, назвал выступление «безответственным и политически незрелым».
Но на этом «имлитовские однопартийцы» остановились — они знали, что находятся на короткой цепи и команды лаять на дочь Сталина у них нет. В райкоме партии тоже не стали раздувать дело. Всё-таки это Светлана Сталина, которую по старой памяти завсегдатаи сталинской дачи, оставшиеся при власти, продолжали иногда называть Сетанкой. Ведь времена, как выразилась Анна Ахматова, с немалой долей сарказма: «настали вегетарианские».
Двадцатый съезд КПСС состоялся 14–25 февраля 1956 года. В последний день съезда на закрытом утреннем заседании с секретным докладом «О культе личности и его последствиях» выступил Хрущёв. В открытой печати доклад не предполагалось публиковать, он должен был зачитываться на закрытых партийных собраниях (в СССР был обнародован полностью только в 1989 году в журнале «Известия ЦК КПСС»).
Чтобы подготовить Светлану и предупредить непредсказуемую реакцию, которая может произойти при озвучивании доклада, Политбюро поручило Микояну переговорить с ней. Он позвонил Светлане, попросил приехать к нему домой (Микоян жил на Воробьёвых горах) и выслал за ней машину. Он пригласил её в домашнюю библиотеку и, вручая копию секретного доклада, сказал:
— Прочитай это, а потом обсудим, если будет необходимо. Не торопись, обдумай. Мы будем ждать тебя внизу к ужину.
Несколько часов она провела в библиотеке, читая доклад. Информация, полученная на слух и прочитанная глазами, воспринимается по-разному (наиболее важная для глубокого осмысления может быть вдумчиво перечитана дважды, и трижды, и четырежды).
Это было тяжёлое чтение. Она вспоминала рассказы тётушек, вернувшихся из тюрьмы, думала о погибших Сванидзе и Реденсе, припоминала свидетельства преступлений, совершённых отцом, о которых слышала лично: об убийстве Михоэлса. Перед глазами предстали события зимы 1953-го, которые должны были обернуться трагедией для многих её друзей, и припомнились слова, сказанные сокурсницей, женой Михайлова, секретаря ЦК и руководителя Агитпропа, в дни, когда готовилась депортация евреев: «Я бы всех евреев выслала вон из Москвы!».[82]
Как бы ей ни хотелось закрыть доклад и закричать: «Это ложь! Клевета! Мой отец ничего подобного не совершал!» — сделать этого она не могла. Чудовищная правда всё равно оставалась правдой. Доклад стал гнетущим грузом, взвалившимся на её душу. Она ни в чём не была виновата, — не ведая о коллективизации и ежовщине, в детстве пользовалась благами Зазеркальной жизни, — но теперь настало время расплачиваться за отца. Хотя… она уже расплачивалась изломанной личной жизнью. С Каплером, своей первой любовью, она встретилась вновь лишь через одиннадцать лет разлуки, в декабре 1954-го на II Всесоюзном съезде писателей. Они долго проговорили, он многое ей рассказал, и, читая доклад, она видела его перед своими глазами…
Шока не случилось — доклад подтвердил то, что она уже знала и чему не хотела бы верить, но не могла не верить: все написанное было правдой.
Когда она спустилась в столовую, Микоян и Ашкен Лазаревна, его жена, встретили её тревожным взглядом. Они опасались, что она станет рыдать, спорить и возмущаться.
— К сожалению, всё это очень похоже на правду, — толь ко и сказала она.
Микоян вздохнул с облегчением. Лицо его просветлело.
— Я надеялся, что ты поймёшь, — сочувственно сказал он. — Пойдём сядем за стол. Мы не хотели, чтобы тебе пришлось неожиданно услышать всё это на собрании. Через неделю документ будут читать во всех партийных организациях…
От Сталиной к Аллилуевой
Психологическое давление, начавшееся после Двадцатого съезда, было невыносимым. Она попыталась сбросить с себя груз имени, с которым ассоциировались миллионы погибших и репрессированных, уйти от вопросов, которые ей задавали, услышав её фамилию Сталина, желала избежать тяжёлых разговоров, сочувствующих или осуждающих, — ей хотелось спрятаться и жить неприметно: заниматься литературой, воспитывать детей, любить и быть любимой. Ей казалось, что она сможет изменить свою жизнь, если сделает то, о чём думала раньше, и сменит фамилию на менее громкую. Она призналась сама себе, раздираемая внутренними противоречиями и личными переживаниями, что «больше не в состоянии носить это имя, оно резало уши, глаза, сердце своим острым металлическим звучанием».
Однажды, при жизни отца, когда она поступала в университет, она сделала попытку перейти на фамилию Аллилуева, но передумала, увидев его реакцию, весьма неодобрительную. Затем дважды у неё были шансы сменить фамилию и при замужестве стать Морозовой или Ждановой (она их упустила, в обоих случаях не желая раздражать отца) — фамилии бывших мужей достались детям: Кате Ждановой и Иосифу Морозову. Оставалась другая возможность. Сталин — всего лишь партийный псевдоним, и она может вернуть фамилию отца Джугашвили (её носил Яша, любимый брат) или, в честь мамы, стать Аллилуевой.
Времена изменились. Отца уже не было. Через год после Двадцатого съезда ничто не мешало ей осуществить прежний замысел. Она знала, что отныне может принимать самостоятельные решения, но всё же предусмотрительно решила провентилировать щепетильный вопрос «наверху», понимая, что и случае одобрения прохождение всех формальностей будет ускорено. Она позвонила дяде Ворошилову, бывшему в 1957 году Председателем Президиума Верховного Совета СССР (отец, напомним, в отличие от нынешнего формального главы государства не предоставил ей возможность напрямую звонить ему), и он одобрил её пожелание: «Ты правильно реши-па». Бегать по инстанциям после высочайшего позволения ей не пришлось.
В сентябре 1957 года она получила новый паспорт, выписанный на имя Светланы Иосифовны Аллилуевой. Этот поступок вызвал среди её друзей и знакомых противоречивые мнения: одни его одобряли, понимая, что она старается отмежеваться от отцовского наследия; другие, в том числе брат Василий, осуждали, считая, что она предала своего отца.
Первый же чиновник, увидевший её новые документы, понизив голос, сочувственно спросил: «Вас заставили переменить фамилию?!». Он был удивлён и не мог поверить, когда она ответила, что таковым было её собственное желание. А у членов Политбюро возникла мысль, что этот неожиданный для них поступок позволит им убедить Васю совершить то же самое. Но он, каясь и легко признавая предъявляемые ему обвинения, в этом вопросе был непреклонен, и фамилию у него пришлось отбирать насильно, выдав при освобождении из тюрьмы другой паспорт.
Личная жизнь:мужья и любовники
Так и слышу голос из зала: «Подробностей! Подробности давай!».
Должен разочаровать: подробности в другой литературе, для автора неприемлемой. Личная жизнь — хотя она и привлекает определённую категорию читателей, ищущих клубничку, — должна оставаться за кадром. Каждый человек имеет право на частную жизнь, которая без его разрешения не должна быть подвергнута публичному обозрению, если только события, как, например, в случае с Каплером или с Сингхом, не приобретают трагическую окраску.
Едва стало известно, что Светлана Аллилуева обратилась в американское посольство в Индии с просьбой о предоставлении политического убежища и задалась целью опубликовать на Западе книгу «Двадцать писем к другу», как КГБ занялось её дискредитацией, объяснив её поступки сексуальной распущенностью, наследственными нервными заболеваниями, приобретёнными от мамы, психической неуравновешенностью и надломленной психикой. Созданный КГБ миф о сексуально распущенной женщине с перечислением мужей и влюблённостей эксплуатируется и поныне, и написан он по тому же сценарию, только более мягкому, по какому в начале восьмидесятых годов прошлого века третировали Елену Боннэр, жену академика Сахарова.
Официально у Светланы было четыре мужа. Первое замужество было разрушено отцом; второе, поспешное, за нелюбимого человека, было совершено в угоду отцу и вскоре разорвано. Третье также оказалось коротким (1957–1959) — ну, не везло Светлане! — за вернувшимся из ссылки Джонридом Сванидзе. Пять лет психушек и медные рудники усугубили го нервное заболевание. Со всеми мужьями она осталась в дружественных отношениях. Четвёртое замужество, поспешное, в США (1970–1972) — о нём Светлана написала в «Далёкой музыке», как и предыдущие, торопливые и необдуманные, закончилось крахом. Был ещё гражданский брак с неизлечимо больным Браджешем Сингхом, о котором Светлана вспоминала с большой теплотой.
У Михаила Козакова, народного артиста России, набралось 5 (пять) официальных жен. Много это или мало? Последняя супруга актёра, родившегося в 1934 году, ему во внучки годилась. Она 1979 года рождения — стало быть, между ними 45 лет разницы. Однако никто его сексуально озабоченным не считает. Творческая натура, народный артист — имеет право…