менный срок действия и нет снадобий, одинаково на всех действующих.
«…Быть может, когда я напишу всё это, с плеч моих свалится, наконец, некий непосильный груз, и тогда только начнётся моя жизнь… Я тайно надеюсь на это, я лелею в глубине души эту надежду. Я так устала от этого камня на спине; быть может, я столкну его, наконец, с себя».[5]
Толчком к написанию «Писем» и к последующему невозвращению из Индии, был, очевидно, XXII съезд КПСС: после него в её душе начался хаос.
«Не изменилось и другое: внимание одних, злоба других, любопытство всех без исключения, огорчения и потрясения, заслуженные и незаслуженные, столь же незаслуженные изъявления любви и верности — всё это продолжает давить и теснить меня со всех сторон, как и при жизни отца. Из этих рамок мне не вырваться. Его нет, — но его тень продолжает стоять над всеми нами, и ещё очень часто продолжает диктовать нам, и ещё очень часто мы действуем по её указу…»[6].
Тень отца продолжала висеть над ней. Она бежала от неё в Индию, затем в США, в четвёртое замужество, в Англию, в Москву, в Грузию, снова в США — тень повсюду следовала за ней.
ЖИЗНЬ ПЕРВАЯ
Детство и девичество
Дачу в Зубатове, где в летние месяцы проходило детство Светланы, следовало бы переименовать в Царское Село.
Её детство делится на две неравные части, ДО и ПОСЛЕ похорон матери, с удивительно добрыми и нежными воспоминаниями о маме, которой она отдала столько тепла, сколько не получила сама. Светлана всему нашла оправдание, всем её поступкам, и простила ей всё: и сдержанность чувств, и скупые слова, и бесконечные упрёки и выговоры, и отсутствие нежности, и физические наказания, простила даже то, что та никогда не поцеловала её и не оставила в памяти ни одного ласкового слова. Всё простила и любила, потому что хотела, чтобы и её любили, искренне, не как дочь товарища Сталина, а как обычного человека, не претендующего на публичность. Судьба распорядилась иначе, и самое страшное наказание, которому она незаслуженно подверглась, получено от детей и внуков — ОТСУТСТВИЕ ЛЮБВИ.
…Я плачу иногда (сильному мужчине, которым себя считаю, умеющему сжать зубы и идти до конца, признаться в этом стыдно), когда окунаюсь в прошлое, вдумываясь в слова песни «прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко», которые слышу по-своему. Они звучат, как молитва, и беспощадно жестоко, безжалостно жестоко для Светланы Сталиной-Аллилуевой.
Из попытки тридцатисемилетней Светланы рассказать о счастливом детстве, созданной мамой, Надеждой Аллилуевой:
«Да, представь себе, милый мой друг, что у нас был некогда совсем иной дом, — весёлый, солнечный, полный детских голосов, вёселых радушных людей, полный жизни. В том доме хозяйствовала моя мама. Она создала тот дом, он был ею полон, и отец был в нём не бог, не «культ», а просто обыкновенный отец семейства».[7]
Ей так казалось, хотелось казаться, что, как и в каждой счастливой семье, в их многолюдном доме, царстве Любви, господствовала мама, которая всем управляла, а отец, хозяин Кремля, как и все в этом доме, подчинялся её порядкам. Но уже в других «Письмах» она признаётся, что любовь доставалась ей только от отца. Мать была требовательно холодна.
«Нам, детям, доставались обычно только её нотации, проверка наших знаний. Она была строгая, требовательная мать, и я совершенно не помню её ласки: она боялась меня разбаловать, так как меня и без того любил, ласкал и баловал отец».
На даче общение маленькой девочки с родителями свелось к минимуму. Чтобы дети не докучали, Надежда поселила их на первом этаже, вместе с бабушкой, дедушкой и няней, — родители, новоявленные советские дворяне и помещики, жили на втором этаже и воспитание детей переложили на няню и домашних учителей.
Василий, он родился 24 марта 1921 года и был на пять лет старше сестры, вышел из возраста, требующего постоянного общения с родителями. В одной комнате с ним жил сверстник Артём Сергеев, приёмный сын Сталина и Васин товарищ по играм.[8] Младшая сестра не могла участвовать в мальчишеских забавах. Ей в большей степени требовалось родительское внимание и тепло. Она нуждалась в частом общении с родителями (родители маленькой девочки со мной согласятся), и няня, на которую возложено было воспитание Светланы, это чувствовала. Под разными предлогами (чаще с подарком) она отправляла ребёнка к отцу (не к матери!), зная, что именно он обрадуется её появлению и наградит девочку поцелуем: «Поди отнеси папочке смородинки», — говорила она или: «Поди отнеси папочке фиалочки».
Местом общения отца с дочерью были терраса внизу и балкон отца на втором этаже. В спальню Света не допускалась, хотя все детки по выходным любят утром залезть в постель к родителям и, прижавшись к ним, сладко уснуть, чувствуя, что оба они, папа и мама, им принадлежат.
У строгой Надежды послаблений для маленькой дочери не было. Послушная девочка по совету няни отправлялась с подарком к отцу, как всякий ребёнок, желая в награду что-нибудь получить, хотя бы «спасибо», — ведь так в нормальных семьях учат детей отвечать при получении подарка. Так оно и происходило — отец был счастлив, увидев её.
«Что бы я ни приносила, — вспоминала Светлана, — всегда получала в ответ горячие, пахнущие табаком поцелуи отца… — и добавляла, хотя негативное воспоминание можно было пропустить в письме к «милому другу», но въелось против воли в память и прозвучало упрёком: —…и какое-нибудь замечание от мамы».
Строгая Надежда Аллилуева была верна своим принципам. На первом месте для неё был муж, на втором — учёба в Промакадемии и работа, дети — на третьем. Идеальной матерью, в современном понимании, Надежда Аллилуева не была, но, несомненно, она была любящей женой, воспитанной на кавказских обычаях, для которой весь мир вращается вокруг интересов мужа.
«Даже когда я была совсем маленькой и ей нужно было кормить меня (Светлана была грудным ребёнком, следовательно, в данном случае она приводит рассказ няни. — Р. Г.), а отец, отдыхавший в Сочи, вдруг немножко заболел, она бросила меня с нянькой и сама без колебаний уехала к отцу». Светлана, когда выросла, её за это не осуждала и, когда трижды становилась матерью, была такой же. Дети, которых она, несомненно, любила: Ося, Катя и Оля, когда ей пришлось делать выбор, оказались на третьем месте.
Как известно, в конце двадцатых годов у Сталина начались проблемы со здоровьем, он часто простужался, страдал от боли в мышцах рук и ног, и если Надежда решила своим присутствием морально поддержать заболевшего мужа, то почему она не взяла с собой грудного ребёнка? Бросила на няню, и поминай как звали…
Хотя детей Надежда не забывала (сравнение с кукушкой ей не подходит), она была с ними неумолимо строга, и Светлана, возможно случайно, нашла чёткое определение её положения в семейной иерархии: для детей она была «недоступна». Испугавшись случайно сделанного открытия, Светлана и этому нашла оправдание: «Это было не по сухости души, нет, а от внутренней требовательности к нам и к себе».
Следующие строки читать больно, я перевожу их на почти аналогичные слова, сказанные моей дочерью, но они принадлежат Светлане Аллилуевой: «Я запомнила маму очень красивой, — она, наверное, не только мне казалась такой. Я не помню точно лица (Курсив мой. — Р. Г.), но общее впечатление чего-то красивого, изящного, легко двигающегося, хорошо пахнущего».
Удивительно, что Светлана посвятила матери самые тёплые строки, хотя из её детских воспоминаний видно, что от природы Надежда Аллилуева была чёрствой, скупой на ласку и чрезвычайно строгой матерью, в отличие от отца. Он окутал дочь любовью, потакал ей и впервые поднял на неё руку, когда она, семнадцатилетняя девушка, совершила, с его точки зрения, страшный поступок: целовалась со взрослым мужчиной, оставшись с ним наедине в тёмной комнате.
«Она редко ласкала меня, а отец меня вечно носил на руках, любил громко и сочно целовать, называть ласковыми словами — «воробушка», «мушка». Однажды я прорезала новую скатерть ножницами. Боже мой, как больно отшлёпала меня мама по рукам! Я так ревела, что пришёл отец, взял меня на руки, утешал, целовал и кое-как успокоил… Несколько раз он так же спасал меня от банок и горчичников — он не переносил детского плача и крика. Мама же была неумолима и сердилась на него за «баловство».[9]
Сохранилось одно-единственное письмо, написанное Надеждой к дочери, без даты, похоже, в году 1931-м (Светлане, стало быть, около пяти лет). Оно поражает чёрствостью, педантичностью, отсутствием ласки и как будто обращено к взрослому человеку, от которого требуют принять немедленное решение, — судя по тону письма, призывают незамедлительно повиниться. Именно так требовало Политбюро от оппозиционеров: стать перед партией на колени и по-ви-нить-ся, и этот неумолимый стиль, взятый из партийной жизни, перенесён был на детей. Впрочем, одно ласковое слово в письме я нашёл, дважды повторённое «Светланочка», без прилагательных «любимая», «дорогая», с обращением в третьем лице, как к некой посторонней «девочке»:
Здравствуй, Светланочка!
Вася мне написал, что девочка что-то пошаливает усердно. Ужасно скучно получать такие письма про девочку. Я думала, что оставила девочку большую, рассудительную, а она, оказывается, совсем маленькая и, главное, не умеет жить по-взросло-му. Я тебя прошу, Светланочка, поговорить с Н. К. (Наталия Константиновна, воспитательница и учительница детей Сталина. — Р. Г.), как бы так наладить все дела твои, чтобы я больше таких писем не получала. Поговори обязательно и напиши мне, вместе с Васей или Н. К., письмо о том, как вы договорились обо всём. Когда мама уезжала, девочка обещала очень, очень много, а, оказывается, делает мало.