анова это вульгарно (прошу прощения у читателя за нижеприведённую цитату, но из песни слова не выкинешь).
Мария Розанова: «Правда, надо сказать, что жизнь её была довольно страшная. Это довольно страшно, когда родной папа, в присутствии кучи народа кремлёвского, Светлана где-то открывает варежку, папенька её перебивает и публично говорит: «А Светлана е*аться хочет».[91]
Сказать такое о дочери в присутствии членов Политбюро? Нам известно, что при жизни отца Светлана дважды выходила замуж, но любовников у неё в тот период не было. Даже если папе Сталину из расшифровки магнитофонных записей госбезопасности было известно нечто, не ставшее достоянием публики и не вошедшее в Васильевский список «двенадцати», своё неудовольствие он мог бы высказать дочери один на один и не в такой хамской форме. Грубостью он довёл до самострела старшего сына, до самоубийства жену… Уроков не извлёк. Сын сапожника, ставший главой могущественного государства, при меривший на старости лет мундир генералиссимуса, в душе остался сапожником. Никуда не деться, генетика…
А Розанова… Женские разборки срока давности не имеют, и через пятьдесят лет ядовитые зубы не выпадают. Как тут не вспомнить её юношеское прозвище — Стервозанова…
…Когда Андрей Синявский находился в заключении, в книге «Только один год» Светлана дала блестящую характеристику Андрею и Маше. Её книга была переведена на многие европейские языки, она способствовала созданию международного движения в защиту арестованных писателей, борьбе за их освобождение. Привожу с сокращениями небольшой отрывок из этой книги Аллилуевой, где говорится об Андрее Синявском и Маше Розановой.
«Когда я только поступила туда в 1956 году, Андрей, немного старше меня, тоже выпускник университета, уже был известен как один из самых талантливых сотрудников Отдела советской литературы. Он писал о Горьком, о Багрицком, о Хлебникове, о поэзии военных лет, о поэзии первых лет революции.
У него выразительное лицо с крупными чертами, которые не назовёшь красивыми, да ещё окладистая борода — настоящий деревенский мужик. Но лоб умный, глаза мягкие, и мысль играет на этом лице, прекрасном, одухотворённом.
Он отпустил бороду после того, как стал каждое лето ездить на север, где он и Маша проводили отпуск, спускаясь на лодке в далёкие деревни с рюкзаком на плечах…
…Они фотографировали деревянную архитектуру, собирали крестьянские костюмы и вышивки, утварь — всё, что дарил этот край, сохранивший до сих пор быт, обычаи и кустарное искусство северной Руси. Андрей и Маша настоящие знатоки русской старины, их дом полон оригинальных северных изделий из дерева, кости, бересты. Там они собирали и старые иконы, а Маша реставрировала их. Оттуда же привезли старые церковные книги на древнеславянском. Их комнату украшает большая, 16-го века, икона Егория (Георгия-Победоносца) на коне, — расчищенная и приведённая в порядок Машей. Икона была взята на выставку Северного Письма в Третьяковской галерее. А нашли они её наброшенную в чьём-то сарае, просто валялась замалёванная краской доска.
Маша — искусствовед, специалист по древнерусскому искусству. Работу ей найти нелегко, и, кроме того, характер Маши не позволяет приспосабливаться к официальной точке зрения, а без этого работу не получишь. Поэтому Маша делает эскизы для молодых художников, восстанавливающих древнерусское кустарное ремесло в маленьких мастерских. Они работают по кости, дереву, металлу, делают украшения, бусы, серьги, браслеты по северным русским мотивам.
Андрею перешло от его матери сильное религиозное чувство. В нём эта врожденная, чистая, поэтическая религиозность уживается вместе с острым критическим умом, беспощадно анализирующим всё — ремесло поэта, нюансы слова и собственные его чувства и переживания…
…Но как остро чувствует он прекрасное! Поэтический анализ стихов Пастернака, Ахматовой, Багрицкого изящен и убедителен. В стихах молодых поэтов Синявский сразу же улавливает их обещающие качества и досадные слабости. Никто не проник так глубоко в двойственное творчество Евтушенко. Его насмешка язвительна: он доказал в пять минут, что поэт Анатолий Софронов, в общем, и не поэт… Этого Андрею не могли и не могут простить «известные» советские писатели.
Об Ахматовой Андрей пишет вдохновенно. Он точно находит и показывает социальное значение стихов глубоко интимных. Как великолепно «объясняет» он Пастернака, какими значительными становятся — лист смородины, дождь, гроза, интерьер. Как остро и чутко понял он Исаака Бабеля, художника гротескного, насмешливого и печального.
Андрей Синявский не только критик, но и талантливы и писатель. Его любимый способ выражения — сатира, гротеск. В романе «Любимов» советская провинциальная жизнь пред стала перед читателем в гиперболах, как у Салтыкова-Щедрина и Гоголя. Это одновременно «История города Глупова» и «Мёртвые души», увиденные в истории маленького советского городка.
Повесть «Суд идёт», написанная в 1956 году, странно предвосхитила неминуемый арест самого Андрея Синявского десять лет спустя, — хотя в ней говорится о прошлых событиях, которые не должны были бы повториться снова в СССР… Но они повторились.
И все эти описанные острым пером следователи, чекисты, доносчики и шпики опять поднялись на поверхность общества, окружив тесным кольцом человека, которому остаётся только дорога в тюрьму. Вина у него одна — он писатель…
…На суде приводили «цитаты» вместо улик — что ни образ, то жуткий шарж… На этом суд построил обвинение, и вынес приговор: семь лет тюрьмы.
А сам Андрей — тихий, говорит спокойно, его русская речь прекрасна, заслушаешься. Любит Машу, любит сына.
Спокойный, мягкий человек. Чего ему только ни приписали на суде — антисемитизм, порнографию, участие в мифических подпольных организациях! Судья Смирнов у нас в институте в течение двух часов пытался убедить всех, что «тут пахнет эсеровским душком» — но доказать этого ничем не мог, кроме всё тех же гротескных цитат.
Романы, рассказы и повести Синявского в СССР не печатали, потому что сатира на общественную жизнь в СССР недопустима. Михаила Булгакова не печатали двадцать восемь лет. Зощенко был уничтожен официальной критикой. Синявского издали за границей — и тогда он сразу же превратился в «политического преступника».
Из него сделали на суде политического преступника, а его шаржи испугали партийных деятелей института, где он работал, больше, чем водородная бомба, потому что в России веками боялись правдивого слова.
Писатель только смеялся, издевался, гиперболизировал тупое и глупое — но нигде ни разу не призывал к свержению советского строя. Тем не менее, суд обвинил автора в антисоветской деятельности» и приговорил его к семи годам работы в лагерях. То же самое произошло с его другом, Юлием Даниэлем.
Ты вернёшься домой, к сыну и к друзьям, Андрюша, а на твоё место в лагерном бараке отправятся те, кто осудил и приговорил тебя. Ведь не раз уже это бывало в истории России, которая так напоминает печальный и жуткий гротеск».
В то время как на страницах советской печати распространялась ложь об арестованных писателях, Светлана дала блистательную характеристику Андрею Синявскому. Она читала и одобряла его запретные повести и рассказы, а добрые слова, сказанные о Маше, делают ей честь… Пора бы забыть полувековые обиды и не держать в душе раскалённые угли.
Иван Толстой задал Розановой вопрос: была ли Светлана Аллилуева, с её точки зрения, инакомыслящей. Тема беседы на Радио Свобода 8 февраля 2011 года: «Алфавит инакомыслия. Светлана Аллилуева».
Ответ вразнос. Не сдерживая бабьей ненависти, Маша ответила: «Но Светлана же не была инакомыслящей, она была вообще не мыслящей, она была человеком, так сказать, необузданных чувств, во-первых, и, во-вторых, она была человеком внутренней вседозволенности. Она была человеком без ограничений, она была дочерью властителя и чувствовала себя приблизительно тем же самым: что ей всё можно, вот что она захотела, то и будет, без каких бы то ни было сдерживающих те или иные порывы правил».
Ну, что ж, отомстила ей Маша Розанова по полной программе. А ответ на вопрос, была ли Светлана Аллилуева инакомыслящей и как повлияли первые две её книги на развития инакомыслия в СССР, — получен из вышеприведённого отрывка о писателе-диссиденте, о свободе слова в СССР и о правосудии. Её книга по главам читалась осенью 1969-го на Радио Свобода, её голос слушал весь мир (дочь Сталина, как-никак), — её новая исповедь, так же как и предыдущая, «Двадцать писем», ставшая обличительной публицистикой, оказала огромное влияние на развитие инакомыслия в СССР. В том, что в 1971 году Синявский был досрочно освобождён и в 1973-м вместе с женой получил разрешение на выезд во Францию, есть заслуга Светланы Аллилуевой — и её книги «Только один год».
Крещение. Фотина Аллилуева
В мае 1962 года Светлана крестилась в маленькой православной церкви шестнадцатого века, заложенной на месте, где послы из христианской Грузии передали в дар Москве ризу Господню. Она так и называется: Церковь Ризоположе-ния. В ней до неё крестился Андрей Синявский. Его авторитет повлиял на Светлану.
За год до этого шага, весной и летом 1961-го, она тяжело болела. С детства её преследовали наследственные заболевания. Как и отец, она часто простужалась, страдала бронхитами, насморками, в школе по болезни пропускала половину учебного года. К 35 годам появились невралгические боли в районе сердца, похожие на межрёберную невралгию. Личная жизнь не складывалась, к физическому недомоганию добавились психологические травмы, способствовавшие депрессии. Вспоминая себя, Светлана писала, что она стала «меланхоличной, раздражительной, склонной к безнадёжному пессимизму». Она стала бояться тёмных комнат, покойников, хулиганов на улицах, пьяных, появились мысли о самоубийстве (сказывалась наследственность).
Синявский вернул ей интерес к жизни. Они сидели на лавочке недалеко от Кропоткинских ворот, разговор зашёл о самоубийстве, и Андрей сказал: «Самоубийца только думает, что убивает себя. Убивает тело, а душа потом мается, потому что отнять душу может только Бог. Бог даёт жизнь и отнимает её. Самоубийца нарушает закон жизни, поэтому — самоубийство страшный грех и ни от чего не освобождает, а только прибавляет страданий душе».