Вопль дочери Сталина «расслышали», её пригласили к Суслову, члену Политбюро. Его считали тенью Генерального секретаря ЦК КПСС и за глаза величали «серым кардинв лом», подчёркивая значимость в кремлёвской иерархии.
«Кардинал» начал разговор со стандартных фраз, но Светлана, привыкшая без боязни разговаривать с живыми порт ретами, без обиняков напомнила ему о письме:
— Разрешат ли мне то, о чём я прошу? Мы оба просим. Неужели нельзя удовлетворить последнее желание человека?
Главный идеолог партии, отвыкший от прямых вопросов, без трепета задаваемых, занервничал.
— А ведь ваш отец был очень против браков с иностранцами. Даже закон у нас был такой! — напомнил он.
— Ну что ж, — сухо ответила Светлана, — он в этом ошибался. Теперь это разрешено всем — кроме меня.
Суслов задохнулся от возмущения, привычная вежливость исчезла.
— За границу мы вас не выпустим! — жёстко и непререкаемо сказал он. — А Сингх пусть едет, если хочет. Никто его не задерживает.
— Он умрёт! — вскрикнула Светлана. — Он умрёт здесь и очень скоро. Эта смерть будет на совести всех нас и на моей совести! Я не могу допустить этого. Это будет стыд и позор всем нам.
— Почему позор? — искренне удивился Суслов. — Его лечили и лечат. Никто не может упрекнуть нас, что мы не оказывали помощи. Умрёт — так умрёт. Он больной человек. А вам нельзя за границу. Будут провокации.
— Какие провокации? При чём тут провокации?
— Да, вы не знаете! — радостно воскликнул Суслов и бесстыдно напомнил о судьбе сотен Зой Фёдоровых.[93] — А вот когда я поехал в Англию вскоре после войны, то наш самолёт уже в аэропорту встретила толпа с плакатами: «Верните нам нищих жён». Понимаете?!
— Я не понимаю, где тут провокация, — возразила Светлана. — Я не понимаю, почему так боятся за меня: неужели и не в состоянии ответить на вопросы, если уж придётся?
— Вас там сразу же окружат корреспонденты. Вы не знаете, что это такое, — словом, политические провокации будут на каждом шагу. Мы вас же хотим уберечь от всего этого.
…Разговор был бессмысленным — фанатик жил догмами, человеческие чувства были ему недоступны. На следующий день в больнице Светлана передала Сингху разговор с Сусловым. Он безропотно воспринял отказ и попросил её:
— Света, заберите меня домой. Мне надоели эти белые стены и халаты, эти пропуска и все эти каши! Я сам сделаю омлет, они не умеют здесь готовить. Поедемте домой, завтра же!
Последнюю просьбу умирающего уважили. Ему оставалась неделя. Он прожил её в семейном кругу…
В воскресенье, 30 октября, Ося, 21-летний студент-медик, пришёл домой со своей девушкой, за которой он долго ухаживал, и сообщил маме, что они подали заявление в загс. Больших празднеств не было, радостное событие отметили одной рюмкой, и Ося отправился провожать невесту. К вечеру Сингх начал задыхаться. У него появилось предчувствие близкой смерти.
— Света, — сказал он мягко, — это мой последний день Мне холодно. Я пойду лягу.
Она вызвала скорую. Ему сделали укол, он подействовал кратковременно. За ночь ещё дважды пришлось вызывать врачей, которые ужасались и делали уколы…
Под утро он сказал: «Света, я знаю, что умру сегодня. Он сказал это спокойно и кротко, не жалуясь и не нервничая, и она ему не поверила — привыкла к тому, что он терпелив, как все индийцы, не боится смерти и с юмором говорит о своей болезни. Как обычно, она вновь вызвала скорую.
Через пять минут после укола он сказал, что ему лучше — почему-то перед смертью (мне это хорошо известно) наступает секундное просветление, как будто душе, перед тем как покинуть тело, предоставляется шанс исповедаться или сообщить нечто самое важное. «Что-то трепещет здесь, указал он на сердце, — теперь здесь, выше — здесь!» — он показал на горло и в полном сознании откинулся на подушку. В семь часов утра 1 ноября его сердце остановилось.
…Она сообщила о смерти его друзьям-индийцам, и всё было сделано согласно индийской традиции. На другой день его тело было кремировано. Таким и было завещание Сингха, которое она однажды прочла в его записной книжке. Он просил также развеять его прах в реке. Светлана переспросила: «Какую реку ты имеешь в виду? Ганг?». Он улыбнулся: «Да, Ганг. Но я ведь могу умереть за границей. Кто станет думать о том, чтобы ехать к Гангу? Все реки одинаковы, все текут в океан».
Получив на руки урну, которая стояла теперь в её спальне, она думала о том, что он, встретивший смерть достойно, как подобает индусу, должен возвратиться в Ганг. Эта мысль назойливо стучала в виски: «Ты должна поехать сама — не поручай это никому. Ты должна это сделать сама». Она чувствовала свой долг перед Сингхом, ради неё, ради того, чтобы быть рядом с ней, он пожертвовал здоровьем, отказался от спасительного мягкого климата, который мог бы продлить его годы.
Жена египетского посла Шушу Галеб, с которой она дружила, прочитала её мысли и первой высказала их вслух, подтолкнув к действию. Светлана не верила, что ей дадут разрешение, ведь Косыгин и Суслов однозначно сказали: её никогда не выпустят за рубеж. Но, повинуясь эмоциям, она написала страстное письмо Брежневу и Косыгину, и в мозгах партийных ортодоксов наступило короткое просветление — Прежней, говорят, был склонен к сентиментальности. На следующее утро её вызвали в Кремль и во время пятиминутной аудиенции сообщили о разрешении выехать в Индию, поставив условие: избегать общения с прессой.
Заграничный паспорт ей выдали в МИДе 11 ноября. Индийская виза, проставленная на один месяц, исчислялась со дня прибытия в Дели. По просьбе Динеша Сингха, племянника Браджеша Сингха и государственного министра Индии, пригласившего Светлану остановиться в его доме, она перенесла вылет на 20 декабря. Динеш просил отложить приезд до окончания сессии парламента.
Полтора месяца она почти не выходила из квартиры, боясь оставить комнату, в которой на прикроватной тумбочке стояла урна, зная, что в Москве с неодушевлёнными предметами могут происходить «удивительные чудеса». Перед вылетом её ждал сюрприз. В качестве «сопровождающего лица» и «переводчицы» по настоянию Громыко ей выделили некую Кассирову, сотрудницу МИДа, роль которой, как быстро выяснилось, была аналогичной той, которую вплоть до поступления в университет осуществляли приставленные к ней «дядьки».
ЖИЗНЬ ПЯТАЯ
Светлана уходит на Запад
У Светланы было несколько кругов общения: школьный, студенческий, служебный, семейный. В семейный круг вошли также дети друзей родителей, с некоторыми: Серго Берией, Марфой Пешковой, с Микоянами — она подружилась. Затем их пути разошлась. Серго обиделся на Светлану за фразу из «Двадцати писем»: «Страшную роль сыграл Берия в жизни нашей семьи. Как боялась и ненавидела его мама!» — и отказался видеться со Светланой, когда в 1984 году она ненадолго вернулась в СССР. С Марфой Пешковой и Элеонорой Микоян Светлана рассталась из-за отсутствия общих интересов. Сохранив чувство обиды, через много лет обе вспоминали, что Светлана была скромной и умной девушкой, но «с характером». В это слово можно вложить разный смысл. В их рассказах оно означало: девушка «с перчинкой», капризная.
Светлана перечислила имена тех, кто был рядом с ней в дни похорон Сингха и провожал её в кратковременную поездку в Индию, вылившуюся, как оказалось, в 17-летнюю эмиграцию. Школьная подруга Аля, редактор Издательства восточной литературы, вместе со Светланой поступавшая в МГУ и окончившая его по той же специальности, новая история США; одноклассники: Вера, доктор биологических наук, и Миша, инженер-строитель. С ним в младших классах она обменивалась любовными записками на промокашках и раздружилась в 11-летнем возрасте, когда после ареста родителей его перевели в другой класс. Он разыскал её телефон после XX съезда и позвонил, с тех пор они вновь стали друзьями.
Была чернокожая Берта, искусствовед, знаток музыки и искусства Африки, выросшая в Ташкенте. Её родители, американский негр и еврейка, переехали в СССР на постоянное место жительство в 30-е годы. В то время дети от смешанных араков, похожие на своих чернокожих отцов, в СССР были редкостью, и Берте стоило немалых трудов при получении паспорта отвергнуть требование милиции записать в графе национальность «русская» или «узбечка». «Да посмотрите на меня! — кричала Берта — Я негритянка и хочу быть негритянкой!». Ей пошли навстречу, и она была единственной в Узбекистане «советской негритянкой». Тогда это слово оскорбительным не считалось.
Был Фёдор Фёдорович Волькенштейн, доктор физико-математических наук, к которому обращены «Письма к другу», сын поэтессы Наталии Крандиевской и известного в дореволюционной Москве адвоката Федора Волькенштейна. Перед революцией они разошлись и Крандиевская вышла замуж за писателя Алексея Толстого. В начале тридцатых годов, когда на квартире Горького за питейным столом собралась группа писателей, в присутствии Сталина Федя начудил, — произнося тост, нескладно скаламбурил: «Выпьем за ОТСТАЛИ-НА!». Все окаменели. Сталин ухмыльнулся юному физику, проглотил шутку и поднял бокал. Все выпили. Пасынку Толстого неудачная хохма сошла с рук.
Звонили, приходили и выражали сочувствие в связи со смертью гражданского мужа бывшие коллеги из ИМЛИ. Среди её друзей были поэты, драматурги, известные и малоизвестные, литературоведы, журналисты, переводчики, редакторы, кинокритики и киносценаристы. Многие звонили ей и выражали своё соболезнование.
Позвонила Фаина Раневская. Светлана запомнила её «глухой, сдавленный бас, полный боли» и вспоминала позднее, что мало кто говорил с ней в те дни, как она.
Никто их не интервьюировал — некоторые: Татьяна Тэсс, Фаина Раневская и Фёдор Волькенштейн — не дожили до того времени, когда о ней стали снимать документальный фильмы,[94] — но никто не упомянул в воспоминаниях, что она была «девушкой с характером». А, впрочем, что в этом дурного? Бесхарактерных легко сломать. У них нет собственного голоса. Они не выйдут на демонстрацию протеста, не напишут диссидентскую книгу, на публичном собрании нс проголосуют против, всегда — за, легко поступятся принципами, которых, по большому счёту, у них нет. Бесхарактерные (бесхребетные и слабовольные) не способны совершать протестные поступки, как Андрей Сахаров и Елена Боннэр, Галина Вишневская и Мстислав Ростропович… Они всегда готовы поддерж