покоилась, он пробудет день-два в гостинице в Лакхнау, столице штата Уттар-Прадеш.
Светлана вынуждена была повторить ему, что она пробудет в деревне до истечения срока индийской визы, который заканчивается 20 января. Суров ретировался ни с чем.
А у неё возникло желание остаться здесь навсегда, поселиться в деревне среди этих милых и добрых людей и, по мере возможности, им помогать, издать рукопись и на вырученные деньги в память о Браджеше Сингхе построить в Калаканкаре небольшую больницу. Она обнаружила, что здесь нет даже аптеки и местный врач оказывает только первую помощь в двух грязных комнатах, в которой нет медицинского оборудования.
Фантастические мечты сбываются иногда чересчур быстро. Через три года, осенью 1969-го, в Калаканкаре будет открыт маленький сельский госпиталь на 30 коек, и около полумиллиона долларов из Благотворительного фонда имени Аллилуевой уйдёт на его строительство и поддержку. Но вряд ли она, городской житель, привыкшая к филармоническим концертам, смогла бы долго жить в деревенской глуши — этим думам способствовали новизна впечатлений, величие Ганга, очаровывающая культура древнего народа (философия буддизма и личность Будды) и увлечение Махатмой Ганди, начавшееся ещё до знакомства с Сингхом.
Кауль и Динеш, которым она высказала пожелание остаться в Индии и которых спрашивала, могут ли они ей в этом помочь, доброжелательно и с пониманием отнеслись к ее просьбе — Динеш даже обещал переговорить с премьер-министром Индирой Ганди. Но, как быстро выяснилось, это было нереально, и не только потому, что Динеш и Индира Ганди были всецело поглощены парламентскими выборами.
Светлана была далека от большой политики и не представляла значимости для Индии дружбы с Москвой. В августе-сентябре 1965 года проходила вторая индо-пакистанская война. Боевые действия завершились 22 сентября, после вмешательства Совета Безопасности ООН. Президент Пакистана и премьер-министр Индии 10 января 1966 года при посредничестве Косыгина, Председателя Совета Министров СССР, подписали Ташкентскую декларацию. Война завершилась, но мирное соглашение оставалось хрупким. В лице Москвы Индия нашла стратегического партнера. С помощью СССР началось перевооружение индийской армии, и правительство Индиры Ганди было заинтересовано в сохранении дружеских отношений.
Динеш, рассчитывавший после выборов занять пост министра иностранных дел, сказал Светлане прямо и откровенно: «Я думаю, вы понимаете, что премьер-министр не в сипах помочь вам. Даже после выборов, которые, я надеюсь, будут удачными для премьера, ничего в отношении вас не изменится. Вам необходимо самой добиться разрешения у вашего правительства жить в Индии. Тогда, конечно, мы поможем вам устроиться, но это нельзя превращать в конфликт между Индией и СССР».
Светлана поняла: на помощь правительства Индии она не может рассчитывать. Многие индийцы, с кем она заговаривала об этом, советовали ей обратиться в американское посольство, но пока она не была готова к этому шагу. Это было уже нечто иное, чем то, о чём она думала на берегу Ганга. Тогда она вспомнила об Эммануэле Д’Астье, единственном иностранном журналисте, которого она знала и с которым виделась три раза в Москве, — он приходил к ней домой, работая над очерком о Сталине. Д’Астье был женат на дочери Красина, советского полпреда в Лондоне, скончавшегося в Англии в 1926 году. Когда-то Люба Красина и её мама знали Надежду Аллилуеву, и, навещая Светлану, Д’Астье всегда передавал ей письмо от Любы и французские духи.
Светлана никогда Любу не видела, но обратиться ей было не к кому, и она написала письмо в Париж, рассказала о своей нынешней жизни и о нежелании возвращаться в СССР и напоследок спросила: возможно ли издать за рубежом книгу воспоминаний о своей семье? Она размышляла: будет ли интересно западному читателю то, что волновало её? В «Письмах» много личного, интимного, в них нет описаний политических событий, и это не мемуары политического деятеля или общеизвестной личности, писателя или артиста. Кроме того — она критично оценивала свой литературный дебют — это был её первый писательский опыт. Удачен ли он? Но в то же время, опровергая свои сомнения, она полагала, что публикация истории их необычной семьи позволит ей заработать и безбедно жить в новом для неё мире.
Лаконичная телеграмма, пришедшая из Парижа: «Да, воз можно», подтолкнула её к решению забрать у Кауля рукопись. Затем от Любы пришло письмо. Дочь большевика, близкого со ратника Ленина, одобряла её решение. Но практических советов, на которые Светлана рассчитывала, в письме не было.
Она вспомнила, как впервые встретилась с Д’Астье в июле 1962-го. Вскоре Микоян пригласил её на дачу и заметил, что ей «не запрещено» встречаться с прогрессивными зарубежными деятелями — Д’Астье был первым лауреатом Международной Ленинской премии мира, — «но лучше этого не делать».
Затем он напрямую спросил (зная о пристрастии Светланы к сочинительству, филолог всё-таки): «Тебе никогда не хотелось написать воспоминания? Пиши, если хочешь. Только не давай иностранцам, они будут охотиться за тобой».
Она ответила, что не собирается ничего писать — так оно и было на тот момент, но уже через год, на одном дыхании написав семейную хронику, она знала, что должна хранить её в тайне. «Письма» предназначены для самого близкого круга. Если власти о них прознают, то в лучшем случае заставят переделывать воспоминания, так же как принудили её дедушку, Сергея Яковлевича Аллилуева, переписывать мемуары, а в худшем случае — конфискуют, как в случае с романом Василия Гроссмана…
Она не представляла ещё, какой сенсацией окажется её книга, особенно страницы, описывающие смерть Сталина, не знала о распространяемых за рубежом слухах о заговоре и насильственной смерти и не предполагала, что, опираясь на её воспоминания, «сталинисты» напишут множество книг, а запомнившаяся ей фраза: «Хрусталёв, машину!» (возможно, на самом деле она звучала иначе) станет классикой в литературе о Сталине и названием художественного фильма Алексея Германа (1998). Но она знала: всё, что она скажет, будет воспринято как политическое заявление.
Она давала читать «Письма» своим друзьям, те были потрясены содержанием, и, к их чести, они умели держать язык за зубами. Информация о рукописи из их круга не вышла. КГБ, имевшее всюду «глаза и уши», оповещено не было.
Светлана не решалась обратиться в американское посольство, хотя, как выяснилось, это была единственная возможность остаться на Западе. Она ещё не была готова решительному поступку и выторговывала отсрочки, стараясь оттянуть срок возвращения. Она попросила Динеша похлопотать о продлении визы (ранее он сказал, что с этим проблем не будет, так как визами занимается родственник его жены). Динеш известил советское посольство, что она намерена остаться в Калаканкаре до 25 января, до следующего самолёта в Москву. С этим нехотя согласились. В оставшиеся дни Динеш возил её на мероприятия, проводимые им в рамках избирательной компании, и познакомил с Индирой Ганди.
Через неделю Суров проделал путь в 600 миль и вновь приехал за ней в Калаканкар.
— Я буду просить Москву разрешения погостить здесь ещё три месяца, — огорошила она второго секретаря посольства.
Он долго молчал, а затем осторожно спросил, предчувствуя неладное:
— Ну, а что дальше, Светлана?
— Потом я вернусь домой — сказала она, зная, что лжёт, чувствуя в глубине души, что не сможет вернуться, и, чтобы смягчить эффект от её неожиданного упрямства, аргументировала просьбу желанием погостить у родственников мужа.
Суров был озадачен. Он прекрасно понимал, что новоиспечённых индийских «родственников» она увидела впервые в жизни, и кроме памяти о Сингхе, которая быстро выветривается, их ничего не связывает. В Москве остались дети и кровные родственники, куча родных племянников, Васиных детей, с которыми она не поддерживала отношений. А тут, как говорится, на ровном месте, вспыхнула любовь к чужакам. Он был опытен, второй секретарь, но в 600 милях от посольства вынужден был проявлять сдержанность.
А она схитрила, и, зная, что разрешение на поездку выдано Председателем Совета Министров и посол не вправе взять на себя ответственность за продление визита, написала письмо Косыгину и передала его Сурову. Она знала: пока письмо будет им получено и обсуждено на Политбюро (для страховки принято собирать подписи), пройдёт время. Она не сомневалась, что в продлении ей будет отказано, но эта уловка позволила ей, не сжигая мосты, отстрочить возвращение. Суров уехал мрачный, увозя Косыгину головную боль…
Через Динеша Кауль вернул Светлане рукопись, переданную ему на хранение. Он кратко пересказал ему её содержание, и Динеш насторожился. От Нагги, своей жены, он узнал, что Светлана отправила кому-то письмо в Париж, и, передавая ей рукопись, осторожно спросил, планирует ли она отправить её в Париж.
Светлана ответила уклончиво, после долгого обдумывания твёрдо решив, что людям, которых она практически не знает, рукопись она не доверит. Это в нынешние времена при наличии копировальной техники легко можно сделать множество ксерокопий или за секунды переслать в электронном виде текстовый файл — у Светланы на руках был единственный экземпляр, которым она хотела распорядиться с максимальной надёжностью.
Динеш был членом правительства. Он не горел желанием быть вовлечённым в скандал, который неминуемо возникнет, если его гостья совершит поступок, способный осложнить советско-индийские отношения. Сообщив ей, что правительство не пойдёт из-за неё на конфликт с Советским Союзом, и, зная, что некоторые его родственники советовали ей обратиться в американское посольство, он хотел оградить себя от любых неприятностей.
— Я не думаю, что американцы помогут вам. Конечно, они издадут вашу книгу, сделают из неё фильм, а вы станете чем-то вроде кинозвезды. Но вам ведь не нужен весь этот шум? Насколько я понимаю, вы хотели бы жить спокойно, без репортёров и телекамер.