— Может, лучше с королем Каттаха? Отберем назад наши земли…
Арат Суф посмотрел на него с укоризной:
— Я же сказал — победоносная! Казна пуста, и армия в развале, а ты собрался воевать с таким сильным противником. Воистину тебе еще многому надо учиться. — Он откинулся в кресле и продолжал почти мечтательно: — В Черных горах ты найдешь все, что нужно, — золото, алмазы, редкие металлы, самоцветы. Сбудется вековая мечта многих властителей Сафата. Богатое государство станет сильным и влиятельным, непременно станет… А там недалеко и до создания настоящей империи. — Арат Суф вдруг будто опомнился и заговорил совсем другим, деловым тоном: — Но это дело будущего. А сейчас впереди много работы. И много препятствий на пути к цели. Ты, конечно, знаешь, что наши планы оказались под угрозой?
— Да, я слышал. Болваны стражники. Но ведь сам царь приказал впустить этого бродягу!
Арат Суф невозмутимо отхлебывал вино.
— Это правда. Царь знает его с рождения — когда-то он был первым министром у его отца — и верит ему больше, чем себе самому. И уж точно больше, чем нам всем, вместе взятым.
Фаррах не сдержал удивления:
— Первым министром? Нищий?
Арат Суф снисходительно улыбнулся:
— Далеко не всегда следует судить о людях по внешности. Лет двадцать пять назад не было в Сафате человека более влиятельного, чем он.
Фаррах был в недоумении.
— Тогда почему же он до сих пор не при дворе? Кто же добровольно откажется от власти?
Прищурившись, Арат Суф задумчиво смотрел на пламя свечи сквозь янтарное вино в бокале.
— Тебе этого не понять. Впрочем, и мне тоже. Жоффрей Лабарт удалился от мира. Теперь он стал смотрителем в храме богини Нам-Гет. — Он ткнул пальцем в карту: — Вот здесь, возле Орлиного перевала.
Фаррах нахмурился и выпрямился в кресле.
— Прости, почтенный Арат Суф, я буду откровенен. Ты верно сказал, благо страны превыше всего, и, уж конечно, превыше бредней какого-то сумасшедшего. Ты — книжник, я — воин. Никто не смеет становиться у меня на дороге. Каждый, кто вредит Династии, должен быть уничтожен. К тому же после того, как наш милостивый и многомудрый царь заставил всех своих подданных верить в Единого Бога, все старые храмы были разрушены.
— Но не этот. Храм стоит высоко в горах, туда трудно добраться. Впрочем, даже не это главное. Люди боятся этих мест, и не зря, можешь мне поверить. Кто же в здравом уме отважится на такое?
Фаррах задумался. Он и сам помнил с детства страшные рассказы про таинственный храм грозной богини. Далеко не каждый отважится туда прийти, тем более — убить смотрителя. Он тоже не пошел бы. Но ведь должен быть какой-то выход!
Фаррах вскочил, отшвырнув тяжеленное резное кресло, и нервно заметался взад-вперед по комнате. Какая-то мысль вызревала в нем, готовая вот-вот выплеснуться наружу.
— В здравом уме? В здравом уме, говоришь? А если нет?
Ночь прошла. За окнами царской опочивальни брезжил рассвет. Но царь Хасилон, распростертый на ложе страданий, не радовался восходу солнца. Вначале он терпел молча, пытаясь сохранить достоинство. Потом стал кричать страшно и хрипло, как зверь, пойманный в капкан. Теперь, совсем обессилев, он только тихо стонал и ждал смерти как избавления.
Лекарь Эхтилор Забудин больно мял холодной твердой рукой многострадальное правое подреберье, втирал противно пахнущую мазь, отсчитывал с озабоченным лицом какие-то капли, но облегчение не наступало.
— Помоги! Сделай хоть что-нибудь!
— Простите, ваше величество, я делаю что могу, но обычные средства не действуют. Боюсь, вы имели несчастье навлечь на себя гнев богов… То есть нет, Единого Бога, конечно.
Царь Хасилон заплакал как ребенок. Против Божьего гнева не поспоришь. Теперь он больше не боялся смерти. Пугало другое — провести еще хотя бы час в таких мучениях.
— Яду мне, лекарь! Дай мне яду, умоляю!
— Я не имею права, ибо сказано в Заповедях — нельзя отчаиваться.
Лекарь говорил, как всегда, тихо, участливо, но его глаза стали вдруг совсем другими, льдисто-жесткими, безжалостными.
Глазами палача.
И с каких это пор он стал так набожен?
Эта мысль пришла и ушла, остался только черный комок боли, в который превратилось все тело.
А лекарь тем временем продолжал:
— Но сказано также, что всякий грех можно очистить покаянием перед лицом Единого Бога, отца всего сущего.
— Да, да, я грешен, я каюсь! Каюсь во всем, только пусть это прекратится!
— Прекрасно, ваше величество, ибо покаяние есть первый шаг к прощению. А теперь давайте попробуем еще раз.
Лекарь осторожно приподнял царю голову и поднес темный флакон к его пересохшим, искусанным в кровь губам. Царь послушно, уже без всяких надежд, глотнул остро пахнущую жидкость. Ведь лекарство больше не действует!
Но странное дело! На этот раз царь почти сразу же почувствовал облегчение. Лекарь мягко убрал склянку.
— Пока достаточно. Вот видите, ваше величество, с Божьей помощью можно многого достичь! Господь не оставляет своих детей.
— Дай… еще! — Молящим жестом царь протянул руки к заветной бутылочке.
— Немного позже, — холодно ответил лекарь, отодвигая ее подальше. — У нас остается одно маленькое, совсем небольшое дельце. Подпишите одну бумагу, и получите свое Проклятое Зе… то есть лекарство в неограниченном количестве. И больше не будете страдать. Никогда.
— Да, да, конечно! Я подпишу!
Короткая передышка кончилась, и боль снова скрутила его.
Вот и бумага. Толстый, шершавый лист. Надо бы хоть прочесть, что там написано, но нет сил даже на это. Да и не все ли равно?
Торопливо, разбрызгивая чернила, он нацарапал свою подпись внизу страницы и откинулся на подушки. Силы оставили его окончательно.
— Вот и хорошо, вот и правильно. — Лекарь рассматривал бумагу, не скрывая радости. Потом аккуратно сложил и бережно спрятал за пазухой.
Теперь он богат. Можно бросить свое ремесло и поселиться где-нибудь в маленьком домике у моря, подальше от столицы. Он уже собирался уходить, когда услышал полузадушенный то ли шепот, то ли хрип:
— Лека-арство!
Вот незадача, чуть не забыл.
— Ах да, конечно, ваше величество. Теперь — сколько угодно.
А через несколько часов, когда солнце стояло в зените, глашатаи прокричали с базарной площади высочайшее царское повеление о том, что Фаррах, начальник третьего отряда царской стражи, получает высокое звание главного казначея и Первого друга царя.
Целый день базар гудел как потревоженный улей. Шутка ли — преемник назначен! Никто не обратил внимания, что исчез куда-то из города Элмор Борг — гипнотизер и фокусник, что много лет потешал народ на ярмарках, предсказывая судьбу и заставляя толстых почтенных отцов семейства ползать на четвереньках и лаять по-собачьи. Наверное, отправился в соседний Каттах, или родной Дарелат, или куда-то еще дальше в поисках новых простофиль, жаждущих быть одураченными. Так стоит ли беспокоиться? В городе и так полно всякого сброда.
Тем более что были новости и похуже. Делфрей Аттон, сумасшедший убийца, бежал из тюрьмы. Болтали, что нынче ночью Фаррах лично допрашивал его. Удивительно только, что именно он хотел узнать от человека, давным-давно потерявшего и разум и человеческий облик.
Делфрей родился в Дальней Северной деревне сорок два года тому назад. Его отец был мелким лавочником и очень радовался рождению первенца. Хотя вскоре выяснилось, что радовался он совершенно напрасно. Мальчик не умел ни ходить, ни говорить почти до пяти лет. Подрастая, он выглядел все более и более отталкивающе — огромная голова, покрытая редкими волосами песочного цвета, тупое, бессмысленное выражение лица, слюнявый рот и выпученные водянистые глаза. Даже мать избегала лишний раз прикасаться к нему.
Отец очень тяжело переживал свое несчастье. Сначала он надеялся, что все еще, может быть, «выровняется», потом стал молиться, ездил по святым местам и много жертвовал на храмы. Когда и это не помогло, стал часто напиваться, пытаясь утопить свое горе в дешевом пиве и самогоне. Дела, конечно, пошли прахом, и Аттоны чуть не потеряли свою лавку.
Положение спасло рождение младшей сестры. Девочка была хорошенькая, крепкая и умненькая. Уже в три года, наморщив лобик и смешно загибая пухлые пальчики, она играла в торговлю. Отец тогда воспрянул духом, бросил пить и работал день и ночь. К тому же как раз в то время началось большое строительство дорог, отовсюду понаехало огромное множество пришлых рабочих, и торговля процветала. Деревня оказалась в довольно выгодном положении, и для ее жителей наступили хорошие времена.
Для всех, кроме Делфрея.
Его всегда считали дурачком, соседские дети часто дразнили его, но он сам относился к насмешкам совершенно безучастно, только скалил гнилые зубы в бессмысленной улыбке. Когда мальчик подрос, стало ясно окончательно, что ни унаследовать отцовскую лавку, ни выучиться любому, даже самому простому ремеслу он не способен. Целыми днями он околачивался дома без дела в ожидании, пока какой-нибудь сосед-фермер не наймет его за гроши на самую черную работу.
Беда случилась жарким летом, когда люди прячутся от зноя по домам, а собаки лежат целый день в придорожной пыли, высунув языки и не в силах подняться. Соседи обратили внимание, что из дома Аттонов раздается ужасное зловоние. К тому же лавку не открывали уже несколько дней, и это в дни летних праздников, когда окрестная молодежь то и дело забегает за сластями, пивом, лентами и дешевыми безделушками. Мать Делфрея была известна в округе как женщина аккуратная, чистоплотная и работящая, а потому соседи заволновались, подняли тревогу и позвали стражников.
Картина, которая открылась вошедшим, ужаснула даже видавших виды. Все в доме было перевернуто вверх дном. На полу, в луже засохшей крови, лежали трупы отца, матери и сестры, уже изрядно тронутые разложением. Они были буквально изрезаны ножом. Поначалу решили, что это дело рук разбойников, которых немало шатается по округе, но в доме не пропало ничего из вещей. Делфрей сидел в сарае, сжимая в руках огромный кухонный нож. Дворцовый лекарь потом подтвердил, что именно он стал орудием преступления. На допросе Делфрей Аттон бормотал всякую несуразицу о том, что мать не дала ему пива, а сестра была с ним чересчур груба. Кажется, он сделал что-то плохое, но точно не помнит, и вообще, они все сами виноваты.