шкой.
А отец уже развел в большой каменной чаше грязно-серую вязкую массу, встал на колени, обратив лицо к луне, потом поднялся, отряхивая одежду… и принялся быстро-быстро замуровывать нишу, старательно отводя глаза в сторону и что-то бормоча себе под нос.
Отверстие становится все меньше и меньше. Ребенок то выглядывает как из окошка, то прячется. Он еще смеется, для него это игра. Наконец он понимает: что-то не так. Пухлые ручонки тянутся наружу, но уже поздно…
Отец быстро закладывает отверстие камнями, замазывает глиной и уходит, не оглядываясь.
А вслед ему несется плач ребенка.
— Ахнан был еще очень молод тогда. Он был беден, честолюбив, талантлив и горд без меры. — Жоффрей Лабарт тяжело вздохнул. — Гордыня погубила его. Он соблазнился мечтами о будущем величии, о богатстве, почестях, славе… И о дворце. Таком дворце, какого еще никто никогда не видел. Темные боги творят зло руками людей, и зодчий не стал исключением. Храм гордыни — вот что он выстроил, сам того не понимая.
— А что было дальше?
— То же, что и всегда. Ахнан получил что хотел, но это не принесло ему счастья. До конца дней его преследовали воспоминания о черствой лепешке. До тех нор, пока он не убил себя.
Изображение замутилось вновь. Снова ночь — такая же, как тогда. Бледный свет полной луны озаряет землю. Дворец уже отстроен полностью и высится серой громадой над городом, отбрасывая уродливую тень. Постаревший, сгорбленный Ахнан сидит на низкой деревянной скамеечке у входа. Иногда он поднимает лицо к небу, и тогда видно, что на глазах его блестят слезы. Наконец, он поднимается на ноги, медленно пересекает двор расслабленной шаркающей походкой… И на несколько минут исчезает из виду.
Вот он уже на крыше. Издали его фигура кажется маленькой и жалкой. Шаг, еще шаг… Он остановился, сложив руки на груди, распрямил плечи…
И бросился вниз.
Олег с трудом отвел глаза. Кристалл пульсировал, шевелился, наливался тяжестью в руках. Хотелось отбросить его прочь… Но неумолимая сила все крепче и крепче сжимала пальцы.
— Смотри, чужак!
Голос хранителя зазвучал громко и властно. Против воли Олег снова уставился в светящуюся поверхность.
Дальше пошло непонятное. Изображение мелькало быстрее и быстрее. Коренастые узкоглазые лучники на маленьких мохнатых степных лошадках… Средневековые города… Соборы с острыми шпилями… Какие-то люди в белых балахонах поднимаются на сложенные поленницы с радостными и просветленными лицами… Костры, рыцари с мечами, горящие дома… И всюду кровь, кровь…
Да уж, что правда, то правда. Мир никогда не был уютным местом для жизни. Но неужели все это случилось только потому, что много лет назад здесь, в Сафате, заживо замуровали несчастного ребятенка?
— Да, так оно и есть, — Жоффрей Лабарт устало и печально кивнул, будто прочитал его мысли, — это был не просто ребенок.
— А кто же?
— Божье Дитя. Раз в тысячу лет — иногда немного раньше или позже — в мир приходит Божье Дитя. Приходит ради того, чтобы донести Благую весть до людей. И мир благословен, пока Дитя живет среди нас.
Олег вздохнул, с трудом подавляя зевоту. Ну вот, пошла религиозная мутотень!
— Благую весть? О чем?
Лабарт нахмурился, зачем-то посмотрел на свои пыльные изодранные сандалии и честно ответил:
— Я не знаю.
В самом деле, о чем мог бы поведать миру ребенок, убитый собственным отцом в трехлетием возрасте?
— Да, чужак, это повторяется снова и снова. Господь наш Иисус Христос пришел к людям, чтобы научить их праведной жизни, а не затем, чтобы быть распятым! Вот самая главная из тайн, которую узнали несчастные монахи в монастыре Альби. Тогда у людей появилась надежда жить по-другому. А потом Дитя погибло, и Бог отвернулся от нас. Мои братья сражались яростно… и безнадежно, ибо исход нашей борьбы уже был предрешен здесь, в Сафате.
Кристалл засверкал неровным, пульсирующим светом. Крупным планом появилось лицо бородатого загорелого мужчины лет сорока.
— Это Пьер-Роже де Мирпуа, мой духовный отец и восприемник. Уже после взятия Монсегюра, последнего оплота верующих, в ночь перед массовой казнью, он устроил побег троим Совершенным, троим юношам из благородных семей. В их числе был и я. Мы должны были пробраться в заброшенные каменоломни и спрятать наши реликвии — обрядовые чаши, тайные священные книги, а главное — Око Света.
— А кто такие эти… Совершенные?
— Это люди, которые полностью отказались от соблазнов мира и посвятили себя Богу.
— Монахи?
Жоффрей Лабарт досадливо поморщился:
— Нет, конечно. Смотри.
Глаза не сразу привыкли к темноте. Постепенно изображение слегка прояснилось, но все равно было темным. Стены из грубо обтесанного камня, зарешеченные маленькие окошки под самым потолком… Тюрьма? Да, похоже. В самом темном углу, подальше от окон, столпились люди. Вид у всех бледный и изможденный, многие ранены. Но их лица удивительно строги, сосредоточенны и одухотворенно-прекрасны. Похоже, что все они, и старые и молодые, заняты каким-то очень важным делом, которое заставило их позабыть и страх, и усталость, и боль.
В центре импровизированного круга стоят на коленях трое молодых людей, почти подростков. Тот, смуглолицый (как бишь его звали? Пьер… Роже… А дальше? Все равно не выговоришь), стоит перед ними, воздев вверх руки. Губы его беззвучно шевелятся.
Наконец он закончил молиться. Голос его гулко звучит под каменными сводами. Обращаясь к коленопреклоненным юношам, он строго и торжественно вопрошает:
— Братья мои! Желаете ли вы принять нашу веру?
Нестройно, вразнобой звучат ломающиеся молодые голоса:
— Моли Бога обо мне, грешном, чтобы привел Он меня к благому концу и сделал из меня доброго христианина.
Священнослужитель снова воздел руки к небу, и на секунду показалось, будто и нет у него над головой каменного серого потолка, и будто не в тюрьме он, а в храме.
— Да услышит Господь Бог моление ваше, и да соделает из вас добрых христиан, и да приведет вас к благому концу. Отдаете ли вы себя Богу и Евангелию?
— Да, отдаем.
— Обещаете ли вы, что отныне не будете вкушать ни мяса, ни яиц, ни сыру, ничего животного — только водное и растительное, что не будете говорить неправду, не будете клясться, не будете вести развратной жизни, не отречетесь от веры из боязни воды, огня или другого наказания?
На краткий миг повисла тишина.
— Обещаем.
— Помолимся же, братья и сестры!
Все присутствующие опустились на колени. И — странное дело! — Олег увидел радость на лицах этих мужчин и женщин. Строгие черты смягчились, морщины разгладились, многие женщины, улыбаясь, украдкой вытирали слезы умиления.
— В начале было Слово…
— Что это было?
Жоффрей Лабарт чуть помедлил с ответом.
— Consolamentum. Обряд посвящения. После такого… не страшно умирать.
Изображение снова замутилось, но вскоре появилась другая картина.
Площадь, залитая солнцем. Повсюду сложены огромные поленницы дров. Вооруженные люди выводят пленников, привязывают их к столбам, и вот уже костры запылали. Смуглолицый священник поднял руку и, перекрывая треск огня и шум собравшейся толпы, крикнул своим товарищам:
— Возлюбленные братья и сестры! Будьте тверды в вере своей! Сегодня же мы будем со святыми в раю!
Среди обреченных совсем юная девушка поразительной красоты. Ее золотистые длинные волосы полощутся на ветру, большие голубые глаза смотрят спокойно и кротко. Кажется, что все происходящее совсем ее не трогает. Даже когда палач привязал девушку к столбу и поднес факел к поленнице у ног, она ничем не выказывает страха. Воздев очи к небу, она тихонько шепчет слова молитвы — и палач отводит глаза. Торопливо, как-то боком он отходит прочь и коротко переговаривается о чем-то со своим товарищем. Вдвоем они поднимаются на костер (а дрова уже занялись снизу!), быстро отвязывают девушку и на руках уносят в безопасное место.
Стоя в толпе, девушка смотрит неотрывно, как гибнут в пламени ее товарищи. Кажется, она безучастна ко всему. Но как только руки, что крепко держат ее, чуть ослабили хватку, она резко, как кошка, вырывается и кидается в огонь.
— Ее звали Анжеле.
Жоффрей Лабарт не вытирает слез, и они катятся по морщинистым щекам. В его голосе звучит невыразимая нежность.
— Анжеле… Она и вправду была как ангел. Ей было всего пятнадцать лет, как и мне в ту пору. Она была моей нареченной невестой. Мы не знали страха и верили, что встретимся на небесах. Ее давно уже нет, а я все живу. Скажи, чужак, — Жоффрей Лабарт вдруг встрепенулся, — а какой теперь год? Ну, там, на земле?
— Теперь? Я не знаю.
— А какой был год, когда ты попал сюда?
— 1997-й.
— От Рождества Христова? — Лабарт посмотрел на него недоверчиво из-под густых кустистых бровей. — Бедная Анжеле! Долго же ей пришлось меня дожидаться!
— А что было дальше?
— Смотри, чужак.
Олег послушно уставился в кристалл. Он даже не заметил, что затекли пальцы. Усталость, бессонница, голод и страх — все испарилось, ушло куда-то далеко. Нет больше ни времени, ни пространства, да и как может быть иначе, когда находишься в странном месте, которого нет ни на одной географической карте, и беседуешь с человеком, которого никогда не мог бы встретить, а печаль почти восьмисотлетней давности — вот она, здесь, рядом, так же остра и свежа, как будто все случилось вчера.
Да и что такое «вчера»? Что такое настоящее, прошлое, будущее? Олег вдруг ощутил время как вечно изменяющееся «сейчас», и ему стало намного легче. По крайней мере, больше не надо ломать голову, привязываясь к словам и цифрам.
Так все-таки, что там было дальше?
В лабиринтах каменоломен, освещая себе путь коптящим смоляным факелом, бежит и бежит вперед обезумевший от ужаса подросток. Город сгорел, погоня уже совсем близко, и веселые товарищи пали под ударами вражеских мечей, но он прижимает к груди свое сокровище и молит Бога только об одном — успеть его спрятать, чтобы Око Света не попало в чужие руки… И если очень повезет, успеть заколоться самому.