Так и прошла вся жизнь в трудах и заботах на благо Советской Родины. Работать порой приходилось сутками напролет. Одни ночные допросы чего стоят! Но и ценили его по достоинству — квартира, дача, персональный автомобиль, спецобслуживание… Да мало ли еще что! Кирилл Волохов честно все это заслужил, и можно было бы наслаждаться спокойной старостью, персональной пенсией и сознанием выполненного долга. Но случилась с ним на склоне лет воистину гнусная история, которая изрядно отравила последние годы жизни.
Это произошло весной 1957 года. Жена тогда попала в больницу. Врачи улыбались, делали бодрые лица, но под их улыбками проглядывало другое, как черные камни в мутной воде, — «рак, да, это рак, конечно, мы оперируем, сделаем все, что можем, но сами понимаете…»
После двадцатого съезда он жил как во сне, будто почву выбили из-под ног. На карьере пришлось поставить крест, его срочно «ушли» на пенсию. Но еще хуже было другое — все, ради чего он жил и боролся, заклеймили отвратительным словом «культ личности».
В эти дни Наташе исполнилось 12 лет. Форменное коричневое платье, ставшее таким тесным и коротким за последний год, косички, пальцы в чернилах… И круглые коленки в коричневых чулках в резинку. Она так старалась заменить маму! Готовила немудрящую еду, стирала и гладила отцовские рубашки, бегала в больницу с передачами, да еще успевала хорошо учиться и играть в школьном драмкружке.
Но отец становился с каждым днем все мрачнее и раздражительнее. А как иначе, когда вся жизнь пошла под откос! Столько лет орлом глядел, а теперь что? Одно тебе звание — пенсионер, одна дорога — в гастроном за кефиром да в поликлинику с анализами, и сиди на солнышке, грейся. А тут еще Наташка, дурочка, под ногами вертится…
Какой липкий дьявол завладел его душой, когда однажды вечером он позвал ее в свой кабинет и сказал, что если она его любит, если хочет быть хорошей девочкой, то должна быть вместо мамы не только днем, но и ночью.
И неизбежное случилось. Потом, конечно, была боль, ужас и отвращение. В первый раз Наташа проплакала всю ночь. Но он объяснил ей, что это бывает у всех, это просто такой секрет, и никому о нем нельзя говорить.
И девочка подчинилась. Она так хотела быть хорошей! И всегда слушалась папу. Учителя и подруги в школе замечали, конечно, бледное до прозрачности Наташино личико, и круги под глазами, и то, что веселая прежде девочка стала вдруг замкнутой и печальной, но спросить никто не посмел — все знали, что в семье горе.
Так прошло почти полгода. Вот и летние каникулы подходят… А у Наташи заметно округлился животик. Она даже не понимала, что значит быть беременной, ей никто не объяснял, что это такое. И только когда она, смертельно бледная, выскочила из-за стола за завтраком, зажимая рот руками, отец понял, в чем дело, — и пришел в ужас.
Кирилл Степанович спешно увез Наташу на дачу, объяснив ей, что она больна, очень больна, но папа о ней позаботится и все будет хорошо. Он метался в поисках знающего, толкового врача, которому можно было бы довериться.
Конечно, в спецполиклинике обслуживание на уровне, но туда обращаться нельзя — мигом все выплывет наружу. Еще и Наташка сболтнет ненароком. Адресов подпольных абортмахеров он не знал, а обращаться за такой информацией к кому-то из бывших сослуживцев тоже нельзя — замучают вопросами. Кирилл Степанович был просто в отчаянии, когда в памяти у него вдруг всплыло знакомое лицо. Коротко подстриженная старомодная бородка клинышком, прищуренные серые глаза за стеклами очков… Профессор Плетнев! Несколько лет назад он был арестован по «делу врачей-вредителей», но после смерти Сталина процесс как-то тихо сошел на нет. Многих тогда выпустили, и Плетнева в том числе. Кирилл Степанович тогда вел его дело. В освобождении Плетнева никакой его заслуги не было, просто линия партии изменилась, но Кирилл Степанович искренне считал Плетнева «крестником». А как же? Вышел на волю живой-здоровый, на своих ногах, ослабел только малость.
Обидно, конечно, идти на поклон к бывшему подследственному, ну да что поделаешь — надо. Профессор выслушал его молча, только переспросил:
— Дочь, говорите? Двенадцать лет?
Потом махнул рукой:
— Хорошо, поедемте.
Всю дорогу длилось тягостное молчание — и пока ехали в электричке, и пока шли пешком от станции через березовый лесок. Молчание угнетало обоих, так что даже свежий воздух и буйная зелень начала лета, омытая дождем, казались чем-то излишним, неуместным.
Уже на даче профессор вежливо, но твердо отказался от приглашения выпить и закусить, даже чаю не выпил и сразу же прошел в Наташину комнату.
Он вышел, на ходу вытирая руки, и сказал мрачно:
— Поздно уже. Загубим девчонку. Куда же вы, Кирилл Степанович, раньше смотрели?
Волохов только зубами скрипнул. Мерзавец! Гнида недобитая! Посмел бы только лет пять назад так поговорить. А теперь осмелели, мать их за ногу.
Что было дальше, он старался не вспоминать. Бледное до прозрачности Наташино личико, вопрошающие серые глаза… И огромный живот, который рос день ото дня. Кирилл Степанович уже не мог ее видеть. Он старался как можно реже бывать на даче, привозил продукты на неделю — и сразу уезжал в город. Хорошо еще, участок большой, на самом краю леса.
А потом настал тот страшный день, когда, приехав на дачу, он застал там посторонних людей. Одни, в белых халатах, деловито выносили на носилках накрытое простыней тело, другие задавали какие-то вопросы… Кирилл Степанович еще пытался отвечать, когда из соседней комнаты услышал до отвращения бодрый голос:
— Надо же, а ребятенок-то живой!
Дальше он не помнил ничего. Голову будто ватой укутало, потом вдруг стало темно и все пропало.
Узнав о рождении внука и смерти дочери, его жена, которая никогда в жизни ему не перечила и головы поднять не смела, вдруг пошла на поправку. Врачи в онкодиспансере только руками разводили — редчайший случай спонтанной ремиссии! Вернувшись домой, она сразу же забрала младенца из Дома ребенка и строго заявила:
— Будем воспитывать.
Странное дело, но Кирилл Степанович почему-то не стал возражать. Ему было все равно. Он вообще как-то обмяк, почти перестал разговаривать, только сидел целыми днями на старом кожаном диване и беспрестанно курил.
Вот так и началась недолгая и невеселая жизнь Виктора Волохова — сына убийцы и насильника, палача и одной из его жертв.
Придя на работу, он привычно проверил все двери, положил ключи в ящик колченогого ободранного стола и расположился в своем закутке. А что? Живи — не хочу. Телевизор есть, правда маленький, черно-белый, но еще показывает. Есть старенький диванчик, застеленный жестким коричневым одеялом с темно-синей полосой в ногах. Можно и чайник вскипятить.
Виктор расположился на своем продавленном лежбище, вытянув длинные ноги. Почему-то сегодня ему совсем не хотелось ни пить чай, ни смотреть телевизор. Поспать бы, что ли? В открытую форточку просачивался колдовской весенний воздух, и полная луна засвечивала в окно, да еще совсем рядом стояла молоденькая яблоня в цвету, будто невеста… Ну где тут уснуть.
Виктор положил руки под голову, уставился в потолок и снова погрузился в свои невеселые думы. Все вокруг его раздражало, хотелось плакать и жаловаться кому-то на то, что жизнь проходит так нелепо и никчемно, что он, Виктор Волохов, вроде бы и ничем не хуже других людей, а ничего не добился, никому не нужен, и дальше только хуже будет…
Впервые в жизни он почувствовал, что готов на что угодно, лишь бы вырваться из этого проклятого заколдованного круга и что-то изменить. Вот если бы появился Хозяин — большой, сильный и умный, который скажет, что делать, и щедро наградит, выручит из любой беды и простит, если что не так! Даже если накажет за провинность — ничего, главное, чтобы он был, чтобы почувствовать себя причастным к чему-то большому и значительному!
А если надо — жизнь отдать за Него, бестрепетно и радостно, лишь бы только знать, что нужен Ему.
А луна все светила в окно, и постепенно Виктор стал понимать, что на самом деле это совсем не ночное светило, а огромный глаз, который смотрит на него. Уже проваливаясь в темноту сна, он почувствовал, как его подхватывает серебряный вихрь и уносит куда-то далеко-далеко.
Он ощутил себя в цепях, на грязном полу. Вокруг стояла темнота и удушающее зловоние. Он не помнил, кто он такой, как его зовут, потерял счет времени. Он не мог говорить, только мычал и почти не двигался. Даже боли не было, только тихое, всепоглощающее отчаяние. Это продолжалось долго-долго, дольше, чем жизнь, дольше, чем само время.
И вдруг… Он услышал скрежет ключа в замке. Потом дверь его темницы чуть приоткрылась. Тоненький лучик света впервые за много дней (часов? месяцев? лет? Он не знал…) показался ему невероятным чудом, почти откровением. Виктор (или тот несчастный узник, которым он был сейчас) с трудом приподнялся на локтях, встал на четвереньки, потом сел, привалившись спиной к сырой и холодной каменной стене. Он бы встал, но цепи не пускали. Каждое движение причиняло невероятную боль, но он все равно старался.
За дверью он услышал голоса. Узник почти перестал понимать человеческую речь за долгие годы одиночества, но сейчас в его сердце появилась надежда. Сначала она была маленькой, как весенняя почка на дереве, но потом начала быстро расти, набухать, заполнила все его существо, потом лопнула, раскрылась и превратилась в огромный розовый цветок, наполнивший все вокруг невероятным ароматом.
В камеру быстрой и легкой походкой вошел человек. Нет, на самом деле их было двое, но второй держался в тени, узник его почти не заметил. Так, тень какая-то в темном углу под капюшоном. Но тот, кто вошел первым… Его трудно было не узнать. Это был Он, Хозяин. Узник думал в первый момент, что его сердце не выдержит, просто разорвется от счастья, когда Хозяин обратил к нему свое лицо и заговорил с ним. Слов он не разобрал, только понял, что Хозяин пришел, чтобы дать ему какое-то важное поручение. Он согласно кивал, а Хозяин все говорил и говорил, и узник готов был выполнить что угодно, только бы смотреть на Его лицо — самое прекрасное и доброе лицо В мире! — слышать Его голос, жить и умереть ради Него.