Царь дотянулся до серебряного колокольчика и отчаянно зазвонил. Ответом ему было молчание. Только шумели под ветром старые деревья в дворцовом парке да чирикали птицы за окном.
Словно рвота, к горлу подступило раздражение. Тяжелая, мутная злоба затопила все его существо.
Негодяи. Все кругом негодяи и воры. На пирах и парадных приемах они вьются вокруг него, оттесняя друг друга, а сейчас, когда он одинок, болен и беспомощен, вокруг нет никого, чтобы помочь.
Вон. Всех вон из дворца. В ссылку. В тюрьму. На плаху.
Но это будет потом, а сейчас надо подняться с постели. Царь Хасилон сбросил на пол атласное одеяло. Он попытался подняться и застонал от невыносимой боли, которая раскаленной иглой пронзила правый бок. Он лежал обнаженный и беззащитный, лишенный всех знаков царского достоинства и власти, — просто больной старый человек, которому, возможно, совсем недолго осталось жить. Только сейчас он заметил — и ужаснулся, — какими тонкими стали его руки и ноги, какая бледная, дряблая у него кожа и как огромен отвисающий живот.
Медленно-медленно, держась обеими руками за ноющий бок, царь Хасилон поднялся с кровати. Кряхтя, запахнул полы узорчатого бархатного халата. Скорчившись, лишь бы не потревожить больное место, он сделал шаг к заветному шкафчику… И упал на пол, больно ударившись локтем. Тупое покалывание в боку перешло в острую, раздирающую боль. Серебряный колокольчик остался на столике у кровати, недосягаемый, как созвездие Мудрых Дев.
Царь Хасилон, самодержавный правитель Сафата, властелин над жизнью и смертью многих тысяч своих подданных, лежал в халате на полу своей спальни и плакал от боли и унижения.
Если бы Тастум Аллис, рядовой дворцовой охраны, не был тупым и неуклюжим деревенским олухом, призванным на службу всего месяц назад, дальнейшая история Сафата могла пойти совсем по другому пути.
Фаррах, начальник третьего отряда дворцовой стражи, шел по коридору быстрой и уверенной походкой военного человека. Тяжелые сапоги из воловьей кожи мерно отбивали такт его шагов по узорчатым черно-белым плиткам пола.
Аллис уже сидел в гарнизонной тюрьме. Нет, ну это надо умудриться — порвать на спор тетиву арбалета, свитую из крепких жил горного козла! Верно говорят, что Бог дает или ум, или силу. И кстати, следует подумать о том, как от него избавиться. Плохой солдат подведет в любой момент. А сейчас надо заменить его солдатом из резерва и взять из обширных дворцовых кладовых новый арбалет.
На мгновение Фаррах заколебался. Ему надо было пройти через правое крыло, но сегодня служанки затеяли большую стирку, а он не любил запаха мыльной пены и мокрого белья Именно так пахло в маленьком, покосившемся домишке на окраине Дальней Западной деревни, где он родился. Своего отца он не помнил, а мать, худая, рано состарившаяся женщина, стирала белье для соседей, чтобы хоть как-то свести концы с концами Фаррах не забыл и сейчас, как она, кашляя и задыхаясь, таскала воду с реки, разводила огонь в очаге и ворочала тяжеленные котлы с бельем. И еще эта мыльная пена, летающая повсюду… В детстве ему всегда казалось, что у любой еды был противный привкус мыла.
Когда мать умерла, Фаррах пешком ушел в город. Ему было уже семнадцать лет, и он совсем не хотел до конца жизни обрабатывать деревянной сохой крошечный крестьянский надел, голодать и терпеть, пока твердая красно-бурая земля не станет для него последним ложем.
Первые два месяца он провел на городском рынке, помогая торговцам таскать мешки с зерном и огромные корзины с фруктами. Крепкий, смышленый юноша быстро приспособился к новой жизни. Так продолжалось до тех пор, пока на рынок не забрел вербовщик, зазывающий молодежь в солдаты. Фаррах согласился сразу. Он уже решил, что не собирается таскать мешки всю жизнь. Он даже не мечтал о богатстве. Фаррах никогда не завидовал жизни лавочника или богатого купца.
Ему была нужна власть, и только власть.
Первые несколько лет солдатская жизнь была ох как нелегка. Но Фаррах никогда не жаловался. Стиснув зубы, он терпел холод и зной, долгие марши, ночные караулы, плохую пищу и придирки командиров.
Выдвинуться ему помог Астат Калди, его предшественник на посту начальника третьего отряда царской стражи. Грузный краснолицый солдафон с громовым басом и седыми усами вытащил его в стражники из простых солдат, часто вел с ним долгие разговоры по вечерам за стаканом вина и даже сделал своим первым помощником.
А после одного из таких вечеров к нему нагрянули с обыском. Ну кто бы мог подумать, что такой человек хранит у себя крамольные бумаги, призывающие к бунту и свержению царской династии! Он кричал о своей невиновности даже в руках палачей, чем полностью отнял у себя слабую возможность удостоиться высочайшего помилования. Действительно, раскаявшийся грешник еще может быть прощен, но грешник упорствующий повинен смерти.
Так Фаррах стал начальником третьего отряда. Что же, он сделал неплохую карьеру. На пирах он, как и все, пил вино, горланил песни и тискал дородных деревенских служанок. Он даже смеялся, но вот только глаза его при этом не смеялись никогда.
И запах мокрого белья он ненавидит до сих пор.
Лучше пройти через сердце дворца, там, где царские покои, а заодно и проверить стражу возле опочивальни. Сегодня как раз дежурят его подчиненные.
Подходя к царским покоям, он издалека услышал отчаянный звон колокольчика, потом глухой удар и тихие, сдавленные стоны. Фаррах похолодел. Почти бегом он бросился вперед по коридору. Куда девалась его размеренная поступь!
Так и есть! Стражи на дверях не было. Это уже не мелкий проступок, а преступление. Головы этих недоумков в любом случае уже сегодня будут красоваться на частоколе, но он, Фаррах, их непосредственный начальник и отвечает за любой проступок подчиненных. А значит, легко может разделить их участь.
Одним ударом Фаррах распахнул тяжелую дубовую дверь — да так и застыл на месте.
Скорчившись, царь лежал на полу и глухо стонал. Его лицо было мертвенно-бледно и покрыто крупными каплями пота. От угла рта стекала мутно-зеленая струйка какой-то вязкой, отвратительно пахнущей жидкости. Фаррах уже ринулся в коридор, чтобы позвать лекаря и слуг, но в последний момент остановился.
Если сейчас позвать лекаря и придворных, то сегодня же слуги начнут шептаться, что царь болен, слаб и власть его не тверда. А завтра и по базару поползут слухи, один отвратительнее другого. Не пройдет недели, как эти слухи достигнут отдаленных границ Сафата, а там недалеко и до новой войны. Король Каттаха только и ждет случая, чтобы напасть, и такой возможности не упустит.
Фаррах понял, что никого звать не надо.
А еще — что он вполне сможет облегчить свою участь и спасти карьеру.
Склонившись в почтительном придворном поклоне, он приблизился к царю.
— Ваше величество…
— Там… возьми… дай мне…
Царь силился что-то сказать, слюна пузырилась на губах. Наконец, Фаррах понял, что он показывает на маленький расписной шкафчик, стоящий у окна. Он попробовал открыть, но дверца не поддавалась. Фаррах огляделся в поисках ключа, когда услышал долгий, мучительный стон, переходящий в хрип:
— Быстрее… Быстрее, умоляю…
Да, действительно, медлить больше нельзя. Достав из-за пояса свой острый кривой нож с узорчатой костяной ручкой, Фаррах взломал дверцу. Достав маленькую стеклянную бутылочку с плотно притертой пробкой, он с трудом удержался, чтобы не скривиться от отвращения. Проклятое Зелье! Значит, дело уже зашло так далеко. Опустившись на одно колено, он осторожно откупорил бутылочку и поднес ее к губам царя.
Судорожно сжав бутылочку дрожащими руками, царь принялся пить, жадно, захлебываясь. Капли красно-бурой, остро пахнущей жидкости упали на его халат. Стоны перешли в ровное дыхание, лицо приобрело нормальный цвет.
— Спасибо… Я не забуду.
Осторожно, как ребенка, Фаррах перенес его на кровать.
Через несколько часов, когда царь Хасилон в полном царском облачении чинно восседал на троне в Парадном зале, Фаррах, как и предписывал протокол, скромно стоял на три шага позади трона, потупив глаза в пол.
Но душа его смеялась, ибо он хорошо понимал, что сделал.
Взошла его звезда, и сиять она будет ярко.
Птицы. Эти чертовы птицы. Ну почему они так раскричались под окном сегодня?
Есть тонкая грань между сном и явью, когда человек, просыпаясь, начинает как бы вновь осознавать себя, вспоминает, кто он и откуда, чтобы потом, вынырнув из темных глубин, проснуться окончательно и вновь приняться за дневные дела.
Олег беспокойно заворочался на постели и плотнее закутался в одеяло. В голове его постепенно начали всплывать необычайные события вчерашнего дня. Бандитские разборки. Чудесное спасение. Пещера. Незнакомый мир, в котором он вдруг очутился. Слава богу, это все был только сон. Ведь он здесь, у себя дома, в своей комнате, на своей кровати.
Лучи солнца били прямо в глаза. Нет, похоже, еще поспать не удастся. Олег проснулся окончательно и сел на постели. Хотя он и чувствовал себя свежим и отдохнувшим, что-то было не так.
Вместо привычной комнаты он обнаружил себя в маленькой тесной каморке с белеными стенами на узкой и жесткой деревянной лежанке, покрытой чем-то вроде войлока.
Так, значит, это не сон! Это было на самом деле! Сейчас ему стало даже страшнее, чем в пещере под землей. Он не изменился, не умер, даже не ранен серьезно. Изменился только мир вокруг него, и, возможно, навсегда.
Олег поднялся с лежанки, потирая бок. Ощупал голову. Кровь запеклась коркой, и где-то справа, ближе к затылку, находится источник противной, пульсирующей боли. Одежда изрядно помята и запачкана, правый ботинок порван. Сейчас уже трудно поверить, что совсем недавно это все было куплено в дорогом магазине. Комната тесная, всего три шага вдоль и два — поперек, окошко маленькое, под самым потолком, и дверь заперта надежно. Кроме лежанки здесь больше ничего нет, да и не поместилось бы. Но солнце пробивается и сюда, отражается от беленых стен, отчего даже такое обиталище становится как-то веселее. И кусочек неба видн