висть клеветали на вашу администрацию и опытность вашей армии. Если мне не поверят – вы в том виноваты: зачем сотворили столь много чудес в столь малое время и не гордились ими перед всеми, пока не показали нам их всех вдруг?[332]
Из всего этого видно, что Потёмкин одним казался чародеем, гениальным преобразователем, умеющим создавать из ничего города, села и т. п.; другие же видели в нем фокусника, шарлатана, обманщика. Гельбиг рассказывает, что большая часть селений, показанных на пути императрице, были не что иное, как театральная декорация;[333] благодаря полицейским распоряжениям толпа людей, пригнанных издалека, украшала всюду дорогу, чрез которую проезжала Екатерина; ей пять или шесть раз показывали одно и то же громадное стадо скота, которое по ночам гнали из места в место; Потёмкин показывал ей богатые склады хлеба, в котором мешки были наполнены не пшеницею, а песком; базары на пути императрицы были также не чем иным, как искусственным драматическим представлением; великолепные сады в Кременчуге и других городах тотчас же после краткого пребывания там Екатерины были запущены, превратились опять в голую степь… Принц де Линь, участвовавший в этом путешествии, называет рассказ о театральных декорациях, представляющих села и деревни, нелепою баснею, но говорит, что действительно на пути встречались «города без улиц, улицы без домов, дома без крыш, без дверей и без окон»; императрице показывали лишь казенные помещения; она не прогуливалась пешком и поэтому видела меньше, чем некоторые из ее спутников[334]. Такое же мнение об административной деятельности Потёмкина высказывал тогда князь М.М. Щербатов в одном из своих сочинений, ходивших по рукам в последнее время царствования Екатерины. По поводу путешествия ее он заметил довольно резко: «Монархиня видела и не видала и засвидетельствование и похвалы ее суть тщетны, самым действием научающие монархов не хвалить того, чего совершенно сами не знают»[335].
Расставшись с Потёмкиным в Харькове, она пожаловала ему название «Таврического»[336]. Кроме того, он получил в подарок 100 000 рублей «за труды и старания в доставлении продовольствия войскам, с выгодою и сбережением казны»[337]. Важнейшею же наградою были письма Екатерины к Потёмкину, писанные тотчас же после ее пребывания в южной России. Так, например, она писала ему 25 июня 1787 года из села Коломенского: «Мы здесь чванимся ездою и Тавридою и тамошними генерал-губернаторскими распоряжениями, кои добры без конца и во всех частях». Из Твери 6 июля: «Твои чувства и мысли тем наипаче милы мне, что я тебя и службу твою, исходящую из чистого усердия, весьма, весьма люблю». В другом письме: «Слава Богу, что ты здоров, пожалуй поберегись… Бог с тобою… я здорова. Котенок твой доехал со мною здорово же… Мы без тебя во всей дороге, а наипаче на Москве как без рук… При великих жарах, кои у вас на полдень, прошу тебя всепокорно: сотвори милость, побереги свое здоровье ради Бога и ради нас и будь столь доволен мною, как я тобою». 13 июля из Царского Села: «Третьего дни окончили мы свое шести-тысячи-верстное путешествие, приехав на сию станцию в совершенном здоровье, а с того часа упражняемся в рассказах о прелестном положении мест вам вверенных губерний и областей, о трудах, успехах, радении, попечении и порядке, вами устроенном повсюду. Итак, друг мой, разговоры наши почти непрестанные замыкают в себе либо прямо, либо сбоку твое имя либо твою работу. Пожалуй, пожалуй, пожалуй, будь здоров и приезжай к нам безвреден, а я, как всегда, к тебе и дружна, и доброжелательна». 27 июля: «Между тобою и мною, мой друг, дело в кратких словах: ты мне служишь, а я признательна, вот и все тут; врагам своим ты ударил по пальцам усердием ко мне и ревностью к делам империи»[338].
17 июля Потёмкин писал из Кременчуга: «Матушка государыня! Я получил ваше милостивое письмо из Твери. Сколь мне чувствительны оного изъяснения, то Богу известно. Ты мне паче родной матери, ибо попечение твое о благосостоянии моем есть движение, по избранию учиненное. Тут не слепой жребий. Сколько я тебе должен, сколь много ты сделала мне отличностей; как далеко ты простерла свои милости на принадлежащих мне, но всего больше, что никогда злоба и зависть не могли мне причинить у тебя зла и все коварства не могли иметь успеха. Вот что редко на свете: непоколебимость такого степеня (sic) тебе одной предоставлена. Здешний край не забудет своего счастия. Он тебя зрит присно у себя, ибо почитает себя твоею вотчиною и крепко надеется на твою милость… Прости, моя благотворительница и мать; дай Боже мне возможность доказать всему свету, сколько я тебе обязан, будучи по смерть вернейший раб…»[339]
Между бумагами императрицы найден проект надписи на медали, которая должна была увенчать память о путешествии. Из тридцати восьми различных надписей Екатерина выбрала слова «Путь на пользу». Эта надпись находится на медали, вырезанной в 1787 году[340]. Екатерина была довольна своим путешествием; она считала деятельность Потёмкина полезною.
Но эта деятельность Потёмкина на юге в связи с путешествием Екатерины подала повод к новому столкновению России с Турцией. Во время путешествия Екатерины Потёмкин был декоратором, чичероне и mаitre de plаisir. Теперь он должен был действовать в качестве полководца.
Глава VIНачало турецкой войны
Путешествие Екатерины, имевшее целью контроль деятельности князя Потёмкина, легко могло получить характер политической демонстрации. To, что самим путешествовавшим казалось pаrtie de plаisir колоссальных размеров, в глазах Западной Европы могло служить выражением наступательной политики России. Во время путешествия на юге были сосредоточены различные отряды войск. Кроме того, громадное скопление там же значительных военных припасов и снарядов могло быть принято за демонстрацию против Оттоманской Порты и ее защитников[341].
Душою этой политической демонстрации был Потёмкин. Он, как мы видели, в продолжение десяти лет главным образом занимался восточным вопросом; он был виновником присоединения Крымского полуострова к России; о нем за границею в 1786 году рассказывали, что он сделается королем Тавриды;[342] он во время путешествия Екатерины стоял на первом плане, показывая императрице и Иосифу II построенный им флот, сооруженные им гавани, приготовленные им войска; он в то же время переписывался с русским послом в Константинополе Булгаковым и проч. Не без основания современники считали вероятным, что инструкции, данные Потёмкиным Булгакову, повели к войне.
Потёмкин пользовался безусловным доверием императрицы. В ее секретнейшем рескрипте к нему от 16 октября 1786 года сказано, что война с Портою в ближайшем будущем неминуема, и далее прибавлено: «С особенным удовольствием приемлем мы план, вами начертанный… вверив вам главное начальство над армией, даем вам полную власть и разрешение распространить все поиски, кои к пользе дела и к славе оружия нашего служить могут. Посланник наш, Булгаков, имеет уже от нас повеление посылать дубликаты своих донесений к вам и предписания ваши по службе нашей исполнять. Мы дали ему знать, что как скоро получит от нас уведомление о выезде из Царьграда, должен предъявить Порте причины тому и требовать безопасного отъезда»[343]. 13 декабря 1786 года Потёмкин сообщил Булгакову выписку из этого повеления, указывая на вверенную ему власть «начинать военные действия»[344]. Чрез Булгакова Потёмкин грозил Порте немедленным разрывом, самыми решительными действиями.
Хотя другие сотрудники Екатерины не могли знать о широком плане Потёмкина объявить Порте войну по своему усмотрению, они все-таки видели в нем виновника предстоявшей войны. Сегюр во время путешествия приставал к Безбородке с требованием объяснить ему положение дел и, главным образом, сказать, действует ли Булгаков сообразно с данными ему инструкциями или руководствуется ли он собственными соображениями. Сегюру дали почувствовать, что Булгаков действовал отчасти по внушениям Потёмкина, расположенного к войне. Сегюр рассказывает даже в своих Записках, будто Екатерина в беседе с ним упрекала Потёмкина в чрезмерной горячности[345]. Потёмкин же в своих разговорах с Сегюром резко обвинял Францию в том, что эта держава поддерживала варваров-турок, и говорил о необходимости определить для Турции более удобные границы ради избежания дальнейших столкновений. «Я понимаю, – возразил Сегюр, – вы хотите занять Очаков и Аккерман: это почти то же самое, что требовать Константинополя; это значит – объявить войну с целью сохранения мира». Далее Потёмкин выразил желание сделать господарей молдавского и валахского независимыми[346].
Нельзя удивляться после этого тому, что Сегюр, когда наконец дело дошло до войны, считал князя Потёмкина главным виновником разрыва. Потёмкин на возвратном пути в Петербург расстался с путешественниками и отправился на юг, как бы для принятия мер на случай войны[347]. Значительное количество войск находилось уже около турецких границ. Понятно, что Потёмкин и Булгаков, рассчитывая на это обстоятельство, могли увлечься и чрезмерными требованиями заставить Порту объявить войну. В Херсоне во время путешествия находился Булгаков; туда же приехал из Константинополя австрийский дипломат Герберт; современники придавали большое значение переговорам, происходившим в Херсоне, но весьма лишь немногие лица могли иметь сведения о том, что было решено в этом месте. Недаром Сегюр жаловался, что в России все происходило в глубокой тайне, и разве только Екатерина, Безбородко и Потёмкин знали положение дел. В то время как Безбородко уверял графа Сегюра в том, что Россия желает сохранить мир, Булгаков грозил туркам вторжением в пределы Турции 60 000 войска под начальством князя Потёмкина.