При всем том нельзя утверждать, чтобы Потёмкин, воспользовавшись путешествием императрицы, старался во что бы то ни стало внушить ей желание тотчас же начать войну. И сама Екатерина не желала своим появлением на берегах Черного мори подать повод к разрыву с Портою. Тем не менее именно это путешествие Екатерины и образ действий Потёмкина в это время содействовали объявлению турками войны. Этот кризис мог сделаться роковым для князя.
Потёмкин преобразовал войско, строил военные корабли, арсеналы, верфи, магазины, гавани. Екатерина была весьма довольна тем, что успела осмотреть во время своего пребывания в наместничестве князя. Теперь Потёмкин должен был доказать на деле, что его деятельность не была тщетною, что все слухи о ничтожности результатов его администрации были лишены основания.
К лицам, скептически относящимся к деятельности Потёмкина, как мы видели выше, принадлежал император Иосиф II. В его письмах к фельдмаршалу Ласи встречаются весьма подробные указания на вооруженные силы России. Он был крайне недоволен и постоянно повторял, что внешнему блеску армии и флота не соответствовала внутренняя прочность и сила. Войско было одето в новые и весьма изящные мундиры, но у конницы, например, сабли были негодны. Одежду солдат Иосиф находил не соответствующею условиям климата, отчего они заболевали часто лихорадкою. Больных было вообще весьма много, а лазаретная часть страдала от многих недостатков. При страшной дороговизне на юге офицеры нуждались в существенном и иногда терпели голод, а солдаты часто ходили без рубах. Лошади, не находившие достаточного корма, походили на тощих кляч. Комплект полков был далеко не полный. Всего войска в наместничестве Потёмкина считалось на бумаге 100 000 человек; на деле же, как полагал Иосиф, было не более 40 000, из которых многие хворали, а другие были заняты разными работами при постройках. Так, например, во время путешествия императрицы не успели собрать надлежащее число лошадей для движения галер по Днепру; несколько сотен солдат с утра до вечера, находясь в воде, тянули эти галеры, что сильно поразило Иосифа. Состояние крепостей также казалось Иосифу весьма неудовлетворительным. Он находил, что стены Херсонской крепости были сделаны из песка, готового каждую минуту рассыпаться. «К приезду Екатерины, – писал Иосиф, – хотели стрелять из пушек, находившихся на крепостном валу, но опасались, что от грома их может обрушиться вал. При постройке были сделаны, по мнению императора, большие ошибки. У Кинбурнской крепости он также находил профили слишком низкими. Числу пушек не соответствовало количество снарядов. Опыты над бомбами и брандскугелями, сделанные в присутствии императора, не удавались». О военных кораблях Иосиф писал, что материал, из которого они построены, никуда не годился. Матросы ему казались неопытными: это были обыкновенные рекруты, переименованные в матросов; они должны были лазить по мачтам и такелажу, часто падали, ломали себе руки и ноги… Далее Иосиф находил, что калмыки стреляли довольно плохо. Ему казалось странным, что гренадерские полки были созданы лишь для того, чтобы раздать новые офицерские места людям, которым Потёмкин хотел оказать милость[348].
В этом же духе отзывались и другие современники, иностранцы и русские. Сиверс в апреле 1787 года считал войну почти невозможною, потому что, по его мнению, Россия вовсе не была к ней приготовлена. При этом Сиверс выразил надежду, что по крайней мере граф Румянцев откроет императрице глаза относительно печального состояния военной администрации[349]. Саксонский дипломат Гельбиг, сообщая в донесении своему правительству о русской армии, заметил, что численность ее на бумаге сильно преувеличена и смертность в войске ужасна; такие же данные встречаются в донесениях прусского дипломата Келлера[350]. Французского дипломата Сегюра забавляли выходки шута Потёмкина, Моссе, смеявшегося над бедственным состоянием России в начале войны и указывавшего на пустоту в казне, на неполноту состава армии и на то, что война не имеет другой цели, кроме доставления Потёмкину Георгиевской ленты[351]. С различных сторон старались доказать императрице, что в интересах России необходимо было желать сохранения мира, что Потёмкин представлял средства России в слишком выгодном свете[352].
Особенно резко осуждал князь Щербатов образ действий Потёмкина. Говоря о неудачных операциях в начале войны, о медленности военных действий, он замечает: «Потёмкин, человек, носящий на себе особливо милость и доверенность монаршу, могущий все, что восхощет, генерал-губернатор к турецким границам прилегающих губерний и президент военных коллегий, поскакал на турецкие границы. При таковых обстоятельствах кто бы не подумал, чтобы князь Потёмкин при первом открытии войны не вступил в неприятельские области, чтобы флот наш, которого в Севастопольском порте показывали государыне и германскому императору, не выступил в море и не пошел бы прямо к Константинополю или, по крайней мере, к Синопу и не опустошал бы области турецкия… Чего недоставало? Пять лет мы готовились к войне; войска были отовсюду собраны, артиллерия привезена, флот готов, все казано монархине, всему она чинила похвалу… Стекалися, кажется, случаи для обвинения пышного начальника…»[353] Щербатов, на указанных основаниях, приходит к заключению, что Потёмкин должен был или позаботиться о приведении в надлежащее состояние войска и флота, или же не вызывать войны с Портою.
И правда, оказалось, что средства Потёмкина во время войны были недостаточны. Медленность и незначительность успехов его в первый год борьбы современники не без основания объясняли тем, что князь, несмотря на громадные суммы, истраченные им на войско и флот, не вполне был приготовлен к войне. Сравнительно скромные успехи не соответствовали внешнему блеску армии и флота, чрезвычайно понравившихся императрице. Потёмкин обвинялся в небрежности, беспечности, даже в трусости, а его неумению вести дело приписывались неудачи первого времени войны, особенно же медленность при важнейшей операции – осаде Очакова.
Подробное изложение деятельности Потёмкина в области дипломации по случаю разрыва России с Турцией в 1787 году и в качестве полководца во время войны до 1791 года выходило бы из рамки нашего сочинения. Мы ограничиваемся указанием на некоторые характеристические черты этих важных событий для освещения нрава Потёмкина и места, занимаемого им в истории этой эпохи. И в этом случае, как и в других главах нашего очерка, мы будем обращать главное внимание на отношения Потёмкина к Екатерине.
Ко времени разрыва между Россией и Турцией относится множество писем Екатерины к Потёмкину. Из них видно, в какой мере императрица стояла выше князя по силе воли и умственным способностям. Порою Потёмкин в первое время войны падал духом, унывал, обнаруживал малодушие. Екатерина старалась ободрить его, наставляла, руководила его действиями. Во все это время князь пользовался полным доверием императрицы, между тем как почти все современники, более или менее знакомые с ходом дел, порицали его образ действий и считали его виновником неудач в войне.
Скоро после того, как Екатерина после пребывания на юге рассталась с Потёмкиным на пути в столицу, она узнала о разных действиях Порты, готовой объявить войну России. Тогда она написала Потёмкину, указывая, между прочим, на события в Турции: «Противу сего всякие слабые меры действительны быть не могут; тут не слова, а действие нужно, нужно, нужно, чтоб сохранить честь, славу и пользу государя и государства»[354].
Екатерина, основываясь на данных, сообщенных ей Потёмкиным, считала Россию хорошо для войны приготовленной и заметила в беседе с Храповицким (1 сентября), что «в две недели все войска могут быть на своих местах»[355]. При всем том императрица, однако, сильно беспокоилась. 3 сентября она плакала, жалуясь на «отлучку князя» и замечая, что «в течение тринадцати лет сделала привычку обо всем обстоятельно говорить и советоваться» с Потёмкиным. «Что меня более тревожит, – сказала она, – то это, что князь ничего решительно не пишет, как будто бы и он чем-нибудь нечаянно встревожен»[356].
Агент Потёмкина в Петербурге – Гарновский, наблюдавший зорко за настроением умов в столице в отношении к князю, писал в это время Попову: «Несмотря, что по случаю бытности ее И. В-ва в Тавриде его светлость поднялся гораздо выше, остались люди, которые роют подкопы, да и рыть, доколе партия противоборствующая его светлости не истребится, не престанут». Гарновский находил, что в этом отношении нельзя надеяться даже на графа Безбородко, находившегося в близких сношениях с недоброжелателями, Гарновский опасался, что люди влиятельные станут препятствовать усиленному набору рекрутов, желая «сделать князю маленькое шиканство». Между тем как одни желали Потёмкину успеха, другие ожидали, что его положение сделается опасным. «Если бы не он, то бы не было войны», – говорили в иностранной коллегии. Зато Екатерина оставалась верною своим взглядам. Мамонов в сентябре 1787 года говорил Гарновскому: «Я вас уверяю, что князь в мыслях государыни в таком положении, что никто не дерзнет сделать что-нибудь вопреки ему»[357]. Было устроено самое быстрое сообщение между главною квартирою Потёмкина и императрицею. Для курьеров на каждой станции стояло по 12 лошадей. Однако князь вообще писал очень редко. В записке Екатерины от 20 сентября сказано: «Третья неделя, как я от вас не имею ни единой строки, почему нахожусь в великом душевном беспокойстве, столько по делам, как и о вашем здоровье; уведомите меня чаще о том и другом»