Наконец, Потёмкин, командовавший в это время Екатеринославскою армией, выразил желание приехать в Петербург. Екатерина была недовольна и начала письмо к князю такими словами: «Я думаю, что в военное время фельдмаршалу надлежит при армии находиться». Однако по просьбе Мамонова, благоволившего к Потёмкину в это время, редакция письма была смягчена[359].
В это время начались военные действия на берегах Черного моря, преимущественно у Кинбурна, но Потёмкин в них не участвовал. Екатеринославская армия была еще довольно далеко от берегов Черного моря, где находился Суворов с отрядом войск. Кинбурн был недостаточно укреплен, и Потёмкин, как видно из его переписки с Екатериною, считал положение крепости весьма опасным; он падал духом и не верил в возможность отстоять Кинбурнскую крепость. Екатерине приходилось утешать его. 23 сентября она писала ему: «Ради Бога, ради меня, береги свое драгоценное для меня здоровье; я все это время была ни жива ни мертва от того, что не имела известия. Молю Бога, чтоб вам удалось спасти Кинбурн». 24 сентября она писала: «Я с немалым удовольствием вижу, что ты моим письмам даешь настоящую их цену; они суть и будут искренно дружеские, а не иные. Беспокоит меня твое здоровье: я знаю, как ты заботлив, как ты ревностен, рвяся изо всей силы; для самого Бога, для меня имей о себе более прежнего попечение; ничего меня не страшит оприч твоей болезни. В настоящее время, мой милый друг, ты не просто частный человек, который живет и все делает как ему угодно; вы принадлежите государству и мне; ты должен, приказываю тебе, беречь свое здоровье; я должна сделать это, ибо благо, защита и слава империи поручены твоим заботам, и нужно быть здоровым и телом и душою, чтобы исполнить дело, которое ты имеешь на руках; после этого материнского увещания, которое прошу принять с покорностью и послушанием, буду продолжать… Дай Боже не потерять Кинбурна, ибо всякая потеря неприятна; но положим так, то для того не унывать, а стараться как ни на есть отомстить и брать реванш; империя останется империею и без Кинбурна; то ли мы брали и потеряли? Всего лучше, что Бог вливает бодрость в наших солдат; тамо, да и здесь, не уныли, а публика лжет в свою пользу, и города берет и морские бои и баталии складывает, и Царьград бомбардирует Войновичем; я слышу все сие с молчанием и у себе на уме думаю: был бы мой князь здоров, то все будет благополучно и поправлено, естьли бы где и вырвалось что неприятное. Усердие А.B. Суворова, которое ты так живо описываешь, меня весьма обрадовало; ты знаешь, что ничем так на меня не можно угодить, как отдавая справедливость трудам, рвению и способности». Затем Екатерина, сообщив разные подробности о делах в военной администрации, об образе действий различных европейских держав и т. п., продолжает: «Молю Бога, чтоб тебе дал силы и здоровье и унял ипохондрию. Как ты все сам делаешь, то и тебе покою нет; для чего не берешь к себе генерала, который бы имел мелкой детайль; скажи, кто тебе надобен: я пришлю; на то даются фельдмаршалу генералы полные, чтоб один из них занялся мелочию, а главнокомандующий тем не замучен был. Что не проронишь, в том я уверена: но во всяком случае не унывай и береги свои силы; Бог тебе поможет и не оставит, а царь тебе друг и подкрепитель; и ведомо, как ты пишешь и по твоим словам, проклятое оборонительное состояние, и я его не люблю; старайся его скорее оборотить в наступательное, тогда тебе да и всем легче будет, и больных будет меньше, и не все на одном месте будут. Написав ко мне семь страниц да и много иного, дивишься, что ослабел! Когда увидишь, что отъехать тебе можно будет, то приезжай к нам; я очень рада буду тебя видеть всегда»[360].
Нельзя не сожалеть о том, что до нас дошли весьма лишь немногие письма Потёмкина, относящиеся к этому времени. Мы только знаем, что объявление войны турками для него было делом неожиданным и он сознавал, с какими затруднениями ему предстояло бороться, так как ни войско, ни флот не были готовы к открытию действий. Еще в конце августа он писал: «Весьма нужно протянуть два года, а то война прервет построение флота»[361]. He прошло после этого двух недель, как Потёмкин, видя, что война неминуема, в письме к императрице выразил желание оставить свой пост главнокомандующего, приехать в Петербург, удалиться в частную жизнь, «скрыться». Екатерина. удивляясь такому малодушию князя, писала ему 25 сентября: «Теснит грудь мою ваше собственное состояние и ваши спазмы, чувствительность и горячность, которые производит усердие; понимаю весьма, что возбуждает в вас нетерпеливость; я сама весьма часто в таком положении, паче же, тогда, когда дела таковой важности, как ныне; но ничего хуже не можешь делать, как лишить меня и империю низложением твоих достоинств человека самонужного, способного, верного, да притом и лучшего друга; оставь унылую такую мысль; ободри свой дух; укрепи свой ум и душу против всех затруднений и будь уверен, что ты победишь их с некоторым терпением; но это настоящая слабость, чтоб, как пишешь ко мне, снизложить свои достоинства и скрыться, отчего? Я не ведаю; не запрещаю тебе приехать сюда, естьли ты увидишь, что твой приезд не расстроит тобою начатое, либо производимое, либо судишь, что побывание здесь нужнее, нежели тут, где ты теперь; приказание к фельдмаршалу Румянцеву для принятия команды, когда ты ему сдашь, посылаю к тебе; вручишь ему оное как возможно позже, естьли последуешь моему мнению и совету; с моей же стороны, пребываю хотя с печальным духом, но со всегдашним моим дружеским доброжелательством». В приписке сказано: «Как отъедешь от своего нынешнего поста, кому поручишь Кавказский корпус? О сем фельдмаршал Румянцев и о тамошних делах сведения не имеет и едва может ли оными управлять, и что из этого выйдет, не ведаю; ты сам знаешь, какою трудною ныне показывается всякая мысль, к которой я никак не приуготовлена, но однако на такой для меня трудной шаг я решилась, понеже говоришь, что здоровье твое того требует; здоровье твое мне нужно; я тебе его желаю, равномерно и продолжения дел, славных для тебя и империи. Дай Боже, чтоб ты раздумал сдать команду фельдмаршалу Румянцеву; не понимаю, как одному командовать ужасной таковой громадою, разве в такое время, когда заверно будет безопасно от неприятельских нападений или предприятий»[362].
По-видимому, Екатерина, сильно озадаченная странным образом мыслей Потёмкина и даже изъявляя готовность исполнить его просьбу об увольнении его от главной команды над Екатеринославскою армией, все-таки не теряла надежды, что он останется на своем посту. Она и после этого не переставала почти ежедневно отправлять письма к князю, повторяя свою просьбу, чтобы он писал почаще[363]. Просьба об увольнении, впрочем, для всех других оставалась тайною, хотя при дворе ходили слухи об унынии Потёмкина. Гарновский писал 30 сентября о замечании Глебова: «Знаем, что князь болен; чудная болезнь: после горячки сделалась лихорадка. Знаем и то, что князь просится сюда; узнали графу Петру Александровичу (Румянцеву) цену. Двор (Екатерина) уважает его теперь более князя»[364].
Вскоре императрица получила новое неутешительное известие от Потёмкина. Как видно из ее письма к императору Иосифу II[365], она надеялась на действия черноморского флота, и Потёмкин, желая встречи с турками на море, приказал контр-адмиралу Войновичу собрать флот и «произвести дело». «Хотя бы всем погибнуть, – сказано в его ордере, – но должно показать свою неустрашимость к нападению и истреблению неприятеля. Сие объявить всем офицерам вашим. Где завидите флот турецкий, атакуйте его во что бы ни стало, хотя бы всем пропасть»[366].
Вышло иначе. Эскадре было велено идти к Варне и запереть или истребить стоявшую там турецкую эскадру. На пути русские корабли были застигнуты страшной бурей, продолжавшеюся несколько дней. Они потерпели сильное повреждение. Это новое несчастие окончательно отняло дух у Потёмкина. Любимое его создание, севастопольский флот, был разбит бурею; сын счастья пришел в совершенное отчаяние. «Матушка государыня, – писал он 24 сентября, – я стал несчастлив; при всех мерах возможных, мною предприемлемых, все идет навыворот. Флот севастопольский разбит бурею; остаток его в Севастополе, все малые и ненадежные суда и лучше сказать не употребительные; корабли и большие фрегаты пропали. Бог бьет, а не турки. Я при моей болезни поражен до крайности; нет ни ума, ни духу. Я просил о поручении начальства другому. Верьте, что я себя чувствую (sic); не дайте чрез сие терпеть делам. Ей, я почти мертв, я все милости и имение, которое получил от щедрот ваших, повергаю к стопам вашим и хочу в уединении и неизвестности кончить жизнь, которая, думаю, и не продлится. Теперь пишу к графу Петру Александровичу (Румянцеву), чтоб он вступил в начальство, но, не имея от вас повеления, не чаю, чтобы он принял, и так, Бог весть, что будет. Я все с себя слагаю и остаюсь простым человеком; но что я был вам предан, тому свидетель Бог». В отчаянии Потёмкин ко всему этому еще прибавил свое соображение, что надобно вывести войска из Крыма[367]. В другом письме он снова говорит о потере флота, о своем отчаянии: «Правда, матушка, что рана сия глубоко вошла в мое сердце. Сколько я преодолевал препятствий и труда понес в построении флота, который бы через год предписывал законы Царюгороду! Преждевременное открытие войны принудило меня предприять атаковать раздельный флот турецкий с чем можно было; но Бог не благословил. Вы не можете представить, сколь сей печальный случай меня почти поразил до отчаяния»