[368]. Как видно, Потёмкин был страшно расстроен и потрясен. Недаром считался он главным виновником войны; на нем лежала теперь вся ответственность; он не рассчитывал на успех, упал духом и серьезно помышлял о выходе в отставку. В публике ожидали осады Бендер и Очакова, экспедиции против Константинополя, а между тем главнокомандующий, одержимый ипохондрией, думал даже об уступке Крымского полуострова туркам! После блистательного путешествия Екатерины, после того как князь старался убедить всех в том, что его административная деятельность была в высшей степени успешна и полезна для края, что меры, принятые им на случай войны, были вполне целесообразны и достаточны, можно было удивляться, что он ограничивался лишь обороною границ, не предпринимал ничего решительного и предавался бездействию в Елисаветграде.
К счастию для Потёмкина, в публике никто не знал о содержании переписки его с императрицею. Если Екатерина оставляла его на его посту, то объяснить это можно только личным ее расположением к нему да отчасти недостатком «горячих голов», способных людей, на который так горько жаловалась она в беседах своих с Храповицким. Наконец, она могла думать, что Потёмкин лишь временно упал духом. Поэтому она после получения печального известия о повреждении флота всячески старалась ободрить его. Она писала к нему 2 октября: «Известия, конечно, не радостные; но, однако, ничто не пропало; сколько буря была вредна нам, авось либо столько же была вредна и неприятелю, ни уже что ветер дул лишь на нас; как ни ты, ни я сему не причиною, то о сем уже более и говорить не стану, а надеюсь от добрых твоих распоряжений, что стараться будут исправить корабли и ободрить людей, буде они унылы, чего, однако, я не примечаю; я сожалею всекрайне, что ты в таком крайнем состоянии, как ты пишешь; что хочешь сдать команду, сие мне всего более печально. В письмах твоих от 24-го ты упоминаешь о том, что вывести войска из полуострова; естьли сие исполнишь, то родится вопрос, что же будет и куда девать флот севастопольский? У Глубокой, чаю, что пристань и прежде признана за неудобную. Я надеюсь, что сие от тебя письмо было в первом движении, когда мыслил, что весь флот пропал, и что мысль такую не исполнишь без необходимой крайности. Я думаю, что всего бы лучше было, естьли б можно было сделать предприятие на Очаков либо на Бендеры, чтоб оборону, тобою самим признанную за вредную, оборотить в наступление. Начать же войну эвакуациею такой провинции, которая доднесь не в опасности, кажется, спешить не для чего, равномерно сдать команду, сложить достоинство, чины и неведомо что; надеюсь, что удержишься, ибо не вижу к тому ни резонов, ни нужды, а приписываю сие чрезмерной твоей чувствительности и горячему усердию, которые имели не такой успех, как ожидали; но в таких случаях всегда прошу ободриться и подумать, что добрый дух и неудачу поправить может; все сие пишу тебе как лучшему другу, воспитаннику моему и ученику, который иногда и более еще имеет расположения, нежели я сама, но на сей случай я бодрее тебя, понеже ты болен, а я здорова… По твоему желанию и теша тебя, я послала к тебе желаемый тобою рескрипт о сдаче команды; но признаюсь, что сие распоряжение мне отнюдь не мило и не славно; никто на свете тебе не желает более добра, как я, и для того тебе так говорю, как думаю. Естьли же уже сдал команду, то прошу приехать сюда скорее, чтоб я могла тебя иметь возле себя и чтоб ты мог сам узнать, как я думаю и о сем сужу; здесь найдешь, что я, как всегда, к тебе с дружеским и искренним доброжелательством». В письме есть следующая приписка: «А вот как я о сем сужу (по-французски): что ты нетерпелив, как пятилетнее дитя, между тем как дела, порученные тебе в сие время, требуют непоколебимого терпения. Прощай, мой друг. Ни время, ни отдаленность и никто на свете не переменят моего образа мыслей к тебе и об тебе». И еще другой постскриптум: «Пришло мне на ум еще по случаю того, что пишешь о выводе войск из полуострова, что чрез то туркам и татарам открылася бы паки дорога, так-то сказать, в сердце империи; ибо на степи едва ли удобно концентрировать оборону; в прошедшие времена мы занимали Крым, чтоб укратить оборону; а теперь Крым в наших руках; как флот вычинится, то надеюсь, что сия идея совсем исчезнет и что оно представлялось только тогда, когда ты думал, что флота нету; но естьли хочешь, я тебе дюженьку фрегатов велю построить на Дону; ведь и Севастопольский флот им же пользуется и ныне»[369]. Очевидно, императрица и в это время не переставала высоко ценить способности Потёмкина, питала к нему доверие и относилась дружески. Гарновский упоминает о намерении Екатерины отправить к князю именно в то время какие-то подарки; к этому же времени относится поднесение Екатерине мраморного бюста Потёмкина, сделанного Кенигом[370]. Из того же источника мы узнаем, что в среде высших сановников были слышны неблагоприятные отзывы об образе действий Потёмкина. Так, например, в совете говорили: «Мы знали, что князь погорячился, дав флоту повеление выступить в море в такое время, которое к выходу судов совсем неспособно». Доброжелатели Потёмкина защищали его. Гарновский выставлял на вид, что в Петербурге нельзя составить себе точного понятия о соображениях начальствующего флотом. Граф Мусин-Пушкин, как замечает Гарновский, стоя грудью за Потёмкина, сказал: «Дай Бог, чтобы князь завладел Очаковом, хотя с потерянием десяти тысяч людей». Гарновский передает также следующее замечание императрицы о Потёмкине: «Честь моя и собственная княжая требует, чтоб он не удалялся в нынешнем году из армии, не сделав какого-либо славного дела, – хотя б Очаков взяли. Бог знает, отчего он унывает и почти печальные письма пишет. Должно мне теперь весь свет удостоверить, что я, имея к князю неограниченную во всех делах доверенность, в выборе моем не ошиблась». В это время ходили слухи, что Екатерина намеревалась вызвать Потёмкина в Петербург, а начальство над всею армией поручить Румянцеву; говорили, что князь Потёмкин «держится одними интригами»[371].
В это время в Петербурге шла борьба между сторонниками Румянцева и приверженцами Потёмкина. К последним принадлежал Мамонов. Однажды за столом, когда императрица предложила пить за здоровье предводителей обеих армий, Мамонов сделал демонстрацию в пользу Потёмкина, сказав: «Да здравствует предводитель Екатеринославской армии!» При этом он заметил, что никто не может быть преданнее, как Потёмкин. За то другие старались вредить князю. Так, например, Завадовский, узнав, что Потёмкин после разбития бурею черноморского флота написал Румянцеву отчаянное письмо, сообщил об этом Екатерине. Передавая об этом Гарновскому, Мамонов заметил: «Напрасно князь пишет чувствительность свою изображающие письма к таким лицам, которые не только цены великости духа его не знают, но и злодействуют его светлости. Любя его светлость, как родного отца и благодетеля моего, желал бы я предостеречь его удержаться от такой вредной для него переписки, служащей забавою злодеям его». Далее Мамонов в интересе Потёмкина опасался его приезда в Петербург. «Вот будут тогда злодеи, – сказал он, – иметь повод к разным толкам. Государыня, любя его и почитая честь его нераздельно со своею сопряженною, крайне сего боится; знаете ли, государыня уверяла меня, что князь по получении позволения быть сюда тотчас сюда будет, и хотела со мною об заклад биться, а я уверял, что князь, не устроив тамошних дел, не будет. Слава Богу, что сталося по-моему. Как государыня этому рада! Да и зачем князь был бы, не сделав никакого славного дела». В заключение этого разговора Мамонов заметил: «Князю некого здесь опасаться. Доколе я буду, что теперь есть, никто противу князя ничего не посмеет; и вам честью клянусь в сем»[372].
Образ мыслей Мамонова главным образом объясняется расположением императрицы к Потёмкину. Она же не переставала утешать князя, наставлять его, беседовать с ним о всех текущих делах. В ее письме от 9 октября сказано между прочим: «Твои бесчисленные заботы я понимаю и весьма жалею, что ты ночи не спишь и в крайней слабости; потеря флота севастопольского не тебе одному нанесла удар; я сие несчастие с тобою делю. Что ты ничего не упускал, о сем ни я и никто не сумневается». Затем императрица дает князю советы о сохранении здоровья. Далее сказано: «Радуюсь, что ты теперь покойнее, что ты стараться будешь о своем здоровье, как о делах моих всякий раз, когда вспомнишь, что ты мне нужен и надобен… Естьли б Очаков был в наших руках, то бы и Кинбурн был приведен в безопасность; я невозможного не требую, но лишь пишу, что думаю. Прошу прочесть терпеливо; от моего письма ничто не портится, не ломается, лишь перо тупится, и то не беда. Будь здоров, а не болен, вот чего я желаю; будешь здоров и сюда приедешь; тогда переговорим о чем нужно будет. Я свое беспокойство мало считаю и в счет не ставлю, авось либо Бог силу даст снести; один способ есть уменьшить мое беспокойство: чаще пиши и уведоми меня о состоянии дел…»[373]
Удачное действие Суворова под Кинбурном ободрило Потёмкина. 1 октября отражено было нападение турок на эту крепость. Успех этот произвел хорошее нравственное влияние не только на войско, но и на главнокомандующего. В письме от 5 октября Потёмкин благодарил Суворова[374], но все еще не переходил к наступательным действиям и просил императрицу дозволить ему употребить в случае надобности один корпус Украинской армии[375].
Узнав об этом, Екатерина опять-таки выразила желание, чтобы были приняты меры к занятию Очакова. Входя во все подробности военных действий, императрица не переставала просить князя беречь свое здоровье и не слишком тревожиться в случае каких-либо неудач. Так, например, она, узнав, что один из русских кораблей, поврежденный бурею, попал в руки турок, писала: «Что делать, быть так; прошу тебя только сего отнюдь не брать с лишнею чувствительностью»