[376]. Подробные и частые письма Екатерины к Потёмкину в это время доказывают, что она действительно нуждалась в его советах и высоко ценила его мнение относительно всех политических вопросов. Все это, однако, не мешало ей удивляться медленности военных действий на юге и сожалеть об ипохондрии князя. В начале ноября Мамонов сказал Гарновскому: «Я рад, что князь стал повеселее; если б он знал, сколько стоило мне это труда»[377].
Потёмкин действительно немного оправился духом. По крайней мере он в ноябре месяце из Елисаветграда приехал в Херсон для осмотра галерного флота, сооружение которого было предметом его забот во все это время. При этом случае он осмотрел Лиман и довольно близко подошел к Очаковской крепости, так что шлюпка его находилась в опасности. До нее долетали турецкие пули. Разговаривая с флотскими офицерами о Кинбурнском деле, он заметил: «Турки, наверное, в будущую кампанию придут в Лиман для отмщения вам за вашу отважность и за причиненные беспокойства; но я надеюсь на всех вас, что покажете им, какова Херсонская гребная флотилия»[378].
Екатерине князь в письме от 1 ноября объяснял подробно, почему не так скоро, как она ожидала, можно было приступить к осаде Очакова. «Кому больше на сердце Очаков, как мне? – говорится в этом письме. – Несказанные заботы от сей стороны на меня все обращаются. He стало бы за доброй волею моей, если б я видел возможности. Схватить его никак нельзя, а формальная осада по позднему времени быть не может – и к ней столь много приготовлений!.. Если бы следовало мне только жертвовать собою, то будьте уверены, что я не замешкаюсь минуты; но сохранение людей столь драгоценных обязывает иттить верными шагами»[379].
Преждевременное начатие войны и соединенные с ним невыгоды внушали и Потёмкину, и Екатерине желание как бы поскорее освободиться от войны[380]. За письмо от 1 ноября императрица хвалила князя. «Спасибо тебе, что ты откровенно и прямо дружески ко мне пишешь и при всех хлопотах по месту и должности, однако не оставляешь меня подробно уведомить; я сие принимаю с отличным сердечным чувством и тобою чрезвычайно довольна, и ты развернул свету в нынешнее время такое обширное и искусственное знание и поведение, которое моему выбору и тебе делает честь, и я тебя люблю вдвое более еще. Вижу, что Очаков тебе делает заботу; я тут же, отдавая тебе полную волю, лишь Бога прошу, чтоб благословил твои добрые предприятия… Что хлопоты тебя не допустят побывать здесь хотя на короткое время, о сем весьма жалею: я б к тебе бы поскакала, естьли сие можно было делать без прибавления хлопот. Что твое здоровье поправляется, сие служит мне к великому утешению, понеже люблю тебя весьма и тобою очень, очень довольна… Прощай, мой друг. Бог с тобою, и никогда чтоб тебе на ум не приходило, чтобы ты мною мог быть позабыт. Александр Матвеевич (Мамонов) тебя как душу любит». В другом письме сказано: «Будь здоров, бодр, весел и благонадежен на лучшего твоего друга, то есть на меня, и напиши мне, что признаешь меня таким»[381].
Как видно, императрица считала нужным нравственно поддерживать Потёмкина. Хотя она не была довольна медленностью хода дел, она не подвергала строгой критике образ действий главнокомандующего. Только однажды Екатерина выразилась более энергично, но все-таки осторожно, порицая нерешимость князя и вялость военных операций. В ее письме от 23 ноября сказано: «Из многих ваших писем мне бы казаться могло, что вы колеблетесь в выполнении вами же начерченного и уже начатого плана в рассуждении турок и относительно до того; но я сих мыслей себе никак не дозволяю и выбиваю из головы, понеже не могу себе вообразить, чтоб в мыслях ваших находилась подобная колебленность, ибо нет ни славы, ни чести, ни барыша, предприяв какое дело и горячо оное поведя, потом не доделав, самовольно исковеркать, паки начать иное. Оборону границ вы вели с совершенным успехом; даст Бог здоровья, мой друг, поведешь с успехом и наступательные действия»[382].
Из последнего замечания можно заключить, что императрица неудачный ход дел на юге приписывала главным образом ипохондрии князя. К тому же последний в это время оставлял Екатерину иногда по целым неделям без всяких прямых известий, чем она была крайне недовольна. В декабре Гарновский писал Попову: «Государыня находится в великой задумчивости и часто со слезами пеняет на светлейшего князя». Он же пишет, что Екатерина сказала: «Если б князь знал, каково у меня на сердце, то бы он не мучил меня долговременным молчанием»[383]. В записке Екатерины к Безбородке, относящейся к этому времени, сказано: «Пошлите нарочного по дороге к Кременчугу, который бы наведывался на каждой почте, не пропал ли или не занемог ли какой курьер от князя»[384]. К самому Потёмкину она писала 30 декабря: «Я тобою, мой друг, во всем была бы чрезвычайно довольна, естьли б ты мог себя принудить чаще ко мне писать и непременно отправить еженедельно курьера; сей бы успокоил не токмо мой дух, сберег бы мое здоровье от излишних беспокойств и отвратил бы тысячу не одну неудобств; в сей час ровно месяц как от вас не имею ни строки; из каждой губернии, окроме имя мое носящей, получаю известия двойжды в месяц, а от вас и из армии ни строки, хотя сей пункт есть тот, на который вся мысль и хотение устремлены; это значит заставить меня умирать тысячью смертей, а не одной смертью; вы ничем живее не можете мне казать привязанности и благодарности, как писать ко мне чаще; а писать из месяца в месяц, как ныне, сие есть самый суровый поступок, от которого я страдаю ежечасно и который может иметь самые злые, неожидаемые и нежелаемые от вас следствия»[385].
Недоброжелатели князя радовались такому неудовольствию Екатерины. Так, например, Алексей Орлов резко порицал Потёмкина при этом случае[386]. Безбородко жаловался графу С.Р. Воронцову: «По месяцу почти курьеров не имеем»[387]. В городе говорили, что императрица отправила князя Репнина на смену Потёмкина. Граф А.P. Воронцов говорил: «На месте Румянцева я бы просил государыню, чтобы не только армию, но и князя поручила мне в команду, а иначе от нее бы отказался… Как можно требовать, чтобы все повиновалось князю… Все только то хорошо, что делает князь… Что мы – чучелы, что ли?» Павел был недоволен Потёмкиным, приписывая ему нежелание императрицы отпустить его в армию. Вяземский жаловался на Потёмкина, требовавшего более и более денег; другие говорили, что он «морит солдат»[388]. Таким образом, князь к концу года находился в крайне неловком, даже в опасном, положении.
Глава VIIОчаков
Уже в ноябре 1787 года императрица с нетерпением ожидала взятия Очакова, но эта крепость была занята лишь в декабре 1788 года. Такую медленность военных действий приписывали неумению Потёмкина взяться за дело. Румянцев в 1788 году с успехом поражал турок за Прутом, между тем как армия Потёмкина вяло передвигалась в направлении к Очакову. Война началась в августе 1787 года. До зимы Потёмкин мог бы сделать многое, если бы приготовления к походу были своевременно и как должно сделаны. Бездействие войск дало туркам возможность сильнее укрепиться в Очакове, усилить гарнизон, улучшить флот. К сожалению, у Потёмкина как главнокомандующего не было определенного плана действий, да к тому еще он в это время часто хворал. Сильное же повреждение флота окончательно подорвало его энергию. Избалованный счастием, привыкший к постоянному исполнению своих малейших желаний, он приходил в отчаяние от того, что военные действия затягивались, тогда как он рассчитывал кончить все одним ударом[389].
Императрица, в свою очередь, не переставала утешать Потёмкина, изъявлять ему полное доверие. Она писала ему 11 января: «Что твои заботы велики, о том нимало не сумневаюсь, но тебя, мой свет, станет на большие и малые заботы; я дух и душевные силы моего ученика знаю и ведаю, что его на все достанет; однако будь уверен, что я тебя весьма благодарю за твои многочисленные труды и попечения: я знаю, что они истекают из горячей любви и усердия ко мне и к общему делу… Будь уверен, что хотя заочно, но мысленно всегда с тобою и вхожу во все твои беспокойства по чистосердечной моей к тебе дружбе и то весьма понимаю, что будущие успехи много зависят от нынешних приготовлений и попечений… Я молю Бога, чтоб укрепил твои силы душевные и телесные… я тебя люблю и полную справедливость отдаю твоей службе»[390]. В письме от 26 января говорится между прочим: «Пришло мне на ум, что ты мои шубки любишь, а которые есть, я чаю, уже стары, и для того вздумала снабдить тебя новою; носи ее на здоровье»[391]. В других письмах, относящихся к этому времени, находим, между прочим, следующие выражения: «Слушай, папа, я тебя очень люблю…» «Радуюсь, что шубка моя тебе понравилась; китайских два шлафрока посылаю; я не сомневаюсь, что везде увижу твою ко мне любовь, верность и усердие; я сама, ваша светлость, вас очень, очень и очень люблю». В письме, писанном в марте, говорится: «Я без тебя как без рук, и сама затруднения нахожу тут, где с тобою не нахаживала: все опасаюсь, чтоб чего не проронили». И дальше: «Добрым твоим распоряжением надеюсь, что все ко времени поспеет; жалею лишь о том, что ты из сил выбился». Сообщая в апреле о слухе, будто бы Турция желает заключения мира, императрица писала: «Я сего от сердца желаю, дабы ты сюда возвратился, и я не была бы без рук, как ныне. Как возьмешь с Божиею помощью Очаков, тем и кончится»