[392]. Иногда и Потёмкину приходилось утешать императрицу, которая жаловалась на большое число больных, на хлопоты и заботы по случаю войны. «В сем случае, что вам делать? – писал князь однажды. – Терпеть и неизменно надеяться на Бога. Христос вам поможет. Он пошлет конец напастям. Пройдите вашу жизнь: увидите, сколько неожиданных от Него благ по несчастии вам приходило. Были обстоятельства, где способные казались пресечены пути, – вдруг выходила удача»[393].
Иногда Екатерина с нетерпением ожидала писем от Потёмкина. «У меня княжие письма не лежат без ответов; лишь бы князь был в переписке столько аккуратен, сколько я, и не заставлял бы меня ожидать своих курьеров»[394], – писала императрица в январе. Вообще же она была очень довольна князем. Мамонов также говорил о своей готовности во всех отношениях отстаивать интересы Потёмкина и заботиться о доставлении ему достаточных сумм денег[395]. Гарновский писал Попову, что друзья Потёмкина действовали в его пользу, замечая при этом: «На князя говорили, что денег много потрачено по-пустому; теперь государыня сама видела Херсон и разные в тех местах заведения, то может ли кто ее после сего уверить, что деньги истрачены даром?» Далее Гарновский писал: «Очаковом занимается площадь, публика, совет и двор. Двор (т. е. Екатерина) имеет к его светлости доверенность, но прочие три части разглагольствуют о сем сходственно с их познаниями, не посоветуясь, однако же, никогда с пятью чувствами, им дарованными. Некто из совета, производя безрассудные ропоты на упущения и входя в споры, давно бы уже в семь дней завладел Очаковом, если б Бог всех зверей наделил рогами». Зато Мамонов не терпел, чтобы в его присутствии что-либо говорили против князя. Великий же князь Павел Петрович обнаруживал явную холодность в обращении со всеми теми лицами, которые могли считаться приверженцами Потёмкина, и князь Вяземский жаловался на громадность сумм, требуемых Потёмкиным для продолжения военных действий[396].
Екатерина во все время оставалась верною своим взглядам на необычайные способности Потёмкина. Разговаривая в апреле 1788 года с Храповицким о «горячих головах», она заметила между прочим[397], что «теперь один князь Потёмкин-Таврический» (т. е. из «горячих голов»). Искренно заботясь о здоровье князя, императрица была очень довольна начальником канцелярии князя Поповым, который советовал ей в письмах к князю «попенять на крайнее о своем здоровье нерадение» его[398].
Недоброжелатели Потёмкина в мае распускали слух и говорили Екатерине, что в екатеринославской армии больных и умирающих много оттого, что людей вместо хлеба, будто бы за неимением его, кормят кутьею; Гарновский жаловался особенно на графов Воронцова и Завадовского, старавшихся вредить Потёмкину[399]. Недаром князь писал Екатерине 5 мая: «Дела много; не до того, чтобы заниматься о злодействах, на меня устремленных, а скажу только, что, матушка государыня, полагаю всю и во всем пространстве надежду на вас и из-за сей презираю злость». Прочитав Храповицкому это письмо, императрица сказала: «Конечно, князь может надеяться; оставлен не будет; он не знает другого государя; я сделала его из сержантов фельдмаршалом; не такие злодеи его ныне, каковы были князь Гр. Орлов и граф Н.И. Панин. Князь Орлов всегда говорил, что Потёмкин умен, как чорт»[400].
Спустя несколько дней, однако, Потёмкин озадачил императрицу повторением предложения покинуть Крым. В его письме от 10 мая сказано: «Дай Боже помощь; но при том помяну мою прежнюю мысль, что, не имея тамо крепостей надежных, ни флоту еще сильного, гораздо бы лучше было его оставить и, дав войти неприятелю, его выгнать. Войска же тамошние, находящиеся за Перекопом, могли по обстоятельствам действовать и умножить наше пититное[401] число, а теперь они, кроме обороны, по которой привязаны к Севастополю, в Тавриде, как в кошеле, лежать должны». В этом же письме Потёмкин писал далее: «Матушка, всемилостивейшая государыня! Я и пойду и буду действовать со всею ревностью, несмотря на новость моей пехоты, которая почти вся из рекрут; я везде собою показывать стану пример, с охотою принесу на жертву жизнь мою вам, моей матери, государству и, можно сказать, христианству, надеясь, несомненно, что Бог мне поможет. Я везде сделал всевозможные распоряжения противу неприятельских покушений, но как успехи военные перемене подвержены, то если бы, за всеми моими стараниями, где-либо неприятель получил выигрыш, – не причтите, милостивейшая государыня, мне в вину. Бог видит, сколько я распален желанием принести вам славу»[402].
Императрица была тронута этим изъявлением готовности умереть за нее, за Россию и «за христианство». Сообщая Храповицкому о содержании письма Потёмкина, оно сказала: «Сам с рекрутами идет доказать свое усердие и умереть христианином; в войне обстоятельства переменны: может быть, и турки некоторые удачи получат. He хочу, чтоб он жертвовал собою»[403].
Зато императрица не понимала, каким образом Потёмкин мог думать об оставлении Крыма, между тем как соображения князя могут быть объяснены его самолюбием. Крымские войска он хотел присоединить к своей армии, чтобы обеспечить ей легчайший успех[404]. Екатерина же была крайне недовольна предложением князя и писала ему: «На оставление Крыма, воля твоя, согласиться не могу; об нем идет война, и естьли сие гнездо оставить, тогда и Севастополь, и все труды, и заведения пропадут, и паки восстановятся набеги татарские на внутренние провинции; и кавказский корпус от тебя отрезан будет, и мы в завоевании Тавриды паки упражнены будем, и не будем знать, куда девать военные суда, кои ни во Днепре, ни в Азовском море не будут иметь убежища; ради Бога не пущайся на сии мысли, кои мне понять трудно, и мне кажутся неудобными, понеже лишают нас многих приобретенных миром и войною выгоды и пользы. Когда кто сидит на коне, тогда сойдет ли с оного, чтоб держаться за хвост. Впрочем, будь благонадежен, что мыслей и действий твоих, основанных на усердии, ревности и любви ко мне и к государству, каков бы успех ни был, тебе всеконечно в вину не причту». «Кому известно столько, как мне самой, – говорила Екатерина в конце своего письма, – с открытия войны сколько ты трудов имел: флот чинил и строил, формировал снова пехоту и конницу, собрал в голодное время магазейны, снабдил артиллерию волами и лошадьми, охранял границу так, что во всю зиму ни кота не пропускал…»[405]
Совсем иначе, т. е. гораздо менее выгодно, отзывались об образе действий Потёмкина люди, хорошо знакомые с положением дел. К числу их принадлежал принц де Линь, находившийся в лагере Потёмкина в качестве военно-дипломатического агента Австрии. Некоторые из его писем к Иосифу II и Сегюру весьма интересны. «Я желал представить вам отчет, – писал он императору, – о ваших неприятелях и друзьях: первые, однако, слишком далеко отсюда, последние же слишком самолюбивы. Какая разница между русскою армией в нынешнем и тою же армией в прошлом году? Какую ревность вы видели здесь?.. Наконец, я сюда приехал. Боже, что за погода, что за дороги, что за зима, что за главная квартира в Елисаветграде!.. Я думал, что князь Потёмкин будет рад моему приезду. Я бросился обнимать его и спрашиваю: «Что же Очаков?» Он отвечает мне: «Бог мой, в Очакове 10 000 человек гарнизону, а у меня во всей армии столько не будет. У нас во всем недостаток. Я самый несчастный человек, если Бог мне не поможет». – «Как же, – перебиваю я его, – мне говорили, что у вас начинается осада?» А Потёмкин в ответ: «Напротив, дай Боже, чтобы татары не напали на нас здесь и не предали все огню и мечу. Бог меня спас… я считаю чудом, что мог еще отстоять столь обширные границы». – «Где же татары?» – спрашиваю я. «Везде, – отвечает князь, – а затем еще стоит сераскир со множеством турок у Аккермана; 12 000 турок под Бендерами сторожат берег Днестра и 6000 в Хотине». Во всем этом не было ни одного слова правды. Но мог ли я думать, что Потёмкин захочет обманывать тех, в помощи кого он нуждался. «Вот, – сказал я ему, – письмо императора, в котором изложен план войны… Его величество поручил мне спросить вас, что вы предполагаете делать?» Князь возразил, что на другой же день письменно сообщит мне свои соображения. Жду день, два, три дня, неделю, две недели; наконец мне доставлен план кампании, заключающий в себе следующее: «С помощию Божиею я атакую все, что встречу между Бугом и Днестром»[406].
Таков был Потёмкин в это время. Он опасался набега татар, что казалось в высшей степени забавным принцу де Линю. Два раза последний в насмешливом тоне писал к Сегюру об этих татарах.
Как видно, ипохондрия князя мешала ему заняться составлением подробного плана кампании. В общих чертах союзники договаривались, что Австрия попытается взять Белград, а русское войско займется осадой Очакова; но в частностях ничего не было определено. Потёмкин не дорожил временем. Французский инженер Лафит, особенно деятельно трудившийся над укреплением Очакова, писал к графу Сегюру, что крепость эта не устояла бы против быстрого и решительного нападения. Нельзя поэтому удивляться тому, что Сегюр находил образ действий князя, постоянно обвинявшего австрийцев в бездействии, непростительным[407]