.
Эти подарки, стоившие более 30 000 рублей, были отправлены в конце августа.
Кроме того, Потёмкину было дозволено иметь штат «генерал-фельдмаршальский от флота Черноморского»[419].
Узнав, что Потёмкин во время рекогносцировок подвергал свою жизнь опасности, Екатерина писала ему: «Теперь прошу тебя унимать свой храбрый дух и впредь не стать на батарею, где тебя и всех с тобою находящихся могли убить одною картечью; к чему бы это? Разве еще у меня хлопот мало? Уморя себя, уморишь и меня. Сделая милость, вперед удержись от подобной потехи». Но и в этом письме, от 14 июля, сказано: «Дай Боже тебе успех на Очаков»[420]. Возвращаясь и в следующих письмах к мысли об Очакове, императрица постоянно повторяла желание, чтобы занятие крепости не стоило слишком больших жертв людьми. Это обстоятельство достойно внимания потому, что медленность действий князя под Очаковым, – как увидим ниже, – объясняется, между прочим, заботами его как можно более сократить размеры кровопролития. «Помоги тебе сам Творец во взятии Очакова, – сказано в письме Екатерины от 28 июля, – паче всего старайся сберечь людей; лучше иметь терпение поболее»[421].
В письме Екатерины от 19 июля, между прочим, сказано: «К нам грянул, как снег на голову, граф А. Г. Орлов. Бог весть ради чего трудился»[422]. Из «Записок» Гарновского видно, что побудило Орлова приехать в столицу. Он, как и прежде, в беседах с императрицею «представлял государственное правление в черном виде». Гарновский, сообщая об этом, намекает на то, что тут была речь о князе Потёмкине. «Злодеи его светлости, – сказано в письме Гарновского, – пользуясь настоящим положением происшествий, двор иногда тревожащих, делают все то, что только могут, к достижению адских намерений своих, но тщетно. И когда я писал к вам, что желательно, чтобы его светлость вскоре нас посетить соблаговолил, то это не для того, чтоб была какая-нибудь опасность, собственно до особы его светлости касающаяся, но дабы не дать вкорениться во дворе посеянным во оном мыслям, что мы можем без его светлости обойтиться»[423].
До чего доходили интриги при дворе, видно из следующего подробного рассказа Гарновского: «30 июля приступал граф Чесменский к государыне с полными доказательствами о беспорядках, а особливо сей раз критиковал более прочих часть воинскую и доносил, между прочим, что солдаты наши ни ходить, ни стрелять не умеют, ружья имеют негодные и вообще войска наши в одежде и во всем никогда так дурны не были, как теперь. Весь сей донос расположен был так, чтоб внушить государыне, что всему сему причиною его светлость (кн. Потёмкин). Случившиеся тут граф Александр Матвеевич (Мамонов) и Михаил Сергеевич (Потёмкин) принялись горячо оспаривать таковой несправедливый донос и умели дать оному такой толк, что государыня, почтя себя доносом Чесменского лично оскорбленною, дала с негодованием чувствовать, что, царствуя 25 лет, никогда она по своей должности упущения не сделала и что с сожалением взирает на заблуждения, в которых граф Чесменский находится. Это было Чесменскому очень неприятно»[424]. Сообщая немного позже новые данные о стараниях графа Орлова повредить Потёмкину в глазах императрицы, Гарновский замечает, что недоброжелатели князя, к которым принадлежали, между прочим, камер-фрейлина Протасова и цесарский посол Кобенцель и которых Гарновский называет «социететом», нарочно выписали Орлова из Москвы и через него старались действовать против Потёмкина. По поводу только что сообщенного объяснения, происходившего между императрицею и Орловым, члены «социетета» рассуждали, «что граф Чесменский говорит хотя просто, но правду, и говорит то, чего другие сказать не смеют, и что сей граф – человек добрый, бескорыстный, немстительный, усердный отечеству слуга и неправду ненавидящий»[425].
Недаром Гарновский опасался за судьбу Потёмкина и потому зорко следил за настроением умов в Петербурге. Так, например, он писал в августе: «Последние из-под Очакова известия были двору неприятны. Нетерпеливо хочется, чтоб Очаков был взят прежде Хотина. Нетерпеливости двора нельзя удивляться, когда многие, не входя в обстоятельства, со взятием городов сопряженные, все почитают за безделицу и стараются то же внушить двору». Об австрийцах Гарновский писал: «Посол их кричит везде: Mon Dieu, mon Dieu, Oczаkow! Сему подражают и наши наемники их; что же касается до государыни, то она нимало Очаковым не беспокоится, и все, что его светлость предпринимать изволит, превозносит хвальбою. Досадует на одно только то, что его светлость подвергает себя опасности. Какую пользу принесет Очаков, если виновник приобретения его постраждет?»[426]
Как мы видели, Екатерина писала Потёмкину очень часто и подробно. В ее письме от 28 июля сказано: «Теперь, мой друг, ты просишь меня о уведомлении почаще; суди теперь сам, какова я была, не имея от тебя недели по три уведомления; однако я к тебе пишу и писала почти каждую неделю»[427]. Именно в это время Потёмкин начал писать очень редко, чем вызывал некоторое раздражение императрицы. 14 августа она спросила Храповицкого, которого числа был курьер от князя. Оказалось, что три недели не было известий. Екатерина заметила: «Сам же просил, чтоб чаще уведомляла о здешних обстоятельствах, и сам же теперь молчит; здесь война на носу, а там не знаю, что делают»[428]. Однако в письмах к князю императрица не обнаруживала особенного нетерпения. «Дай Боже тебе всякое, всякое, всякое благополучие и счастие», – сказано, между прочим, в письме от 31 июля. 14 августа она писала: «Беспокоит меня твоя ногтоеда, о которой ты меня извещаешь своим письмом от 6 августа после трехнедельного молчания; мне кажется, что ты ранен, а оное скрываешь от меня. Синельников, конечно, был близок возле тебя, когда он рану получил; не тем ли ядром и тебя зацепило за пальцы? Я же вижу, что ваше теперешнее состояние под Очаковым весьма заботливо и труднее, нежели я себе представляла, и так все беспокойства ваши мне теперь чувствительнее, нежели дурацкая шведская война…» К этому прибавлено: «Пожалуй, повадься писать чаще, а то до мира не доживу». 28 августа: «От вас две недели ни строки не имею… Пиши ради Бога почаще, что у вас делается на море и на сухом пути…»[429] 31 августа: «Я жалею весьма, что ты столь много обеспокоен очаковскою осадою; терпением все преодолевается; лучше тише, но здорово, нежели скоро, но подвергаться опасности либо потере многолюдной»[430].
Из всего этого видно, какого выгодного мнения о Потёмкине была императрица. Несколько иначе думали о князе лица, находившиеся при нем. Принц де Линь был убежден, что можно было взять Очаков 1 июля, пользуясь победою над стоявшею под стенами этой крепости флотилией. Такого же мнения были и другие лица. Потёмкина обвиняли в том, что он недостаточно был знаком с положением дел в крепости, откладывал напрасно решительные действия и этим подвергал свое войско страшным страданиям от болезней и морозов. Потёмкин жестоко ошибался, ожидая, что Очаков сдастся вследствие битв в Лимане. Еще весною Суворов предлагал ему штурмовать Очаков и брался исполнить это дело. Потёмкин писал ему в ответ: «Я на всякую пользу тебе руки развязываю, но касательно Очакова попытка может быть вредна; я все употреблю, чтобы достался он дешево»[431].
Потёмкин сам явился у Очакова в последних числах июля месяца, но войско собиралось так медленно, что осадные работы начались не раньше 31 июля. Медленность движений войска и путешествия самого князя объясняли его неровным, капризным характером. Де Линь иронически замечает, что главнокомандующего задерживала вкусная рыба. Конечно, это – шутка, но все же Потёмкин вел себя не как полководец, а как большой барин, сибарит. Из переписки его видно, что в апреле были отправлены к нему два обоза с напитками, съестными припасами, серебряным сервизом и другими подобными вещами, один – по московскому, другой – по белорусскому трактам, чтобы вернее обеспечить своевременное прибытие к месту хоть одного из них[432].
Несправедливо, однако, было бы безусловно обвинять Потёмкина с бездействии. Напротив, мы имеем доказательства многосторонней его деятельности во время осады Очакова. Собственноручные ордеры его к Фалееву и другим лицам свидетельствуют, что он работал самостоятельно, заботился о постройке судов, о продовольствии солдат, о лекарствах для больных, об обучении рекрут. Очень часто он был недоволен мошенничеством подрядчиков, дурно исполнявших казенные работы, а также недобросовестностью и нерадением служащих. «Вы не дивитесь, – писал он однажды Фалееву, – что я ворчу; Богу известно, что сил недостает; везде самому быть нельзя. А все до малейших способов требуют от меня»[433]. Принц де Линь, во многом отдавая справедливость князю, находил, что он слишком поддавался ипохондрии и по временам страшно ленился. Во время осады Очакова он занимался литературными трудами, писал мадригалы дамам и переводил церковную историю аббата Флёри. Музыка и пиршества в то время занимали его[434].
Изнеженность, однако, не мешала Потёмкину подвергаться иногда личным опасностям. Так, например, вскоре после прибытия своего к Очакову, желая присутствовать при военных опытах, он легко мог попасться в плен или даже быть убитым вследствие приключившегося при этом взрыва. Однажды, когда князь разъезжал между Кинбурном и Очаковым на прекрасном катере, турки сильно стреляли по плавающим и даже бросились за ними в погоню. Потёмкин, сохраняя хладнокровие, успел доехать до русских батарей