[435]. Узнав, что его подозревают в недостатке мужества, он однажды, сопровождаемый несколькими офицерами, сделал рекогносцировку так близко у неприятельского лагеря, что бывшему с ним генералу Синельникову турецкое ядро оторвало ногу[436]. В подобных случаях Потёмкин одевался пышно и был увешан звездами[437]. Мы видели выше, что императрица бранила князя за неуместную отвагу.
Солдаты, кажется, любили его. Они были обязаны ему введением более удобной одежды, отменою кос… Он шутил с ними, часто приезжал в траншеи и сказал однажды вставшим пред ним солдатам: «Слушайте, ребята, приказываю вам однажды навсегда, чтобы вы передо мною не вставали, а от турецких ядер не ложились на землю»[438].
О стратегических предположениях Потёмкина в самом начале осады мы узнаем из документа, сообщенного Гельбигом, который, пользуясь своими связями, достал план осады, составленный князем и известный, по всей вероятности, весьма немногим лицам[439].
Современники-очевидцы не переставали упрекать князя в разных промахах. Как ни много было собрано осадных средств, но Потёмкину нужно было больше и больше. А турки тем временем не дремали, и оборонительная сила крепости понемногу вырастала. В момент открытия осады крепость не в состоянии была долго противостоять деятельной, энергической атаке. А Потёмкин именно на это и не решался. Он долго ограничивался рекогносцировками и разными приготовлениями к решительным действиям. Его тревожили нарочно распущенные турками слухи о минах, заложенных французскими инженерами, и он поджидал из Парижа подробных планов крепости со всеми минными галереями, не жалея на это издержек. Он считал вероятным, что турки сдадут крепость на капитуляцию без кровопролития. К тому же, как замечает новейший историк этих событий, в его главной квартире было много иностранцев, задававших князю вопросы, предлагавших советы, делавших косвенные замечания; он тяготился всей этой толпой соглядатаев, критиков и советников и, как бесхарактерный баловень, поставленный судьбою не на свое место, больше всего опасался дать повод к заключению, будто он действует не самостоятельно, а с чужого голоса[440].
Находили, что князь строил редуты в слишком значительном от Очакова расстоянии, иногда давал противоречащие одно другому приказания, сильно заблуждался относительно настроения умов в Очакове. Осада, к крайнему неудовольствию прочих генералов, с самого начала шла вяло; дело затянулось. Только изредка случались вылазки с той и с другой стороны.
Уже в июле месяце Потёмкин жаловался принцу де Линю: «Этот поганый город мне надоедает». Де Линь ответил: «Он еще более надоест вам, если вы не возьметесь за дело как следует. Сделайте фальшивую атаку с одной стороны, а с другой берите ретраншементы штурмом, и крепость будет ваша». Потёмкин был огорчен этим ответом: он заметил, что овладеть Очаковым мудренее, чем турецкою крепостью Сабац, занятою австрийскими войсками под командою самого императора Иосифа еще весною этого года. Тогда обиделся, в свою очередь, принц де Линь. Он колко заметил Потёмкину, что о подвигах Иосифа II следует говорить с большим уважением, что император сам при этом случае выказал необыкновенное мужество, подвергая себя большой опасности. Потёмкин хотел доказать, что в отношении мужества он нисколько не уступает императору Иосифу, и на другой день, во время рекогносцировки, подъехал довольно близко к ретраншементам, где был осыпан градом пуль и ядер. «Спросите принца де Линя, – сказал он находившемуся при нем графу Браницкому, – был ли император при Сабаце храбрее меня?»[441]
Несмотря на такие выходки, скорее свидетельствовавшие о мелочности и тщеславии, нежели о стратегических способностях князя, характер осады не изменялся. Принц де Линь в июле месяце писал, что, если бы русские взялись за дело как следует, Очаков был бы взят в продолжение одной недели; между тем, по медленности и нерешительности, русские, по словам его, походили на осажденных, турки же держались хорошо и не пропускали случая вредить нашим войскам, которые теряли много людей[442].
К этому времени относится столкновение Потёмкина с Суворовым по случаю довольно важной схватки между русскими и турками. Суворов во все время был очень недоволен генерал-фельдмаршалом и не мог удержаться от критики и сарказмов. «Не такими способами бивали мы поляков и турок, – говорил он в близком кругу, – одним гляденьем крепости не возьмешь. Послушались бы меня – давно Очаков был бы в наших руках»[443]. Рассказывают, что де Рибас, находившийся при Потёмкине, старался вредить Суворову в глазах главнокомандующего. Однажды вспыхнул спор. Суворов настаивал на своем мнении; Потёмкин с досадою воскликнул: «Он все себе хочет заграбить!» Суворов в письмах к Попову жаловался на Потёмкина, на его упрямство, неумение вести осаду; в письме к де Рибасу, узнав о гневе князя, он жаловался на наушников, окружавших Потёмкина, требовал, чтоб крепость настойчивее была бомбардирована; чтобы была сделана брешь…[444]
27 июля Суворов воспользовался вылазкою, сделанною турками, для того чтобы без согласия Потёмкина завязать большое дело. Энгельгардт и другие современники[445] полагали, что Суворов намеревался, видя медленность военных действий, заставить Потёмкина этим средством решиться на штурм или самому с своим корпусом на плечах турок ворваться в крепость[446]. Дело вышло, однако, совсем иначе. Суворов был ранен и потерял много народу. Принц де Линь, видя, что турки сосредоточивают все силы на том месте, где происходила атака Суворова, старался уговорить Потёмкина броситься на оставшуюся почти без защиты левую часть укрепления. Потёмкин был в страшном волнении; сначала он вовсе не отвечал на запросы, сделанные принцем де Линем чрез одного австрийского, а затем и чрез русского офицера. Принц уверял в своих письмах об этом эпизоде, что Потёмкин в эти минуты проливал слезы, жалея о значительном числе убитых солдат. Затем он наотрез отказал принцу.
Рассказывают, что Суворов в то время, когда перевязывали ему рану, отвечал дежурному генералу, посланному к нему от Потёмкина с грозным вопросом, как он, Суворов, осмелился без повеления завязать такое важное дело: «Я на камушке сижу: на Очаков я гляжу». Можно считать вероятным, что Потёмкину передали этот дерзкий ответ, осмеивавший бездействие князя[447].
Этот эпизод показывает, в какой степени в русском лагере недоставало единства мысли, дисциплины и доверия к главнокомандующему. Один из генералов самовольно решается на предприятие, которое могло удаться лишь при дружном действии всех частей войска. Целые сотни солдат были загублены лишь для того, чтобы страшною опасностью принудить главнокомандующего к решительным действиям. Но и это не удалось.
Если бы Потёмкин внял увещаниям, то, может быть, хотя и с значительною потерею, взял бы крепость; но он поступил иначе, и осада после этого продолжалась еще более четырех месяцев. А между тем штурм 27 июля, по всей вероятности, был бы менее кровопролитен, нежели штурм 6 декабря. Потёмкин не воспользовался этою минутою, как говорит принц де Линь, потому что жалел солдат; но, кроме того, и самолюбие останавливало его. Если б Очаков был взят 27 июля, это событие было бы приписано отваге Суворова, о котором Потёмкин заметил незадолго перед тем, что тот «хочет все себе заграбить». Теперь же Потёмкин имел полное право обвинять Суворова, требовать от него отчета; он даже мог бы предать его военному суду за нарушение правил субординации. В страшном волнении он написал ему записку, наполненную упреками; почерк руки этой записки свидетельствовал о раздражении князя. Почти невозможно было разобрать написанного. «Солдаты, – писал Потёмкин, – такая драгоценность, что ими нельзя бесполезно жертвовать. Ни за что ни про что погублено столько драгоценного народа, что весь Очаков того не стоит. Странно, что при мне мои подчиненные распоряжаются движениями войска, даже не уведомляя меня о том»[448]. Вскоре после того Суворов был опять ранен при взрыве в лаборатории и уехал после этого.
Осада и дальше шла вяло и неудачно. Потёмкин не переставал ждать более благоприятных обстоятельств для решительных действий, а между тем капудан-паша Гассан постоянно имел сообщение с крепостью при помощи флота, «прилип к ней как банный лист», писал Потёмкин к Румянцеву, или «как шпанская муха», сказано в письме князя к императрице[449]. Туркам неоднократно удавалось высаживать войска для усиления очаковского гарнизона[450]. Осаждающие не имели возможности блокировать крепость; обвиняли Потёмкина, между прочим, в том, что он не успел заблаговременно построить батареи на самом конце Кинбурнской косы. Де Линь заметил, что постройкою редутов и батарей заведовали низшие офицеры (quelques subаlteгнеs), малоопытные и незнакомые с делом. Начали уезжать люди более выдающиеся, как, например, Поль-Жовес, принц Нассау-Зиген. Принц де Линь также счел более удобным удалиться. Хотя отношения между ним и Потёмкиным были довольно благоприятные, тем не менее вечный контроль со стороны австрийского полководца-дипломата был в тягость главнокомандующему. «Эти союзники, – писал он однажды, – мне очень надоели; они во все вмешиваются, хотят все звать, а затей критикуют и осуждают, не зная самого дела основательно»