Тогда Потёмкин решился на штурм и велел обещать солдатам добычу, даже пушки и казну, которые будут взяты в Очакове. Началось ужасное кровопролитие… Есть предание, что Потёмкин будто бы во все время штурма сидел на батарее, подперши голову рукою, и повторял постоянно: «Господи, помилуй»[468]. Во время самого дела можно было сомневаться в успехе. После страшных усилий и потерь русские утвердились, наконец, в крепости. Грабеж и кровопролитие в городе продолжались три дня. Добыча была громадна. На долю Потёмкина достался, между прочим, великолепный изумруд величиною в куриное яйцо, которое он подарил Екатерине[469]. Об обращении Потёмкина с пленным Гуссейн-пашою существуют различные предания. Самойлов утверждает, что князь вел себя весьма благородно, признавая, что паша не мог сдаться добровольно. По другим же сведениям, Потёмкин, увидев пашу, грозно закричал на него, упрекая его в упрямстве, которое сделалось причиною ужасного кровопролития[470].
Известному художнику Казанова Потёмкин поручил написать две картины, изображающие штурм Очакова. Одна была назначена для графини Браницкой, другая – для столовой в Таврическом дворце[471].
Известие о взятии Очакова произвело в Петербурге глубокое впечатление. Каждый понимал, что это событие имело важное политическое значение. Существует современная гравюра, на которой изображена осада этой крепости. Над нею надпись: «Gute Nаcht, Krim! Oczаkow ist durch Potemkin gefаllen. Dаrob der Hаlbmond erbebt und zittern die Mаuern Stаmbuls»[472].
Глава VIIIСобытия 1789 и 1790 годов
Во время осады Очакова Екатерина не переставала надеяться на полный успех. За несколько дней до взятия крепости она в разговоре с Храповицким выразила убеждение, что «Очаков лежит…». «Я знаю его (Потёмкина), – прибавила императрица, – я знаю, что его честь требует этого»[473]. По получении известия о взятии Очакова Екатерина была в восторге и писала Потёмкину: «За ушки взяв обеими руками, мысленно тебя целую, друг мой сердечный». И дальше: «Всем ты рот закрыл, и сим благополучным случаем доставляется тебе еще способ оказать великодушие слепо и ветрено тебя осуждающим»[474].
Как было указано уже раньше, Екатерина неоднократно просила Потёмкина по возможности избегать лишнего кровопролития. Почти накануне получения известия о взятии крепости императрица, узнав из перлюстрации, что принц Нассау-Зиген обвинял Потёмкина в упущении удобного времени для решительных действий, заметила в беседе с Храповицким: «Это правда: я сама не велела идти на приступ для сбережения людей»[475]. Теперь же, т. е. по получении известия о взятии Очакова, она писала (29 января 1789 года) к доктору Циммерману, защищая Потёмкина от упреков в чрезмерной медлительности: «Князь предпринимал все способы так, как и должно, прежде нежели приступить штурмовать сию крепость. Удобнейшее время к сему, конечно, было то, когда лиман, покрывшись льдом, сделал приморскую сторону неприступною к доставлению помощи осажденным, сверх же того, и по взятии города давал время взять нужные предосторожности для будущего. Но нетерпеливость горячих голов и молодых храбрых людей, также полуголов, не видящих далее своего носа, трехчетвертных голов, толкующих криво, завистников, врагов явных и тайных, все сие в подобном случае, конечно, есть дело самое неприятное, и от всего оного чрезвычайно много должны были терпеть твердость и постоянство фельдмаршала. В моих глазах делает ему честь величайшую то, что он в числе других великих и похвальных качеств имеет еще и способность прощать неприятелям, делать им добро и таким образом умеет торжествовать над своими противниками. Теперь говорят, что он мог взять Очаков раньше; это правда; но теперь это было удобнее, чем когда-либо»[476].
Также и Самойлов защищает Потёмкина против упрека в нерешимости, излагая подробно причины, заставлявшие князя откладывать приступ[477]. Князь сам в беседе с Сегюром оправдывался указанием на разные затруднения, доказывая, что он сделал все, что было возможно[478]. Энгельгардт, напротив, утверждал, что расчет для сбережения людей был неверным и «филантропия не всегда бывает кстати»[479].
После штурма Очакова князь отправился в Херсон для распоряжений по части кораблестроения. Затем он поехал в Петербург. Екатерина писала ему 21 января 1789 года: «Сколько ни желаю тебя видеть после долгой разлуки, однако я весьма тебя хвалю за то, что ты не отлучился, пока все нужные и надобные распоряжения не окончил… Доезжай до нас с покоем, побереги свое здоровье и будь уверен, что принят будешь с радостью, окончив столь славно и благополучно толь трудную кампанию»[480].
Из писем Гарновского мы узнаем, в каком настроении находилась императрица в это время по отношению к князю. Ей хорошо было известно, что он не разделял ее ненависти к Пруссии. Она опасалась объяснений с Потёмкиным об этом предмете. Гарновский писал 3 января 1789 года: «Иногда, помышляя о приезде его светлости, (государыня) тревожится. Сильно хочется удержать теперешнюю политическую систему, говоря, что и его светлость опрокинуть оную не возможет; но все сие, как мне кажется, не изъявляет твердости, чтоб системы переменить нельзя было, а посему и приезд его светлости тревожит».
Во всяком случае, приезд князя был предметом многих разговоров. Гарновский весьма рельефно описывает настроение умов в это время. «Да и вообще, – писал он, – что до приезда его светлости сюда касается, то у нас теперь такое время, каковому, по писаниям, надлежит быть при втором пришествии. Стоящие ошую трепещут, одесную же радуются, судимы будучи без суда каждый плодами дел своих. Венской[481] ходит, прижавши хвост, который приподнять обещает французской[482], надеясь на прежний свой кредит у его светлости. Что же касается до прусского и английского, то сии ожидают его светлость нетерпеливо. Фрезер, напившись допьяна на бале у Льва Александровича (Нарышкина), при питии здоровья его светлости прокричал, что более всего делает чести победителю Очаковскому, это то, что разогнал из армии принцев де Линьев, принцев Нассавских и Павлов-Жонесов и взял город без их советов». Сообщив в январе, что императрица с часу на час ожидает приезда князя, Гарновский писал 3 февраля: «Весь город ожиданием его светлости встревожен. Теперь, кроме касающихся до сего разговоров, других нигде не слышно. Государыня в ожидании сильно скучает. «Боже мой, как мне князь теперь нужен!» (Слова Екатерины.) Третьего дня вот какой был, между прочим, разговор с Захаром. Государыня: Скажи, пожалуй, любят ли в городе князя? Захар: Один Бог да вы. – Получа сей ответ, призадумавшись, промолчала, потом, сказав Захару «прощай», размышляя прогуливалась по Эрмитажу. Цесарское посольство хотя и продолжает к его светлости свою ненависть, но, однако же, прибытия его страшится, опасаясь в политической системе перемены»[483].
Внимательно следя за путешествием князя в Петербург, императрица писала ему, между прочим, 2 февраля: «Переезд твой из Кременчуга в Могилев был подобен птичьему перелету, а там дивишься, что устал; ты никак не бережешься, а унимать тебя некому; буде приедешь сюда больной, то сколько ни обрадуюсь твоему приезду, однако при первом свидании за уши подеру, – будь уверен; морщись, как хочешь, а со здоровьем не шути; вот какая у нас готовится встреча победителю!»[484]
Императрицу занимали в это время приготовления к приему Потёмкина. Она приказала не давать сочиненную ею оперу «Горе-Богатырь» в театре до приезда князя. 26 января она сказала Храповицкому: «Князю Орлову за чуму[485] сделали мраморные ворота; графу Румянцеву были поставлены триумфальные в Коломне, а князю Г.А. Потёмкину совсем забыла». Храповицкий ответил: «Ваше Величество так его знать изволите, что сами никакого с ним расчета не делаете». Государыня: «To так, однако же все человек; может быть, ему захочется». К этому рассказу Храповицкий прибавляет: «Приказано в Царском Селе иллюминовать мраморные ворота и, украся морскими и военными арматурами, написать в транспаранте стихи, кои выбрать изволила (императрица) из оды на Очаков Петрова. Тут при венце лавровом будет в верху: «Ты в плесках внидешь в храм Софии». Затем слова Екатерины: «Он (Потёмкин) будет в нынешнем году в Царьграде; о том только не вдруг мне скажите»[486].
Гарновский сообщает также некоторые любопытные подробности о приготовлениях к приезду Потёмкина: «Г. Завадовский, услыша о надписях, сочиненных государынею на вратах, сооруженных в Софии в честь грядущему с полудня на север победителю, пожавши плечами, покиваше по-словенски и главою». В письме Гарновского к самому Потёмкину также говорится о триумфальных воротах с надписью, сочиненною самою императрицею, а далее прибавлено: «Слышно также, что от великого князя дано повеление морскому батальону и наследникову кирасирскому полку встретить вашу светлость с почестями, принадлежащими фельдмаршалу»[487]