чудною; поистине то была folle journee, продолжавшаяся недели и месяцы»[536].
Забавляясь таким образом, утопая в роскоши, князь работал, следил за ходом дел в области общеевропейской политики, руководил военными действиями, переписывался о делах с императрицею, Булгаковым, Поповым, Суворовым… входил во все частности военной администрации, вел переговоры о мире с Турцией, предпринимал иногда путешествия для обозрения того или другого важного пункта и т. д. Множество деловых бумаг, опубликованных в разных сборниках, дает нам понятие о многосторонности труда князя в это время[537]. Так, например, Потёмкин в это время составлял подробные записки о Польше, так что уже в 1790 году он указывал на возможность приступить ко второму разделу[538]. Имея подробные сведения о ходе шведской войны, о враждебных действиях Пруссии, о намерениях Англии и проч., князь во все это время давал советы Екатерине, составлял записки о дипломатических делах[539]. К сожалению, до нас не дошла большая часть писем князя к императрице, но из ее писем к нему видно, в какой мере он, находясь на юге, во время турецкой войны, разделял с нею заботы по управлению государством. Из писем Безбородки к С.Р. Воронцову видно, что Потёмкин в 1790 году входил в частности стратегических действий против шведов[540]. To он советовал императрице сблизиться с Англией посредством заключения торгового договора[541], то он подвергал критике образ действий русского дипломата в Польше, Штакельберга[542], то его занимали частности укомплектования черноморского флота… Даже те историки-специалисты, которые, как, например, Петров, резко осуждают тактику Потёмкина, отдают полную справедливость административной деятельности князя; укомплектование армии, снабжение продовольствием и всеми необходимыми средствами для ведения войны велось с замечательным успехом[543].
Главною задачею Потёмкина в это время было заключение мира с Турцией. Постоянно императрица твердила ему о необходимости скорого окончания войны. Переговоры все время не прекращались, но князь старался показывать вид, что Россия не нуждается в мире и что не России, а Турции подобает выказывать уступчивость. Во всяком случае, он не соглашался на прекращение военных действий во время переговоров. Недоброжелатели Потёмкина обвиняли его в нежелании заключить мир[544]. Упрек этот едва ли может считаться справедливым. Потёмкин переписывался с визирем[545] об условиях мира, давал разные инструкции русскому уполномоченному, Лашкареву, отправленному к визирю[546], старался действовать на турок посредством подкупа…[547] Екатерина писала князю 6 февраля 1790 года: «О сем нимало не сумневаюсь, что мир скорее сделается, когда Бог даст, что наступишь, как пишешь, им на горло. Как тебе не выигрывать у турецкого народа доверия, вящнего их начальников? Во-первых, ты умнее тех, во-вторых, поступаешь с ними великодушно и человеколюбиво, чего они ни глазами не видали, ни ушами не слыхали от своих». В другом письме императрица упоминает о большой сумме денег, которую можно употребить для того, чтобы способствовать миру. Екатерина, впрочем, не доверяла туркам. Зная, что Потёмкин непосредственно имел дело с ними, она писала (19 апреля): «Поберегись Христа ради от своего турка; дай Боже, чтоб я обманулась, но у меня в голове опасение, извини меня, чтоб он тебя не окормил; у них таковые шутки водятся»[548]. После того как ей удалось заключить Верельский мир, она писала: «Теперь молю Бога, чтоб тебе помог сделать то же и с турками… Одну лапу мы из грязи вытащили, как вытащим другую, то пропоем аллилуйя… Я уверена, что ты с своей стороны не пропустишь случай, полезный к заключению мира…» Посылая князю по поводу празднования Верельского мира подарок, Екатерина писала: «Празднуя днесь мир с королем шведским, не могу запамятовать добрые советы ваши как по той войне, такожде и касательно мирного сего дела и в знак моего признания посылаю к вам перстень бриллиантовый; пускай лучи, из оного исходящие, ударяют во зрение врагов наших да отверзут очи, закрытые лестью, доводящею их даже до неверия о сем мирном постановлении. Бога прошу, да поможет тебе совершить и с ними мир благополучный»[549].
Желание императрицы не исполнилось, и война не так скоро должна была прекратиться.
Историки-специалисты находят, что Потёмкин и во время кампании 1790 года не отличался военными способностями. «He умея частного подчинять общему, – пишет Петров, – князь небольшим отрядам (как, например, корпусу Суворова) предоставлял бороться с главными силами Порты, а сам со своими армиями терял дорогое время в занятии ничтожных пунктов. Такая печальная неумелость распоряжаться соответственным распределением сил на театре военных действий и с энергией направлять их к достижению главной цели войны бесплодно истощала материальные средства и приводила к потере времени»[550]. Утверждают далее, что Потёмкин при составлении плана похода руководствовался советами Суворова[551]. Кроме того, обвиняют Потёмкина в бесцеремонном обращении с союзниками России, австрийцами. Полководец австрийский, принц Кобург, несколько раз писал Потёмкину, развивая перед ним свои планы; Потёмкин не счел нужным даже отвечать австрийскому фельдмаршалу, который горько жаловался на такое невнимание[552]. Вместо того чтобы всячески содействовать успехам австрийцев, он радовался их неудачам и, когда они должны были отступить от Журжи, называл Кобурга в донесении государыне тупым, глупым, невежественным, достойным сумасшедшего дома…[553] После того как австрийцы прекратили военные действия, он хотел показать, что он может действовать самостоятельно[554].
Bo всяком случае, главные действия Потёмкина в продолжение нескольких месяцев заключались в наблюдении за неприятелем, в укомплектовании армии и в усилении черноморского флота. Затем только, летом 1790 года, было решено, овладев устьями Дуная, покорить Измаил. Уверяют, что до этого Потёмкин неопределенными и даже заключающими в себе противоречия предписаниями тормозил действия Суворова[555]. Как бы то ни было, князь не участвовал самолично в важнейших военных событиях 1790 года, а лишь издалека наблюдал за ходом дел.
Особенно обрадовала Потёмкина победа, одержанная летом Ушаковым на море над турками. «Наши, – писал он Фалееву, – благодаря Богу, такого перцу задали, что любо; спасибо Федору Федоровичу (Ушакову)»[556]. Екатерина писала князю 16 сентября: «Я совершенно вхожу в ту радость, которую ты должен чувствовать при сем знаменитом случае, понеже черноморский флот на Днепре строился под твоим попечением, а теперь видишь плоды оного заведения… Я всегда отменным оком взирала на все флотские вообще дела; успехи же оного меня всегда более обрадовали, нежели самые сухопутные, понеже к сим исстари Россия привыкла, а о морских ее подвигах лишь в мое царствование прямо слышно стало, и до дней оного морская часть почиталась слабейшею; черноморский же флот есть наше заведение собственное, следственно сердцу близко… Спасибо тебе, мой друг, и преспасибо за вести и за попечение и за все твои полезные и добрые дела; к тебе пошлю, когда бы только поспело скорее, прибор кофейный золотой для потчивания пашей, кои к тебе приедут за сим для трактования мира»[557].
Однако мира все еще не было и нужно было надеяться на дальнейшие успехи в войне. «Я не хвалюсь, – писал Потёмкин Бароцию, агенту, имевшему поручение трактовать с турками о мире, – но они не увидят, как я живо поведу войну и что им такую посажу вошь в голову, какой они еще не имели»[558].
Потёмкин имел в виду ввести в устья Дуная легкую флотилию, которая, облегая неприятельские крепости со стороны реки, способствовала бы действиям против них с сухопутной стороны. Его заслуга заключалась в сооружении этой флотилии, которая участвовала в операциях на Дунае и в деле взятия Измаила.
Взятие Измаила было необходимо как ввиду политических, так и стратегических соображений. Потёмкин предписал Суворову принять начальство над всеми собранными при Измаиле войсками. Впрочем, князь все еще надеялся, что крепость сдастся без кровопролития. В письме на имя измаильского сераскира Потёмкин обещал отпустить войска и жителей за Дунай с их имением, а иначе – грозил участью Очакова[559].
Существует предание, что Потёмкин, когда уже было решено штурмовать крепость, устрашенный опасностью неудачи, предоставил Суворову свободу не отважиться на приступ[560]. По новейшим исследованиям этот рассказ ничем не подтверждается[561]. Совершенно легендарным и не заслуживающим доверия оказывается следующий рассказ в сочинении Надеждина: «Потёмкин, живший в то время в Бенде