рах, колебался по обыкновению приступить к решительным мерам. Раз одна дама, госпожа В. (Вит), гадала перед ним на картах и сказала, что Измаил сдастся чрез три недели. «Я умею гадать лучше вас, – отвечал Потёмкин с улыбкою и в ту же минуту послал к Суворову приказание взять Измаил приступом во что бы то ни стало. Приказание было исполнено»[562].
После штурма и взятия крепости[563] Суворов писал Потёмкину: «Нет крепче крепости, отчаяннее обороны, как Измаил, падший пред высочайшим троном ее императорского величества кровопролитным штурмом. Нижайше поздравляю вашу светлость». He жалея комплиментов, Суворов в это время уверял князя, что все готовы за него умереть, что «желал бы коснуться его мышцы и в душе обнимает его колени» и т. п. Когда, однако, Суворов приехал в Яссы к Потёмкину, их свидание было более чем странно.
«Чем могу я наградить ваши заслуги, граф Александр Васильевич?» – спросил Потёмкин, вполне довольный этим свиданием. «Ничем, князь, – отвечал Суворов раздражительно, – я не купец и не торговаться сюда приехал; кроме Бога и государыни, никто меня наградить не может». Потёмкин, никак не ожидавший такого ответа, побледнел, повернулся и пошел в зал. Суворов за ним. Здесь он подал строевой рапорт; Потёмкин принял холодно; оба рядом походили по зале молча, затем раскланялись и разошлись[564].
Как видно, этот рассказ, основанный на устном предании, имеет анекдотический характер и, вероятно, не соответствует фактам. Ввиду позднейших натянутых отношений между Потёмкиным и Суворовым, однако, нельзя не считать вероятным, что по поводу наград за Измаил между военачальниками произошло что-то вроде размолвки. Суворов имел право ожидать, что его сделают фельдмаршалом, но он был удостоен других наград; Потёмкин предложил Екатерине сделать медаль в честь Суворова, отличить его чином гвардии подполковника или генерал-адъютанта; о возведении его в фельдмаршалы не было и речи[565].
Глава IXПребывание Потёмкина в Петербурге в 1791 году
Хотя Потёмкин не участвовал в Измаильском деле, тем не менее императрица благодарила его и по этому поводу «за все добрые и полезные дела»[566]. Вообще она в это время относилась к нему в высшей степени благосклонно, хотя и не во всех отношениях соглашалась с его политическими воззрениями. Так, например, весною 1790 года он предлагал императрице, не довольствуясь миром с турками, заключить с ними союз. Екатерина была недовольна этою мыслью и писала ему: «Я не понимаю, противу кого союз с турками нам заключить, и сие бы было дело к непрестанным с ними ссорам и хлопотам для и против них; сию мысль лучше оставить и с врагами христиан не связываться союзом; каково подобной союз грекам одним был бы горестен, сам рассуди»[567]. В другой раз между Потёмкиным и Екатериною произошло разногласие по поводу вопроса о враждебных действиях Пруссии. Как было указано раньше, во время пребывания князя в Петербурге, весною 1789 года, этот вопрос был предметом некоторого спора между государынею и Потёмкиным. Теперь же она упрекала князя в том, что он недостаточно ценит опасность, грозящую чести России со стороны Пруссии. В одном из ее писем сказано: «Я писала без гнева; одно мое опасение, что обиды, сделанные Российской империи, иногда не принимались с тем чувством, которые рвение к достоинству ее в моей душе впечатлела… я с тобою говорю, яко с собою». В этом ясно проглядывает упрек в равнодушии к достоинству империи. Впрочем, императрица была убеждена в том, что Потёмкин умел ценить значение чести государства. После Верельского мира она писала к нему: «Что ты сей мир принял с великою радостью, о сем нимало не сумневаюсь, зная усердие твое и любовь ко мне и к общему делу». Число писем, их тон и характер свидетельствуют об истинной дружбе и привязанности между императрицею и Потёмкиным. Князь посылал ей разные подарки, например новое музыкальное сочинение Сарти; она ему (в октябре 1790 г.) подарила дачу и т. п. Потёмкин хворал часто в это время; Екатерина часто просила его беречь свое здоровье, предлагала разные средства против болезней и проч.[568].
В свою очередь, и князь писал императрице в тоне искренней дружбы, например, в начале июля 1790 г.: «Матушка родная, при обстоятельствах, вас отягощающих, не оставляйте меня без уведомления; неужели вы не знаете меру моей привязанности, которая особая от всех; каково мне слышать со всех сторон нелепые новости и не знать, верно ли или нет? Забота в такой неизвестности погрузила меня в несказанную слабость: лишась сна и пищи, я хуже младенца. Все видят мое изнурение… Ежели моя жизнь чего-нибудь стоит, то в подобных обстоятельствах скажите только, что вы здоровы»[569].
Все это достойно внимания особенно потому, что среди иностранцев ходил тогда слух о какой-то размолвке между князем и императрицею, рассказывали, что чрезмерные расходы Потёмкина во время войны приводили императрицу в отчаяние; когда он осенью 1790 года потребовал вновь три миллиона рублей на покрытие издержек, она в сильных выражениях осуждала расточительность князя[570].
Князя в это время считали всесильным человеком. Герцог Ришелье писал в 1790 г.: «Положение Потёмкина превосходит все, что можно вообразить себе в отношении к могуществу безусловному. Он царствует во всем пространстве между горами Кавказа и Дунаем и разделяет власть императрицы в остальной части государства. Он располагает неимоверными сокровищами; имения его доставляют ему доходы в размере от четырех до пяти миллионов франков. К тому же он по усмотрению берет сколько хочет из разных касс Империи» и проч.[571].
Князь просил Екатерину о дозволении приехать в Петербург и получил следующий ответ от 22 января 1791 г.: «Касательно до твоего приезда сюда, я тебе скажу, что лично я всегда рада тебя видеть, как сам довольно ведаешь; сверх сего на словах говорить и писать, конечно, разница, и скорее сношения быть могут в разговорах, нежели на письме. Но дело паче в том в сих смутных обстоятельствах, чтоб не проронить важных минут, которыми воспользоваться ты можешь, быв там, скорее, нежели здесь, для восстановления мира с турками по нашему желанию. Итак почитаю за необходимо нужно, чтоб ты там ожидал вестей о импрессии, кою сделает в Цареграде взятие Измаила; ежели же они таковы и сам усмотришь, что твой приезд сюда дела не испортит, мирные договоры не отдалит либо раннее открытие кампании тем не остановится, дозволяю тебе приехать с нами беседовать; но буде турки окажутся тебе к миру склонными либо раннее открытие кампании приездом остановишь, тогда нахожусь в необходимости усердно тебя просить предпочитать пользу дел и не отлучаться, но, заключив мир, возвратиться яко миротворцу; либо устроя все к принуждению турок к оному самыми действиями, тогда приехать». Как в этом, так и в следующем письме слышится тон наставления. «Самые недоброхоты, – писала Екатерина 24 января, – хотя злятся, но оспаривать не могут великие тобою приобретенные успехи, коими Всевышний увенчал и искусные твои труды, и рачение; что же оными не гордишься по совету моему, за сие хвалю, и да не будет в тебе также уничижение паче гордости, а желаю, чтобы ты веселился своими успехами и был приятен и любезен в своем обхождении; сию задачу тебе выполнить нетрудно; понеже тогда природный твой ум находит свободное сопряжение с твоим добрым сердцем. Твои ко мне чувства мне известны, и как, по моему убеждению, это часть твоего существования, то я уверена, что они никогда не изменятся; я у тебя иных никогда не знала. Господин питомец мой, ты оправдал мое об тебе мнение, и я дала и даю тебе аттестат, что ты господин преизрядный… Я писала к тебе в предыдущем письме, что ежели дела не претерпят от твоей езды сюда, чтоб ты сам решился когда ехать. Теперь вижу из твоего письма, что почитаешь нынешнее время, яко глухую пору; и так думаю, что ты уже в дороге, а сие пишу в запас паче чаяния, ежели не поехал, и возобновляю тебе дозволение приехать, когда усмотришь, что приездом твоим дела не испортятся». Скоро после этого императрица узнала, что князь действительно находится уже на дороге; поэтому она писала ему (15 февраля): «Когда приедешь, тогда переговорим изустно обо всем; ожидаю тебя на Масленицу, но в какое время бы ни приехал, увижу тебя с равным удовольствием»[572].
Потёмкин прибыл в Петербург 28 февраля[573]. На пути его возобновлялись всюду, где проезжал князь, те самые сцены, о которых была речь при рассказе о путешествии князя в столицу после взятия Очакова. Болотов как очевидец так рассказывает о приготовлениях к приезду Потёмкина в Серпухов: «Лошади, приуготовленные под него, стояли фрунтом; судьи же вместе с московским губернатором, прискакавшим для сретения оного, были все распудрены и в тяжких нарядах». О Лопасне, куда приехал Болотов на пути в Москву, сказано: «Мы нашли и тут великие приуготовления к проезду княжескому и видели расставленные повсюду дегтярные бочки для освещения в ночное время пути сему вельможе. Словом, везде готовились принимать его как бы самого царя. А он по тогдашнему своему полновластию и был немногим ниже оного». О пребывании Потёмкина в Москве говорится: «Вся Москва гремела и занималась князем Потёмкиным, приехавшим в оную в последние дни Масленицы. Вся знать обратилась к нему для обыкновенного идолопоклонства; но нам удалось видеть его только однажды, проезжающего на нашей улице, с пышною и превеликою свитою, и я, смотря на сие, подумал и говорил сам себе: «Ах! Долго ли-то тебе, государь наш, поцарствовать и повеличаться и не приближается ли уже конец твой?»