Из других источников мы узнаём, что было приказано всюду исправлять дороги для Потёмкина, и императрица отправила к нему навстречу графа Безбородко[575]. Безбородко, сообщавший в это время князю разные известия о положении дел, от имени императрицы испрашивавший мнение Потёмкина по разным политическим вопросам, писал ему в январе 1791 года: «Радуюсь несказанно, что вы решились сюда прибыть и тем великую пользу и пособие делам принесть»[576].
Можно думать, что Потёмкин, решаясь отправиться в столицу, думал скорее о своих личных интересах, нежели о делах. Письменная беседа с Екатериною в продолжение двух лет после пребывания в столице в 1789 году не могла заменить ему непосредственного устного объяснения по разным вопросам.
Князь прибыл в Петербург в такое время, когда усложнение дел в области политики погружало Екатерину в тяжкие заботы. Война турецкая продолжалась, и переговоры о мире пока не имели успеха. Пруссия относилась к России чрезвычайно враждебно, так что считали вероятным разрыв с этою державою. Отношения между Россией и Англией были натянутыми. Французская революция, в свою очередь, содействовала усилению расстройства Екатерины. Польские дела (во время пребывания Потёмкина в Петербурге состоялась конституция 3 мая 1791 года) озадачивали петербургский кабинет. Мир со Швецией считался непрочным. Финансовые затруднения, недоразумения, случавшиеся между Екатериною и «молодым двором», соперничество между вельможами – все это во время пребывания Потёмкина в столице до конца июля 1791 года занимало и заботило императрицу и князя.
Нет сомнения, что Потёмкин в это время принимал деятельное участие в делах. Многочисленные рескрипты императрицы к князю, относящиеся к этому времени, беседы его с разными иностранными дипломатами и русскими сановниками, объяснения с императрицею по разным вопросам государственного управления – все это свидетельствует о том, что князь, находясь в Петербурге, был, так сказать, соправителем, важнейшим консультантом по главным делам политики, что его должность главнокомандующего войсками, продолжавшими воевать с турками, имела в это время сравнительно мало значения. Особенно деятельно участвовал князь в приготовлениях к отпору Пруссии в случае разрыва с этою державою[577]. В беседах с представителями иностранных держав он нередко обнаруживал высокомерие и надменность. Так, например, он озадачил Витворта бесцеремонностью, с которою говорил о делах. После приезда в Петербург чрезвычайного английского посла Фокнера (Fawkener) Потёмкин, принимая у себя на даче английских дипломатов и Гольца, вел с ними переговоры о заключении мира с Турцией[578]. Нельзя решить, на чем основан отзыв русского дипломата, графа С.Р. Воронцова, что Потёмкин по случаю переговоров с Англией обнаруживал малодушие и трусость. Он же рассказывает, что Потёмкин предоставил значительную сумму денег русскому посланнику в Париже Симолину, чтобы подкупить графа Мирабо и заставить его содействовать разрыву между Францией и Англией[579]. Потёмкин, между прочим, и в Вене содержал агентов, по большей части авантюристов, которые впутывались в дипломатические дела и под защитою всемогущего своего патрона разыгрывали там довольно важную роль. Русский посол в Вене Андрей Кириллович Разумовский был недоволен князем. Но, несмотря на недовольство, этот русский дипломат, находившийся в Петербурге во время пребывания там Потёмкина, был очень обрадован, когда князь дружески принял его и беседовал с ним о политических делах. «Князь у вас силен и всемогущ, – писал к сыну старик, граф Кирилл Григорьевич Разумовский, – что он с тобою ласково обходится, то хорошо; что ко мне о его дружбе и преданности говорит, и то не дурно; но все сие есть монета придворная и весьма легковесная, на которую полагаться нельзя». Андрей Кириллович Разумовский всячески льстил Потёмкину; находясь в Вене, он исполнял его политические и личные поручения, присылал ему вина, приискивал музыку для оркестра… В одном из писем (от 10 августа 1791 г.) сказано: «Великие люди считаются величайшею редкостью; они составляют самое драгоценное сокровище для народов: Екатерина и Потёмкин, не имеющие равных себе гении, приводят в удивление человечество и делают ему честь»[580].
Что касается Англии, то Потёмкин действительно полагал, что Россия не в силах воевать с этою державою. Храповицкий писал 9 апреля: «Князь (Потёмкин) с графом Безбородкой составили какую-то записку для отклонения от войны. Князь говорил Захару: «Как рекрутам драться с англичанами? Разве не наскучила здесь шведская пальба». Главным поводом натянутости отношений между Англией и Россией были турецкие дела. Самойлов, восхваляя дипломатические способности Потёмкина, пишет о важной беседе князя с Фокнером: «При сем случае князь доказал ему излишность и неполезность требований Англии. Он изъяснил ему все те средства, коими Россия в состоянии удержать прусского двора наглость; он несомнительными доводами доказал, сколь непреодолима твердость императрицы и что никакие угрозы не могут над нею подействовать, но, напротив того, паче утвердят в достижении ее предмета. Сие свидание имело влияние на ум г-на Фокнера; он уверился, что Россия далее Днестра завоеваний за собою удержать не пожелает, почему Англия ослабила требования свои и не столько уже возбуждала врагов против России»[581].
Роль, которую играл Потёмкин во время пребывания в Петербурге в отношении текущих государственных дел, была самая видная. Он советовал Екатерине не слишком враждебно относиться к императору Леопольду[582], содействовал смягчению судьбы несчастного Радищева[583], защищал князя Безбородко от происков Зубова…[584] Между тем как иностранные дипломаты удивлялись резкости в обращении князя с графом А.Р. Воронцовым[585], Безбородко гордился тем, что Потёмкин с ним работал и через него представлял свое мнение о делах.
О случаях прямых неприятностей между Зубовым и Потёмкиным мы не знаем, но между ними происходили кое-какие косвенные столкновения.
Однажды, как рассказывает в своих «Записках» Державин, некто майор Бехтеев в присутствии многих лиц громко жаловался Потёмкину на отца Зубова, который «ограбил его», отняв у него без всякого права деревню. Потёмкин защитил Бехтеева, заставил отца Зубова уладить это дело, чем, разумеется, сильно задел самолюбие молодого Зубова[586]. О другом случае сам Зубов рассказывал (в 1819 или 1820 году) своему управляющему М. Братковскому следующее: «Хотя я победил его (Потёмкина) наполовину, но окончательно устранить с моего пути никак не мог; а устранить было необходимо, потому что императрица всегда сама шла навстречу его желаниям и просто боялась его. Потёмкин – главная причина тому, что я не вдвое богаче. Дело вот в чем: однажды императрица объявила мне, что за мои заслуги дарит мне имение в Могилевской губернии, заселенное 12 000 душ крестьян… но потом спохватилась, что имение это уже подарено Потёмкину. Потому она за столом сказала князю: «Продай мне твое Могилевское имение». Потёмкин, покраснев до ушей, быстро оглянувшись, отвечал, что исполнить желание ее величества не может, так как имение вчера продано – «вот ему!», и он указал на стоящего за его креслами молодого камер-юнкера Голынского. Императрица, сильно смутившаяся, догадываясь, что Потёмкин проник в ее намерение, спросила Голынского с замешательством: «Как же это ты купил имение у светлейшего?» Потёмкин, упреждая ответ, метнул мнимому покупщику выразительный взгляд, и догадливый Голынский глубоким поклоном подтвердил выдумку князя Таврического. По этому можно судить, каков для меня злодей был Потёмкин, когда с такою наглостью лишил меня 12 000 душ»[587].
Зато сохранились данные, не оставляющие ни малейшего сомнения в том, что происходили сильные личные столкновения между императрицею и князем. На этот раз повествования историков-памфлетистов, как, например, Гельбига и Кастера, подтверждаются заметками в таких источниках, которые заслуживают полного доверия. Однако и при этом случае оказывается несостоятельность рассказов иностранных писателей, как-то систематически враждебно относящихся к Екатерине и Потёмкину. Так, например, Гельбиг пишет, что между князем и императрицею вскоре после его прибытия в столицу произошло полнейшее охлаждение и что лишь внешние соображения заставляли обоих показывать вид, будто между ними продолжались прежние дружеские отношения. У этого же писателя мы встречаем заметку, что нежелание князя принять энергические меры для заключения мира с турками особенно содействовало раздражению Екатерины[588]. Замечание это не лишено некоторой доли правды, но о полном разрыве между ними не может быть и речи.
В «Записках» Державина, находившегося в это время в Петербурге и постоянно имевшего дело то с князем, то с императрицею, сказано: «Надобно знать, что в сие время крылося какое-то тайное в сердце императрицы подозрение против Потёмкина, по истинным ли политическим каким, замеченным от двора причинам или по недоброжелательству Зубова». Далее Державин рассказывает, что Зубов от имени императрицы приказал ему, поэту, писать для князя, что прикажет, но отнюдь ничего не принимать от него и не просить; он сообщает также, что императрица однажды, в присутствии всего двора, сознательно и намеренно кольнула Потёмкина тем, что восхваляла доблесть адмирала Чичагова, победителя шведов при Ревеле, и еще тем, что против воли Потёмкина она хотела назначить Державина своим докладчиком по военным делам. «Князь, – пишет Державин, – узнав сие, не вышел в собрание и по обыкновению его, сказавшись больным, перевязал себе голову платком и лег в постелю». Рассказав о празднике, устроенном Потёмкиным, Державин прибавляет: «Князю при дворе тогда было очень плохо. Злоязычники говорили, что будто он часто пьян напивается, а иногда как бы сходит с ума; заезжая к женщинам, почти с ним незнакомым, говорит несвязно всякую нелепицу»