Екатерина уже давно подарила князю дом, который по близости от казарм Конной гвардии стал называться Конногвардейским или позже по титулу владельца Таврическим. Дом этот был построен по плану, самим князем избранному. Потом он продал этот дом в казну за 460 000 рублей. Когда же зашла речь о построении ему дома в награду за его победы, он снова выпросил себе это здание, следовательно, получил и дом, и около полумиллиона рублей[600].
В этом Конногвардейском доме, или Таврическом дворце, князь в то время, когда еще дом не был убран, даже не совсем достроен, задумал угостить императрицу великолепным праздником, роскошью и пышностью, превосходившим все прежние пиршества такого рода. К тому же он, быть может, желал отблагодарить богачей, устраивавших для него обеды, ужины, балы и маскарады[601]. За несколько дней до праздника в этом доме явилось множество всяких художников. Стали поспешно отделывать и украшать покои. Из лавок взято напрокат до 200 люстр и множество зеркал, кроме тех, которые были привезены с зеркального завода князя. От придворной конторы принято 400 пудов воску заимообразно; кроме 9–10 тысяч свечей было приготовлено более 20 000 стаканчиков с воском; для 100 человек прислуги была сделана новая, богатая ливрея. Многие деревянные строения, окружавшие дворец, были сломаны, чтобы фасад дома производил более выгодное впечатление. Перед дворцом устроена большая площадь для народного праздника.
Гостей на празднике, устроенном Потёмкиным, было несколько тысяч. Потёмкин ожидал Екатерину в залах своего дворца. На нем был малиновый фрак и епанча из черных кружев в несколько тысяч рублей; брильянты сияли везде. Унизанная ими шляпа была так тяжела, что он передал ее своему адъютанту и велел везде носить за собою. При появлении императрицы он сам высадил ее из кареты.
Для царственных гостей в огромной зале, или ротонде, была устроена колоннада. Великолепная эстрада отделяла эту залу от зимнего сада, огромного здания, в котором для большого эффекта освещения расставлены были колоссальные зеркала, обвитые зеленью и цветами. В этом саду устроен был храм с жертвенником, на котором высилась статуя Екатерины из белого мрамора. В глубине сада красовался грот, а перед ним стояла хрустальная пирамида с вензелем Екатерины. Покои блистали картинами, коврами, великолепными обоями и разными прихотливыми украшениями, в числе которых особенное внимание обращал на себя золотой слон, носивший на спине великолепные часы и шевеливший глазами, ушами и хвостом.
При появлении государыни ее встретили две кадрили; в ту же минуту воздух огласила известная песня Державина «Гром победы раздавайся». В кадрили участвовали великие князья Александр и Константин. После танцев хозяин повел императрицу и все собрание в другую залу, где увидели сперва балет, далее комедию «Les faux amants», а потом пантомиму «Le marchand de Smyrne». Около полуночи начался ужин. Потёмкин стоял за креслом императрицы, пока она не приказала ему сесть. В продолжение всего вечера хор пел сочиненные Державиным стихи. Наконец, как рассказывает поэт, Потёмкин «с благоговением пал на колени перед своею самодержицею и облобызал ее руку, принося усерднейшую благодарность за посещение». Екатерина уехала во втором часу ночи[602].
На другой день рано утром Екатерина в письме к Гримму описывала частности великолепного праздника, причем собственноручно набросала план главной залы в Таврическом дворце. «Вот как, государь мой, – сказано в конце письма, – проводят время в Петербурге, несмотря на шум и войну и угрозы диктаторов»[603]. Последнее замечание – намек на враждебное отношение Пруссии к России; неоднократно в это время императрица смеялась над королем Фридрихом-Вильгельмом II, принимавшим тон «диктатора».
Стихи Державина, сочиненные для праздника в Таврическом дворце, относились главным образом к событиям турецкой войны. В них говорилось о взятии Измаила; тут поэт сравнивал императрицу с Минервою, князя с Марсом, старшего внука Екатерины с Александром Великим. Были намеки также на греческий проект, на предполагаемое восстановление Византийской империи.
Все это происходило в то время, когда продолжалась турецкая война, в то время, когда современники находили, что Потёмкин недостаточно энергично домогался окончания войны и заключения выгодного мира. He только находили, что князь был плох как полководец, но также считали его слабым дипломатом. М.С. Потёмкин еще в 1790 году писал к брату: «Видно, турки хотят нас проводить. Здесь давно знают, что турки нас обманывают. Я слышал, что недоброжелатели княжие говорят, что князь не хочет ничего делать… он в обман дается»[604]. Теперь же, в 1791 году, находили, что Потёмкин думает скорее о развлечении и забавах, нежели о турецкой войне. Даже Самойлов в своей панегирической биографии князя замечает, намекая, впрочем, на переговоры с английскими дипломатами: «По сим-то обстоятельствам князь Григорий Александрович пробыл в столице долее, нежели военные обстоятельства главного над армиями начальства ему позволяли»[605]. Гораздо более резко выражался Завадовский в письме к С.Р. Воронцову от 6 июня: «Князь, сюда заехавши, иным не занимается, как обществом женщин, ища им нравиться и их дурачить и обманывать. Влюбился он еще в армии в княгиню Долгорукову, дочь князя Барятинского. Женщина превзошла нравы своего пола в нашем веке: пренебрегла его сердце. Он мечется как угорелый. Уязвленное честолюбие делает его смехотворным. Пороки Аннибала, пороки Александра видим без их великих дарований. До сих последних достигнуть труднее, чем претворить нашу столицу в Капую, в Вавилон… Он таков же, как всегда. He знаю, воображаешь ли ты столько, как я, все способы, что мы имели для нынешней войны турецкой, и как, напротив, турки были слабы. Вместо удара навек сокрушительного, мы еще и того не достигли, что произвели в предыдущую войну… He дивись, если мы об армии меньше знаем теперь, когда сам вождь у нас, нежели как его не было»[606].
Специалисты военной истории очень мало ценят стратегические способности Потёмкина, и, например, Петрушевский замечает: «Кампания 1791 года в Турции велась довольно деятельно, потому что Потёмкин проживал в Петербурге, сдав войска во временное начальствование князя Репнина. Она ознаменовалась несколькими крупными делами: взятием штурмом Анапы, разбитием турецкого флота при Канаврии, победою князя Репнина при Мачине»[607].
Петров замечает также: «Одержать победу над графом Зубовым было для Потёмкина желательнее, чем разбить визиря… Ряд поражений, нанесенных русским оружием неприятелю, поражения, начавшиеся именно после отъезда князя Потёмкина из армии, делали сомнительным его военный талант и доказывали, что в его отсутствие дела могут вестись не только не хуже, но, напротив, несравненно лучше и решительнее. Зная боевую опытность князя Репнина, князь Потёмкин опасался, чтобы в его отсутствие не произошел решительный бой, результатом которого могло последовать заключение мира, под которым не будет красоваться его имя. Поэтому, живя в Петербурге, князь Потёмкин в письмах своих к князю Репнину ясно намекал, что не надобно было предпринимать ничего решительного до дальнейших повелений»[608].
Ф.П. Лубяновский, адъютант князя Репнина, говорит в своих «Воспоминаниях», что на все письма Репнина к Потёмкину в Петербург он не получил ни одного ответа, что Потёмкин даже задерживал курьеров, которые должны были отправляться в армию Репнина. Случился следующий интересный эпизод. Императрица, находясь в Царском Селе, вызвала В.С. Попова, управляющего канцелярией Потёмкина. В 6 часов утра Попов явился. Императрица была не в духе. «Правда ли, – спросила она, – что целый эскадрон курьеров от князя Репнина живет у вас в Петербурге?» – «До десяти наберется». – «Зачем не отправляете их?» – «Нет приказания». – «Скажите же своему князю, чтобы сегодня же, непременно сегодня, он отвечал Репнину, что понужнее; скажите ему: я велю; а мне пришлите записку, в котором часу курьер ваш уедет». «He добились мы, – говорил после Попов, – от кого императрица узнала про курьеров». Ходил перед тем по городу слух, что однажды, прежде чем государыня вышла к столу, пошли гости к закуске, в том числе граф Алексей Григорьевич Орлов и Л.А. Нарышкин. Сей последний говорил в общей беседе о войне, что из армии не было известий, но и Репнин-де ничего не делал. Орлов молча подобрал к себе все ножи со стола и потом просил Нарышкина отрезать ему чего-то кусок. Тот туда-сюда: нет ножа. «Так-то и Репнину, когда ничего не дают ему, нечего делать», – сказал Орлов[609].
Без сомнения, императрица была очень недовольна медленностью действий князя Потёмкина. Сохранилась краткая записка ее к князю, в которой сказано: «Ежели хочешь камень свалить с моего сердца, ежели хочешь спазмы унимать, отправь скорее в армию курьера и разреши силы сухопутные и морские произвести действия наискорее, а то войну протянешь еще надолго, чего, конечно, ни ты, ни я не желаем»[610].
28 июля Репнин одержал блистательную победу при Мачине и начал переговоры. Потёмкин, узнав об этих важных событиях, должен был видеть, что может утратить обаяние победителя в войне, которую он начал, но которую мог кончить другой. Раздосадованный своим неловким положением при дворе, где он не мог удалить Зубова, расстроенный ипохондрией, мыслью о близкой кончине, болезненными припадками, князь должен был решиться покинуть столицу. 24 июля в 5 часов утра он выехал из Царского Села