[611]. Современники рассказывали о страшном раздражении князя по поводу успехов Репнина[612]. Ходили также слухи о личном столкновении между Екатериною и князем накануне отъезда последнего. Императрица старалась уговорить его к отъезду ради скорейшего окончания войны; Потёмкин желал оставаться в Петербурге. Наконец, императрица чрез Зубова или чрез Безбородко хотела приказать ему уехать. Никто из вельмож не пожелал пойти к князю со столь опасным поручением. Тогда она самолично пошла к князю и объявила ему в решительном тоне, что ему пора ехать, что дела требуют этого. Потёмкин из своенравного, строптивого, упрямого сделался совершенно скромным, послушным, кротким и повиновался желанию Екатерины, так что все удивлялись в последние дни и часы пребывания Потёмкина в столице его кротости, мягкости, крутой перемене его нрава[613].
Признавая, что этот рассказ саксонского дипломата Гельбига имеет анекдотический характер, считая возможною некоторую неточность заключающихся в нем частностей, мы считаем вероятным, что в общей сложности рассказ Гельбига соответствует ходу дела, к тому же он подтверждается следующим письмом Ростопчина к С.Р. Воронцову, рельефно очерчивающим характер последнего пребывания Потёмкина в столице: «Вы не можете представить, граф, сколько повредила последняя поездка его в Петербург многим лицам, пользовавшимся до того времени уважением. Низость восторжествовала над высокомерием и притворными чувствами. Последнею слабостью князя Потёмкина было влюбляться во всех женщин и прослыть за повесу. Это желание, хотя и смешное, имело полный успех… Женщины хлопотали о благосклонности князя, как мужчины хлопочут о чинах. Бывали споры о материях на платья, о приглашениях… Он был почти сослан; значение его упало; он уехал, истратив в четыре месяца 850 тысяч рублей, которые были выплачены из Кабинета, не считая частных долгов»[614].
Глава XКончина Потёмкина
Потёмкин против собственной воли покинул Петербург: императрица заставила его уехать. Но несправедливо было бы смотреть на это как на какую-нибудь опалу или размолвку между Екатериною и князем, в чем нетрудно убедиться из оживленной переписки между ними в продолжение нескольких недель, до самой кончины Потёмкина.
24 июля он выехал из Царского Села. На другой день уже императрица писала ему: «Друг мой сердечный, князь Григорий Александрович. Рапорт к тебе князя Репнина от 14 июля я, раскрыв, читала… Бога молю, да благословит успех, а тебе желаю благополучного пути». Далее следуют разные замечания о Каменском, Безбородке и проч., а в заключение сказано: «Аdieu, mon аmi, je vous embrаsse». Такие же записки, небогатые, впрочем, содержанием, Екатерина писала 3, 9, 12, 28 августа… Они свидетельствуют о дружбе и привязанности. Кроме разных замечаний о делах встречаются уверения в расположении, в искренности которых нет оснований сомневаться. Часто попадаются фразы о необходимости заключения мира. «Признаюсь, что ничего на свете так не хочу, как мира». «Обрадовал ты меня прелиминарными пунктами о мире, за что тебя благодарю душою и сердцем; дай Боже скорее совершить сие полезное дело заключением самого мира… Желаю весьма, чтобы великие жары и труды дороги здоровью твоему не нанесли вреда в теперешнее паче время, когда всякая минута требует нового труда. Аdieu, mon аmi». В письме от 28 августа после разных заметок о переговорах сказано: «О чем я всекрайне сожалею и что меня же столько беспокоит, есть твоя болезнь и что ты ко мне пишешь, что не в силах себя чувствуешь оной выдержать. Я Бога прошу, чтоб отвратил от тебя сию скорбь, а меня избавил от такого удара, о котором и думать не могу без крайнего огорчения. О разогнании турецкого флота здесь узнали с великою радостью, но у меня все твоя болезнь на душе… Прикажи ко мне писать кому почаще о себе. Означение полномочных усмотрела из твоего письма; все это хорошо, а худо то только, что ты болен. Молю Бога о твоем выздоровлении. Прощай, Христос с тобою. Платон Александрович тебе кланяется и сам пишет к тебе». 4 сентября: «Письмо твое от 24 августа упокоило душу мою в рассуждении тебя самого, понеже увидела, что тебе есть легче, а до того я была крайне беспокойна; но не понимаю, как, в крайней слабости быв, можешь переехать из места на место… Платон Александрович тебе кланяется и сам будет писать к тебе; он весьма беспокоился о твоей болезни и один день не знал, чем и как печаль мою облегчить»[615].
Болезнь князя действительно сильно беспокоила императрицу. Это видно из следующей заметки в дневнике Храповицкого от 28 августа: «Получено известие чрез Кречетникова из Киева, что князь Потёмкин очень болен и к нему поехала Браницкая… Печаль и слезы».
Несмотря на болезненное состояние, Потёмкин совершил путешествие чрезвычайно быстро; в восемь дней он прибыл в Яссы. Репнин, одержав победу 28 июля при Мачине, открыл переговоры о мире; 31 июля были подписаны прелиминарные пункты; 1 августа прибыл Потёмкин.
Трудно сказать, насколько верен рассказ о страшном раздражении Потёмкина по поводу столь энергичных и успешных действий князя Репнина; он основан только на устном предании[616]. Быть может, Потёмкин был недоволен условиями прелиминарного договора, заключенного Репниным. В переписке между Екатериною и Потёмкиным говорится о необходимости сокращения перемирия, на которое согласился Репнин; вообще же Потёмкин тотчас же после приезда признал договор, как «fаit аccompli», и этим, как мы видели, обрадовал императрицу[617].
Энгельгардт пишет: «Светлейшему князю очень было досадно, что князь Репнин поспешил заключить мир; он выговаривал ему при многих, сказав: «Вам должно было бы узнать, в каком положении наш черноморский флот и об экспедиции Гудовича; дождавшись донесения их и узнав от оных, что вице-адмирал Ушаков разбил неприятельский флот и уже его выстрелы были слышны в самом Константинополе, а генерал Гудович взял Анапу, тогда бы вы могли сделать несравненно выгоднейшие условия». Это действительно было справедливо, – продолжает Энгельгардт, – князь Репнин в сем случае предпочел личное свое любочестие пользе государственной, не имев иной побудительной причины поспешить заключить мир, кроме того, чтобы его окончить до приезда светлейшего князя»[618].
Можно считать вероятным, что между Потёмкиным и Репниным происходило некоторое объяснение. Впрочем, Потёмкин вскоре же признал заслуги Репнина и был с ним в хороших отношениях. Лубяновский рассказывает о следующем случае. Помирившись с Репниным, Потёмкин был у него однажды на обеде, причем вдруг сделался грустным. «О чем так вдруг закручинились, ваша светлость?» – спросил Репнин. «He взыщите, князь Николай Васильевич, – ответил Потёмкин, – грусть находит вдруг на меня, как черная туча. Ничто не мило; иногда помышляю идти в монахи». – «Что ж, ваша светлость, – сказал Репнин, – недурное дело и это. Сегодня иеромонахом, через день архимандритом, через неделю в епископы, затем и белый клобук. Будете благословлять нас обеими, а мы будем целовать у вас правую»[619].
Упав духом, чувствуя усиление болезни, Потёмкин не в состоянии был довести до конца переговоры о мире. В среде русских дипломатов в это время подвергали строгой критике образ действий Потёмкина. Так, например, Морков в письме своем к С.Р. Воронцову находил выбор лиц, которым было поручено вести переговоры о мире, совсем неудачным[620].
Как относились турки к Потёмкину, можно видеть из письма Безбородки к С.Р. Воронцову, писанного вскоре после кончины князя, во время переговоров о ясском мире: «Думают, может быть, у вас, что имя покойного страшило их. Сколько в том ошибаются! Я тебе скажу, что четвертого дня случилось. Второй (турецкий) полномочный говорил с нашим драгоманом о покойном. «Сожалею, – сказал он, – что я не видал сего странного человека, который все дела делал языком; да и подлинно он думал, что едкий и бранчивый язык, так как и обычай его грозить, над всеми действовать мог. Впрочем, где же храбрость видна была? Где случалась драка в разных или меньших с вашей стороны силах, там не он присутствовал. Взял Аккерман и Бендеры, приведши с собою 80 000 одной пехоты и многие сотни пушек. Люди испугалися и сами отдалися»[621].
Около этого времени ходили разные слухи о чрезмерном честолюбии Потёмкина. Рассказывали, будто князь желал превращения Крымского полуострова в независимое царство, государем которого будет он сам[622]. Партия Зубовых вздумала подогревать старую историю Мазепы, распуская слухи, будто Потёмкин кроме действующей армии содержал еще на свой счет второй комплект солдат и, всячески привлекая к себе молдаван и валахов, хотел отложиться от России и сделаться в этом крае независимым господарем[623]. Даже Самойлов намекает на это, замечая: «Князь весьма желал независимости Молдавии от Порты, тем паче, что привязанность молдавских вельмож, к нему оказанная, и заслуги, им явленные императрице, подавали ему надежду быть защитником и покровителем сей страны»[624]. Энгельгардт, сообщая об образовании Потёмкиным в это время громадного полка из 11 000 человек и 20 орудий артиллерии под названием «Великой Гетманской Булавы», замечает: «На сей счет разные делали догадки; прямой цели никто не постигал, ибо невозможно было, чтоб один только каприз князя Потёмкина был тому причиною. Одни полагали, что он хотел быть господарем Молдавии и Валахии, другие – что он хотел себя объявить независимым гетманом; иные думали, что он хотел быть королем польским»